Рецензия на книгу: Брэдшоу Дэвид. Аристотель на Востоке и на Западе: метафизика и разделение христианского мира /Отв. ред. А.Р. Фокин / Ин-т философии РАН. М.: Языки славянских культур, 2012. — 384 с.

Перевод работы современного американского православного философа Дэвида Брэдшоу, декана философского факультета Университета Кентуки, является значительным для интеллектуальной жизни нашего общества. Это объясняется не только уникальностью ее содержания, но и своевременностью. В российском интеллектуальном мире происходит, возможно, пока не сильно заметный, но устойчивый рост интереса к философской работе в области теологии. Сотрудниками ИФ РАН совместно с зарубежными коллегами инициирован выпуск книг в серии «Философская теология, современность и перспектива», в которой, на сегодняшний день, кроме рассматриваемой книги, вышло фундаментальное «Оксфордское руководство по философской теологии».

Постсекулярная ситуация, в которой мы находимся, выдвигает на первый план вопросы, ответы на которые, как казалось, были найдены во времена гносеологического оптимизма и прогрессистской эсхатологии. Сегодняшняя культура практически эллинистического многоголосия, многобожия и гедонизма очень напоминает ту, в которой происходило объединение несоединимого, в результате которого возникла великая цивилизация – Откровения и греческой философии. Тертуллиановский полемический запал, лихорадивший постперестроечную российскую религиозную мысль, постепенно сменятся внимательным диалогом с традицией и расширением взгляда на положение вещей. Война нарративов, безысходная и утомительная, все чаще прерывается утверждением мира – единственным способом, которым подобает обращаться к миру христианину.

Примером внимательного прочтения основных различий является рассматриваемый текст.

Болезненная тема разделения христианского мира, с филигранной аккуратностью высвечивается в Д. Брэдшоу, с необычной точки зрения, как следствие метафизических различий. Я не склонен, вопреки доминирующей точке зрения, придавать событию 1054 года значения радикального и окончательного разрыва. В то же время, я осведомлен о нередуцируемых догматических расхождениях, и далек от наивно-экуменического восторга. Нахождение хрупкого равновесия как основы диалога и является условием его успешности.

Автор сосредотачивает внимание на важнейших метафизических темах, удачно избегая распыления в деталях, чем часто грешат историко-философские исследования.

Центральной смысловой осью книги выступает тема energeia, технического аристотелевского термина, переводимого и как «действие», и как «действительность», и как «энергия». Особое звучание этому нарративу придает то, что тема актуальна, а не является лишь предметом историко-философского интереса. В современном отечественном философском контексте наиболее заметную работу в области философии энергии ведет С.С. Хоружий. На Востоке этот аристотелевский термин стал лейтмотивом богословия более чем на тысячу лет — от каппадокийского кружка до паламистских споров. Различение сущности и энергии считается основным отличием восточной традиции от западной, хотя вопрос такого противопоставления является очень неоднозначным, к примеру представители неопатристического направления (И. Мейендорф, В. Лосский) утверждают это различие, тогда как Д. Брэдшоу придерживается обратного.

Учение о Перводвигателе является одной из загадок аристотелевской метафизики. Брэдшоу аргументировано показывает, как у Стагирита теология, наука о сущности особого рода (неподвижной), является одновременно первой философией, наукой о сущем как таковом. Божественный ум, будучи тождественным с предметом своей мысли, мыслит себя, одновременно мысля формы, и мыслит формы, мысля себя. Перводвигатель есть деятельность мыслящей самое себя мысли, но, в то же время, он есть причина бытия всех вещей. Это обстоятельство, вызывающее затруднение у многих комментаторов, выступает основанием, на котором позднее строилось величественное здание схоластики.

Прокладывая путь в веках вместе с термином energeia, американский философ подробно анализирует его метаморфозы в перипатетических школах, у стоиков, неоплатоников, христианских отцов-апологетов. На раннесредневековом латинском Западе, под влиянием Плотина через Августина, в частности, у Викторина, происходит преобразования energeia в esse «акт бытия», онтологическое основание средневековой мысли, особенно томистской.

В ходе тонких и сложных перипетий, под влиянием августинизма, в котором Бог, в первую очередь, прост, а значит, умопостигаем, происходит замещение изначального смысла energeia. Викторин идентифицирует esse и Бога Отца, как тождество жизни и самопознания, но такие, которые внутри, а не вовне, то есть не проявлены. Итак, христианский богослов, несмотря на все неоплатонические и прочие смысловые напластования, оказывается недалек в понимании от аристотелевского «мыслящего себя мышления». Наиболее важным транслятором этих идей, своеобразным мостом между эллинистическим аристотелизмом и ранней схоластикой, был Боэций, оказавший определяющее влияние на всю последующую латинскую онтотеологию.

«Восточные» приключения energeia, как показывает Брэдшоу, развивались в ином направлении, по сравнению с тем путем, что привел к отождествлению ее и esse. В восточно-христианском контексте технический аристотелевский термин существенно пересматривается и начинает пониматься как способ приобщения и участия в божественной жизни. В религиозных целях термин energeia получает смысл некой формы практики, приближающей к источнику бытия, приобщению к божественным «энергиям». Изначально такое умонастроение возникает на более или менее массовом уровне, независимо от метафизики, но позднее оно проникает и в философское пространство, имея серьезные последствия для умозрения.

Переломным моментом в судьбе восточного мышления стали тринитарные споры.

Причинами их возникновения были усиливавшиеся ереси и необходимость прояснения основных теологических тем, особенно в связи с вопросом о божественных именах. Позиция Каппадокийцев по этому вопросу заключается в отождествлении божественных имен и энергий, однако, не распространяющейся на сущность, в силу необходимости сохранения непознаваемости божественной природы, не имеющей имени. Ими утверждается, уже в богословском смысле, различие сущности и энергий, и этот шаг позволяет достичь впечатляющего синтеза, в последствии ставшего основой здания восточного богословия вплоть до эпохи паламитских споров.

Специфическая тема «обожения», с развитием восточного-христианского дискурса энергий становится центральной. Ключевым термином, заключающим в себе различие между Востоком и Западом, становится «синергия», совместное действие. Это состояние является производным, зависящим от божественного действия, но и человеческое действие является его условием, как движение к энергиям, которые есть сам Бог. Вместе с тем, для византийцев апофатизм всегда превалировал над эксплицитным выражением веры. Зачем говорить речи о Боге, если Он может быть познан лишь через практику? Представление, свойственное позднему средневековому мышлению, о том, что богословие есть наука, предметом которой является Бог – показалось бы византийцам несли не дерзновенным, то достаточно претенциозным. Таким образом, вопрос конфликта становился вопросом времени. И это время пришло.

Однако, в задачи Брэдшоу не входит описание трансформации позднесредневековой христианской философии, ибо сложность и динамичность развития метафизики в этот период потребовали бы отдельного исследования. Уже в XIII веке, уже под влиянием интересов и обстоятельств своей эпохи, произошел ренессанс аристотелизма в Европе. Причем, многогранность учения Аристотеля такова, что возникла ситуация, когда воспринято было из него западным мышлением совсем не то, что восточным.

Причем, на самом Западе, разные школы расставляли акценты по-разному. Так, если в Париже диалектический аристотелизм с его логической утонченностью и концептуальной систематизацией утвердился и одержал полную победу. В Оксфорде — восхищение Аристотелем носило иной характер, проявлявшееся в особом интересе к эмпирическому методу, ставящее Аристотеля-метафизика ниже Аристотеля-ученого. Характерно, что после расхождения путей Востока и Запада, в западной культуре в целом получила развитие натуралистическая установка в философии, и что особенно важно, в естествознании. В эпоху позднего западного средневековья рационализм, натурализм и дуализм образовали всеобъемлющий комплекс отношений к миру. Практический дуализм метафизики и «естественного разума» впоследствии приведет к возникновению философии картезианства и эмпиризма.

Впрочем, в заключении книги Брэдшоу подчеркивает, что проект просвещенческой секуляризации знания никоим образом не был успешен, даже в собственных рамках. Ни одна из нововременных философий не стала общепризнанной, так же как и войны и преследования не прекратились с прекращением религиозных конфликтов. Стоящий на позициях восточного христианства, американский философ, задается вопросом, не был ли тот западный Бог, бывший одновременно продуктом особой интерпретации Аристотеля и источником распрей и раздоров, всего лишь рационалистическим идолом? И он же указывает на, в существенной мере нераскрытый, потенциал иной традиции прочтения Аристотеля — восточной, возможно, более органично выразившей библейский нарратив мира в философских терминах. Есть надежда, что эта своевременная книга, поспособствует возникновению нового понимания того, почему Аристотель вместе с Платоном изображены на фресках афонских и московских храмов в ряду ветхозаветных пророков как «христиане до Христа». И тогда станет близка та тональность восторженной признательности, в которой, некогда воскликнул Эразм Роттердамский: «Святой Сократ, моли Бога о нас!», которая не в меньшей мере подобает и речи об Аристотеле.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>