25 июля 1996 года умер композитор Микаэл Таривердиев

Всему, что было во мне хорошего, я научился у моей матери. А все плохое – это то, чему я не смог у нее научиться

Мир мне казался огромным, бескрайним. Я был молод, полон сил, наивен, восторжен и чрезвычайно глуп. Впереди, мне казалось, меня ждет только радость.

Мне было около шести лет, когда однажды утром я услышал выстрел с соседнего балкона. Ни отца, ни матери не было дома. Меня некому было остановить, и я вместе с соседями вбежал в комнату, из которой раздался выстрел. И я увидел, что представляет собой череп человека, выстрелившего себе в рот. Мозги были размазаны по стене. Детей тут же прогнали, но позже я узнал, что крупный инженер Эркомаишвили застрелился, вернувшись домой с партийного собрания, где его объявили врагом народа.

В юности мне хотелось писать, как все. Наверное, все проходят через этот этап. Позже я понял, что все-таки уходить от себя нельзя. Да и не уйдешь. И заинтересовался экспериментами по соединению камерной музыки и эстрады. Мне хотелось нащупать новую линию, в этом был еще протест против официальной массовой музыки, так называемых советских песен, с их куплетной формой, глупыми, наивными словами, не стихами, а текстами. Я пытался сделать высокую поэзию более доступной. Так стали появляться эти странные циклы. Не песни. Но и не романсы. Эстетика третьего направления.

Песни тех лет были рассчитаны на то, что их подхватят, будут петь. Было модно петь за столом. А то, что тогда я делал, было рассчитано только на слушание. Петь их очень трудно. Поэтому их и не пели.

Мало у кого хватало мозгов ощущать себя единой когортой, группой. Главным было увлечение самими собой. Самоутверждение, ощущение, что «я» и только «я». «Да, я признаю, что этот тоже из наших, но вот Я!» — вот логика большинства. У меня такого ощущения не было. Мне просто было интересно. Я просто хотел жить. Мне было интересно все.

Слова, музыка должны быть обращены не к «некоему» зрителю вообще. Его нет. Аудитория состоит из разных людей со своим особым душевным строем. Я стараюсь обращаться к каждому из них. Через одного – ко всем.

Главной моей мечтой было научиться записывать. Любопытная вещь. Когда я научился записывать, я понял один закон: первая стадия обучения или умения — ты записываешь музыку, и на поверку она оказывается гораздо беднее и неинтереснее того, что ты воображал и играл. Следующая стадия — ты записываешь придуманную музыку, и она звучит так, как ты себе ее представлял. И уже гораздо позже — ты записываешь сочиненную музыку, и она звучит интереснее, чем ты воображал.

Студия помогает мне отгораживаться от того мира, который мне нравится все меньше.

Вечная проблема моих коллег — ходить на работу и сидеть в редакции издательства, радио или телевидения, причем сидеть много часов, — передо мной не стояла. Понятно, что после такого трудового дня писать музыку мало кто мог. От этого жизнь меня оберегла.

Мне всегда в кино было чрезвычайно интересно. Я любил эту атмосферу, в кино я мог ставить разнообразные творческие эксперименты, и это превращалось всвоего рода топливо для работы в других жанрах. И, наконец, кино и телефильмы давали выход на несравненно большее число зрителей. Вообще я убежден, что если бы Моцарт жил сегодня, то он непременно писал бы музыку к кино.

Мне нужны были живые прототипы для героев. И героинь — тоже. И я беззастенчиво использовал для этого своих близких, друзей. Иногда я им даже говорил об этом. Надеюсь, меня это оправдывает.

Я получал тонны стихов по почте. Приток их увеличивался неимоверно после моих концертов по стране. Сначала я их читал, а потом выбрасывал. Потом стал выбрасывать не читая.

Все спрашивали: какое главное впечатление от Америки? Нью-Йорк на вас не давит? Эти громадные здания, на фоне которых человек кажется букашкой? Нет, не давит. Наоборот, вызывает восторг. Оттого что человек, эта букашка, мог построить такие здания. Мне казалось, что я тут жил сто тысяч лет.

Однажды, по-моему с Кондрашевым, корреспондентом, мы куда-то поехали. Мы не могли припарковаться и въехали в огромный подземный гараж универмага. Когда мы въехали, Кондрашев протянул смотрителю-негру двадцать долларов.
— Сколько с нас?
Тот называет сумму. И пытается отсчитать сдачу. И никак не может сообразить, сколько нужно дать, если плата за стоянку 3 доллара и 85 центов. Ну никак не может подсчитать! Отсчитывая сдачу, он попутно с нами разговаривает:
— Вы откуда?
— Из Советского Союза.
— А, это та страна, где нет свободы?
— Засранец, не может из двадцати вычесть три восемьдесят пять, а толкует о свободе, — возмущается Кондрашев.

— Вы Таривердиев, я знаю, мы живем с вами в одном отеле, — по-русски говорит он.
— Очень приятно, — отвечаю я.
— Вы не могли бы одолжить мне десять долларов? Я вам в гостинице отдам. Оставлю в рецепции.
— А у меня всего восемь, — смущаюсь я.
— Ну так дайте восемь. Я верну.
Я отдаю. Возвращаюсь в отель через какое-то время. Спрашиваю, не передавали ли мне чего-нибудь. Нет, не передавали. Спрашиваю через час — денег-то у меня действительно нет больше ни цента. А уже есть хочется. Нет, ничего. Так я проспрашивал до вечера. И проголодал до утра, утоляя жажду водой из-под крана.

Почему не уехал из этой страны? Я люблю свой диван.

Только дураки ничего не боятся. А храбрый человек — это тот, кто способен пересилить страх.

Я всегда жил так: я просто живу. И никакая моя музыка не перебьет это мое ощущение. Я не чувствую себя мессией, как чувствуют себя из трех с половиной тысяч композиторов все три с половиной тысячи, и, главное, не желаю себя чувствовать таковым. Музыка — одна из сторон моей жизни, есть масса других проблем и дел. Еще есть рассвет, еще есть ночь, еще есть море, есть океан, есть водные лыжи, есть многое, что мне очень интересно. Еще есть моя любовь.

Я категорически отказывался от любых юбилейных торжеств. Ничего более глупого, чем юбилеи, которые происходят не в кругу своих, а на публике, я не знаю. Чему радоваться? Что тебе исполнилось пятьдесят лет?

У меня было много женщин. Осталась одна. И жены были двоюродные. Были или не были? Скорее, не были. Я не помнил никого, не помнил, как выглядели прежние женщины, как их зовут. Впервые я был не одинок. И впервые у меня появилось ощущение страха. Я никогда ничего не боялся. Так хотелось продлить ощущение радости и полета. Нам казалось, что впереди нас ждет только радость.

Любимое состояние природы? Рассвет. Я люблю, чтобы небо было голубое, а трава зеленая.

Компиляция: Георгий Панкратов
Оригинал здесь

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>