Жара адова. Он шёл как цапля, нелепо подбрасывая коленки. Боязливо ставил ступню на песок и тут же одёргивал. Песок жёг. После прохладной воды это было мучительно приятно. Пройдя шагов двадцать, раскинул руки и упал плашмя в хрусткий жар. И замер.

И теперь лежал, ощущая, как холод знобкими волнами источается из тела. Даже мысль пошевелиться была мучительна. Просто отплёвывал крупинки песка и тупо пялился перед собой.

С его ракурса были видны только ступни, щиколотки, в лучшем случае – ноги по колено. Ноги шли, бежали, крутились, подпрыгивали, утопали в песке – сами по себе; отдельно от их владельцев. А те кричали, смеялись, визжали откуда-то сверху. Сами по себе. Он пытался представить их целиком. И только у кромки воды фигуры соединялись сами собой. Это потрясало банальностью и совершенством. Но и смешило… Очевидно эта зыбкость раздвоённого сознания была вызвана жарой.

Он приезжал сюда после сиесты. Покрутившись по серпантину из Joppola до Niccotera, парковал чёрный арендный фиат у бара, вскидывал красный рюкзак и по песку шёл через пляж к морю, обходя пальмы в кадках, перевёрнутые вверх голубым брюхом баркасы, тела загорающих…

Закрыл глаза, – ещё минут десять, и он встанет, влезет в облезлые шорты и футболку «I hate mondays», возмёт в баре у Джакомо чашечку капуччи и, сидя на парапете старого фонтана, будет наблюдать, как толстые золотые рыбы глупо таращат глаза, пускают бульки и общипывают водоросли с ноздреватых известняков.

Он повернул голову в сторону бара и упёрся взглядом в стену. Странную слепящую белую стену за спиной, в мавританском стиле.

Её точно выперло из песка, как нелепый надувной аттракцион в парке развлечений. Высотой два, два с половиной метра она торчала несуразным пустым каре посреди бесконечного пляжа, покачиваясь и змеясь в жарком мареве. У её основания заросли опунции с созревшими лиловыми плодами, кусты дрока, нелепо торчащая одинокая мачта арукарии… Ящерица на ухе кактуса оцепенело таращилась на него…

Странно, что раньше он стену не замечал, хотя был здесь столько раз и шёл мимо, почти касаясь…

– Старая, и стоит тут невесть сколько, – думал он, скользя взглядом по её округлым ассиметричным зубцам, и упёрся в голубой вход под аркой.

Абсолютно голубой, как небо над этой странной стеной, сложенной из огромных, покрашенных известью камней.

Цвет арки был не просто похож, а словно этот «Вход» и «Небо» над стеной выкрасили из одного ведра огромной, разлапистой пеньковой кистью, окуная её в ведро с лазурью.

Проводил взглядом сухонького эфиопа, обвешанного как рождественская ёлка дешёвой ерундой за евро, – пусть хоть и «эфиоп» покрасил, мне то что…

На самом деле, он давно понял, что это «Вход на Небо». Такие вещи чувствуешь сразу.

Но всё же неловко оглянулся, как если вдруг увидишь такое, чего и видеть нельзя, не положено. И подставишься глупо. А другие заметят. А окажется – розыгрыш. Как кошелёк на дороге на верёвке, который выдернет у тебя из-под носа, только потянешься, хихикая, ребятня из-за угла.

Но нет. Привстал на локте. «Вход на Небо» он такой и есть. А какой ещё?

Не хватает Петра со связкой ключей у входа. Но Пётр мог и отойти. Жарко, он и отошёл на минуту, в тенёк. Или в сортир…..

Пригляделся. У стены валялась стёртая покрышка, остов велосипеда, пластиковые бутылки из-под воды и прочий хлам.

Или морем нанесло, или те набросали, что туда отчалили… Зачем им эта хрень там, на Небе?

Задумался и понял, что и ему, если что, туда взять нечего.

Странно: у входа не было ни сутолоки, ни толкотни. Оглянулся. Похоже, кроме него «Вход» никого и не интересовал.

– Наверно, – размышлял он, – это только «Его Вход». Или здесь по списку, и он на сегодня последний. Может, дверь из грубых, покрашенных лазурью досок и привычней, но «Вход на Небо сквозь камни» – тоже хорош. Уже тренд.

Обыденность чуда коробила, но и успокаивала, как очки с замотанной скотчем дужкой на сосредоточенном лице хирурга.

Вспомнил, как неделю назад, в Бриндизи, одурев от жары, перепутал двери и, сдуру, ввалился в Траурный зал: покойный приподнялся в гробу, не узнавая; вдова приветливо кивнула, поправила подушку в изголовье и, надавив на лоб, уложила мертвеца на место. Это примиряло. Всё по-домашнему. Не варьете, чтобы кордебалет мулатки в юбочках из тростника; негры по бокам входа с веерами из страусовых перьев; фейерверки.

А что? В его жизни всё происходило вдруг, неловко; подчас глупо, некрасиво. Вспомнил первые сексуальные опыты… Его передёрнуло.

Ну, упрешься руками в шершавые камни, отвернёшься и сделаешь вид, что по нужде…

Здесь двадцать шагов, от силы двадцать пять. Мимо того колеса, синей пластиковой бутылки, потом закрываешь глаза, и дальше, вытянув вперёд руки и – «Блондинка в шоколаде»…

Человек шёл по песку к стене, как цапля, смешно поднимая колени, с вытянутыми вперёд руками.

Он перевернулся на другой бок, лицом к морю, и теперь наблюдал, как из-за его спины выходит огромный, сине-чёрный сарацин в чёрном, как смоль комбинезоне, больших белых наушниках на точёном лысом черепе, белых перчатках и огромных белых кроссовках «Asiсs»; подходит к берегу, зачерпывает красным пластиковым ведром морскую воду и, подхватив на обратном пути ведро с белилами, идёт теперь обратно, придерживая большую разлапистую кисть.

Его огромное матовое, мускулистое тело двигалось неумолимо, как хорошо смазанный совершенный механизм. Сарацин прошёл мимо, почти коснувшись его, подпевая на гортанном древнем языке музыке в наушниках. Его обдало жаркой волной странного мускусного запаха. И не надо было оборачиваться, чтобы увидеть, как тот делает первый мазок белилами по лазури; крест на крест.

Он встал и, не повернувшись, пошёл в сторону прибоя по бесконечному пустынному пляжу, стараясь не наступать босыми ногами на пролитые пятна краски на песке. Как в детстве, при игре в классики на «чёт», «нечет».

И Море, полное его толстых золотых рыб, которые пускают смешные бульки и глупо таращат глаза, плыло ему навстречу.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>