Сердца их были, как из холодного гранита. Мертвые.
Глаза их были, как свинцовая невская вода. Слепые.
И метался Дух над серым равнодушным Городом, чуть не касаясь людей его своим алым крылом. Но не было им до него дела. Своих забот по горло.

Они жили почти рядом. На соседних улицах. Она на Гагаринской. Он на Моховой. Но никогда не виделись. А может, и виделись. Но не узнавали друг друга.

Так бывает. Часто.

Она была, как все: дети, муж, работа , подруги, родители.
Он был, как все: бизнес, жена, друзья, дети, родители.

И всё у них было нормально.

Вот и конец.

Но однажды, когда он шёл собаке за кормом, в «Ваку» на Моховой, и Пестеля переходил, то на той стороне улицы он увидел её. В блузке белой.

Она была с подругой.

И когда красного человечка сменил зелёный человечек, они пошли навстречу друг другу.

И у него всё внутри запрыгало, как его собака, когда просит её выгулять: визжит. Крутится. Лает.

И у неё всё внутри закувыркалось.

И они прошли рядом, почти коснувшись, друг друга.
Ну, чуть-чуть нет.

И если бы он немного выставил руку вправо.
А она немного бы выставила руку влево.
Их бы ладони встретились.

Но этого не произошло.
Так бывает. Часто.

И когда он оглянулся, то сразу увидел в толпе ее белую блузку.

– Слишком белая, – еще подумал он, – глаза режет. До слез.

И отвернулся.

И больше они не виделись.
Никогда.

Он не думал о ней, так, накатит иногда, и всё.
Она не думал о нем, так, иногда накатит, и всё.
И он прожил, как умел, ни хорошо, ни плохо.
И она прожила, как умела, ни плохо, ни хорошо.

И она умерла первой.

Он это понял, когда в ту пятницу был у друзей на даче. Под Новым Иерусалимом.
Дача как дача. В стандартном наборе: шашлык, водка, бильярд, баня. Все включено.

Пошёл отлить. Струя парит, подтапливая хрустящий от мороза сизый куст крапивы. Задрал он блаженно голову и увидел, сквозь парок изо рта, на фоне диска луны стронцианового, последний листок на ветке черной колдыбается, алый. И раз, оторвался.

Он ладонь подставил, и тот, еще теплый, лёг в ладонь его и обмяк.

И он сжал ладонь, до боли, аж пальцы хрустнули. Сел на мёрзлую землю и обхватил чужими руками колени, и раскачивался, и выл по собачьи, на суку-луну эту, и на жизнь свою гребанную. Тихо, без звука.

А как полегчало, вернулся к ребятам.

– Ты чего, Сань, какой-то, – спросил Сергей. И он растерянно почуял в голосе его любовь и тревогу.

– Лех, налей-ка всем. Тот разлил по трети граненого стакана.

– Ну, мужики, сгрудились, – Леха поднял свой.

– Я так, не чокаясь, – сказал он и медленно, глоточек за глоточком, выпил водку, как воду. Все переглянулись и, не чокаясь, выпили свою.

И он снова жил, ни хорошо, ни плохо.

И больше о ней не думал.

Так, иногда накатит, и все.

И как-то, в среду, дождавшись, когда все его разойдутся, жена младшего в детский сад, старшая в школу, сама на работу, он надел тот самый свитер, что был на нем в тот день.
Открыл окно.

Встал на подоконник спиной к улице, так, что бы пятки босых ног уже свисали над карнизом, и пальцы покраснели от напряжения.

Закрыл глаза и мысленно обернулся.

И сразу увидел в толпе ее белую блузку, там, на перекрестке, и хотел окликнуть.

Но вспомнил, что не знал её имени.

Никогда.

И губами одними, без звука, произнес: «Обернись».

Она обернулась и, увидев его, крикнула ему что-то и рукой махнула. И пошла к нему. Быстро, почти бежала. Потому что так долго ждала этого.
Но ему казалось, что медленно.

«…Слишком медленно для того, кто ждал всю жизнь…» – он не помнил, из какого это фильма.

– Хороший фильм, – подумал он и оттолкнулся от подоконника. – Я сейчас, быстро… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>