Я не был лично знаком с Натальей Евгеньевной Горбаневской, и это обстоятельство, казалось бы, самым понятным, естественным образом лишает меня права на какие бы то ни было воспоминания о ней.

А, между тем, я чувствую, что должен, просто обязан отдать ей дань. Вспомнить. И не в силу бытовых, житейских правил, а по законам, что действуют лишь между небом и землей. Это когда лишенный возможности познать нечто надмирное, живешь счастливый просто сознанием того, что это нечто, большое, величественное и прекрасное, тебе самому вовсе не чета, тем не менее, как-то и почему-то осведомлено о твоем собственном скромном существовании.

Да, так получилось, что не я знал Наталью Евгеньевну Горбаневскую, а она меня. Просто потому, что мне повезло, случайно подфартило стать частью совершенно удивительного, ею день за днем творимого мира. Мира славянской общности, не агрессивной, подчиняющей, как у православных славянофилов, Аксакова или же Киреевского. Не варварской, самовзрывающейся, как у анархиста Бакунина. Другой, подлинной, единственно возможной, неделимой. Потому что вся в слове.

Ведь русское сердце бьется по-чешски, раз звуки его фактически те же. Srdce.

Вся жизнь Натальи Евгеньевны чудесным образом оказалась служением самому духоподъемному из всех возможных вариантов панславизма.

Естественному и ненасильственному, в основе которого не вера, не уклад, не форма носа, а общность сигнальных систем. Не маскулинное или феминное, во всех возможных социальных и политических коннотациях этих двух слов, а нечто терминологического определенья в этом политкорректном мире не имеющее — соловьиное.

Хотя бы от того, что эхо польского serce возвращается из-за Дуная сербо-хорватским срце.

Переводы Натальи Евгеньевны, бесконечные выступления, поездки, миссионерство без отдыха и покоя, сам ее подвиг шестьдесят восьмого и последующая редакторская работа в журнале «Континент», в конец концов, когда идеология — как глаза разъедавшая дымовая завеса — ушла с авансцены и стала всего лишь невразумительностью задника, вдруг выяснилось, вели, служили одному. Одному единственному, воскрешению чувства общности песни. Единой объединяющей, и не идеи, философии с идеологией, а чистой гармонии. Буквально, именно так, как это чувство безыскусно выразил когда-то, давным-давно, Томашик в своем славянском гимне

Наше слово дал нам Бог,
На то Его воля!

Увы, с уходом Натальи Евгеньевны необыкновенно грустный смысл приобретает конечные строфы все того же стиха Томашека.

Кто заставит нашу песню
Смолкнуть в чистом поле?

Боюсь, — жизнь, идеология с философией, внутри которой, казалось бы, всю жизнь варилась и вместе с тем как-будто бы была и вне ее Наталья Евгеньевна, со свой изначально певческой, прекрасной поэтической душой. Всегда сначала говорившая об общности и о единстве:

Всхлипнет, ухнет тихим эхо
взбитый в щепки березняк,
в землях Руса, Чеха, Леха
сметена межа и веха.

И лишь потом, как будто вскользь, о том, другом, что пока не дает нам просто петь, переплетаясь, перекликаясь от Урала до Адриатики. Между собой, без посторонних.

и сострелена застреха,
ледяной свистит сквозняк.

Не оттого ли столь ужасным и непоправимым кажется случившееся? Уход Натальи Евгеньевны. Конечно, несомненно, на смену ей придут другие правозащитники, борцы, герои, победители на этом поле от Урала до Адриатики, но уже кажется никогда — волшебные соловьи, душой и телом ощущавшие другую, главную сторону славянской медали. Где нет ни младшего, ни старшего. Все братья близнецы. Одного возраста и роста. И все на одно прекрасное лицо.

Одухотворенное, всепонимающее, ласковое лишь потому, что вовсе не смысл рождает звуки, а в точности наоборот, звук смысл. И именно поэтому согласными своими всегда, пожизненно, будут согласны беларусское сэрца и болгарское сърце.

А меня самого Наталья Евгеньевна заметила, когда я стал публиковать в ЖЖ для обсуждения рабочие материалы моих комментариев к русскому переводу роману Гашека о Швейке. Сам того не ведая, я оказался малой частью ее собственного, гуманистического панславистского языкового пространства. Большой, объединяющей народы, словесной, звуковой гармонии.

Я успел послать в Париж экземпляр книги, как только она вышла, но не успел услышать окончательное суждение. Только и смог на полку расставить книги, которые получил как ответный дар из Парижа. Русские, польские, чешские. Я смотрю на них сейчас и с изумлением вижу, осознаю, что если не рецензия, то оценка, напутствие и самое сердечное все-таки до меня дошло.

В том же шкафу, чуть ниже, на следующей полке, у самого ее края выглядывает скромно бело-красный корешок единственной в доме книги на мове — «Енеїда» Котляревського. Ну, значит все правильно, было и есть. Сложилось так, как надо. Спасибо, Наталья Евгеньевна.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>