Когда-то и я был ребёнком очень благородного сознания. Понятие недопустимой низости, определённого рода границы очень весомо присутствовали в моей картине мира, и были вещи, принципиально недопустимые, не подпускаемые к моему миру на бесконечную символическую версту.

Крах случился во время службы в вооружённых силах.

Сначала я позволил себе попросить еду у незнакомого человека. Фактически, это было нищенство, попрошайничество. Питаясь почти месяц безвкусной варёной просроченной сушёно-консервированной картошкой из стратегических запасов, я был ужасно голодным. Какой-то кризис случился или просто прапорщики из РМО особенно много всего украли — не знаю, но и без того скудный, особенно при бешеных физических нагрузках, армейский рацион превратился на месяц в полное говно. И вот я вышел в суточное увольнение. Поехал в общежитие к одноклассникам, но их не оказалось дома. Я оказался чёрт знает на каком расстоянии от части, без копейки денег и вдруг почувствовал, что я не просто голоден — я ГОЛОДЕН абсолютно, я не ощущаю ничего, кроме ужасающего голода, голод везде, в каждом вдохе и выдохе, в воздухе, в небе, в мозгах. Это было просто какое-то безумие. Никогда в жизни до того момента я ТАК не хотел есть. Т.е., я бывал, конечно, голоден, и очень голоден бывал, но тут я готов был ради еды совершенно на всё. Я, пожалуй, впервые почувствовал, понял, ощутил состояние людей, которые убивают ради куска хлеба. Это было невыносимо страшно. Впервые голод поразил меня настолько, что я не мог побороть его в себе — даже с самовнушением, с истерикой, с сигаретой (была сигарета). Мозг просто отказывал, его ещё работающими остатками я понимал, что я сейчас кого-нибудь убью, задушу, разгрызу шею и буду пить пьяную тёплую кровь. Другого выхода просто не было. И до убийства оставалось уже всего несколько минут. Вокруг ходила живая еда. Я в ужасе стал читать вслух тридцатый псалом, пытаясь ухватить за оглоблю хоть одну из неуправляемо носящихся в голове и вокруг неё мыслей, эмоций, хоть что-то: я ещё оставался человеком и очень не хотел лишать жизни или даже калечить совершенно незнакомого человека, а голод требовал немедленно сделать именно это, и он был сильнее… И вдруг — попросить! Да, ведь можно же просто попросить кого-нибудь купить мне еды. На миг в мозгу прояснилось и стало омерзительно: просить у незнакомых людей еду, посреди улицы, как нищие, — это было подло, низко, это было за пределами. Появилось ощущение, будто, если я это сделаю, я уже никогда не буду прежним, это как брахману вкусить хлеб с чандалами — полное осквернение, которого не смыть… Лучше всего было бы упасть в голодный обморок, но весь организм — наоборот — собрался в тугой комок, готовый в любую минуту резко развернуться, распружиниться в смертельный бросок. Организм не желал отключаться, но сознательный контроль над ним я терял всё стремительнее… Зверь требовал жрать. В противном случае он взял бы это сам — одному ему известными способами. Надо было срочно решить — убийца или попрошайка. Первое было страшно, второе — омерзительно. Я струсил и выбрал второе. Я вломился в очередь в какой-то гастроном и стал просить всех вокруг купить мне буханку хлеба. Я был в военной форме. Буханку хлеба мне купили. Я проглотил её секунд за десять. Зверь уснул, но в этот же момент я понял, что ангелов на моих плечал стало вчетверо меньше прежнего. Я стал подлым. Я перешёл черту. Я познал невероятное унижение и теперь все мои слова будут запятнанными. Что бы я ни говорил теперь, мои слова не очаруют стоящих на тех ступенях, где я сам стоял пару минут назад. Я насытил живот, но выбросил в смердящую помойку нечто неизмеримо большее, высшее. Это был надлом, после которого не растут прямо — пусть всё ещё вверх, но это уже не корабельная сосна — это уже дзэнские изломанные сосенки — сомнительное спасение от пустоты для тех, кто сам нарушил свою полноту.

Второй, окончательный надлом случился в июне. Я был за полярным кругом. Было очень холодно, а кормили ещё хуже. Работать приходилось почти круглосуточно: днём — носить/бросать в парке, ночью — чертить/писать в штабе. В более-менее вменяемом состоянии можно было поддерживать себя только табаком, а его-то как раз и не было. Курить хотелось невозможно и круглосуточно. Несколько раз за ночь я проходил мимо урны в штабе, в которой валялись окурки. Очень большие окурки — по полсигареты и даже больше. Это были хорошие американские сигареты. Но это была урна, мусорная корзина. И это были окурки. Лежащий в мусорной корзине окурок — может ли быть что-то более скверное? Но, пропустив дважды из-за работы в штабе ужин (часы свои я разбил на работах в парке), я стал посматривать это скверное всё чаще — в самом прямом смысле слова — я специально спускался на эту лестничную площадку и смотрел на эти окурки в мусорной корзине… Я понимал, что, стоит мне взять один из этих окурков и закурить его, как всё станет уже совершенно необратимым — небеса закроются, захлопнутся с характерным звуком. Если попросить хлеба и подло, но я просил его у людей, пусть и у незнакомых, и это всё-таки был хлеб, а тут… окурок… урна… Я уходил и через десять минут опять возвращался к урне с окурками. Я представлял, что я курю. Для голодного, измотанного физически заядлого курильщика, не курившего очень давно и лишённого возможности в ближайшие восемь-девять часов даже пожевать чего-нибудь, кроме кончиков карандашей или маленьких кусочков бумаги, — это невероятная пытка. Возможно, я просто оказался слаб. Я пропустил момент, когда это случилось. Я понял, что на моих плечах не осталось не только ангелов, но и демонов, что они все разлетелись — ангелы от безразличия к ничтожеству, а демоны от омерзения, когда я взял окурок и закурил. Я взял окурок из урны и закурил. С этого момента я не поднимался выше земли, мир превратился в текст, а единственные доступные мне фиктивные значения я судорожно ищу в пустоте, потому что мир полных значений невидим и неосязаем для подлых людей.

Бог больше не разговаривает со мной, посвящение меня в рыцари стало невозможным, а слово «романтизм» я употребляю как ругательство. Небеса, как я и предполагал, захлопнулись, а дальнейшее падение — вопрос чисто технический. Подлый человек, которым я стал, сам расставляет для себя черты и границы и может из меркантильной необходимости переносить, как вздумается, как захочется… Может и вовсе отменять, если надо. Это чрезвычайно удобно и во многих отношениях полезно, но я уже никогда не буду святым ребёнком, о котором я к превеликому своему сожалению ещё помню. И когда я ощущаю дуновение ангельского или демонического присутствия над плечами какого-нибудь ограниченного в высоких границах глупого романтического юноши, мне немного жалко его, ибо он не видит телесного мира, но я невыносимо завидую ему, зная, помня, что он видит нечто настолько неизмеримо большее, что гори он прозрачным пламенем неведения, этот телесный мир… Вот. Понятно, что у других всё по-другому, но у меня так. В моём дольнем мире нет ничего святого, но, блядь, гадом буду, если я этому факту рад. Коллеги скептики, циники и атеисты, простите меня. Это рецидив психического расстройства. Это пройдёт. Жаль, что не навсегда.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>