Помню, знакомая поделилась: «Пришёл один, просидел всё ночь и ушёл, не прикоснувшись. Это нормально»? И я, конечно, усмехнулся, но привёл пару примеров из опыта, всякое, мол, бывает.

Этот рассказ состоит сплошь из скромных жизненных обстоятельств и романтических размышлений. Как и его герой, ребёнком я посещал музыкальную школу. Лет до четырнадцати лямку тянул с искренним желанием хоть чему-нибудь научиться. Мне даже рояль купили, подержанный, с трещиной. Без толку. Наверное, в трещине дело.

И вот однажды, спустя годы, поднимался я по Среднему Кисловскому и вдруг стоп. Справа доносились духовые, слева фортепьяно. И я замер, и сдвинуться с места совершенно не мог. Прав был товарищ Сталин, который в фильме «Утомлённые солнцем 2» сказал: «Хорошо, когда музыка». И в самом деле хорошо, товарищ Сталин.

На столе морские твари и вино. В кармане презервативы. Домашний концерт. Меня пригласила хозяйка. Польская рыжуха с глазами бело-синими, как алюминиевые банки пепси-лайт. Давно сюда переселилась. Прохладно ей на родине, ежится она на познанском ветру, плечи свои точеные ладошками крестьянскими растирает.

В окне, пересекаясь и разлетаясь в стороны, кружили чайки. Взбаламученный осадок со дна мира. Интересно, что нужно, чтобы взбаламутить меня.

Еще хозяйка зазвала круглолицего малогабаритного испанца, русскую парочку – на ее этаже квартиру купили, и тетю среднего звена неопределенной национальной принадлежности, обильная говорливость и хохотливость которой объяснялись некрасивой внешностью. Тётя все про танго тараторила, как она это танго часто и с упоением танцует, и по горестному лицу ее понятно было, что она очень старательно танцует, остервенело даже, но никто этого до сих пор не оценил и перспективы нулевые. Я бы не испытывал к тете этой высокомерной жалости, если бы она не приговаривала, хитро подмигивая: «У меня такой учитель танго! Только не завидуйте!» Некоторые женщины почему-то убеждены, что каждый мужик завидует учителям танцев, особенно танго. Типа все неповоротливые самцы непременно мечтают бубнить «раз-два-три-поворот» и перебирать талии многочисленных учениц, ловко вертя собственной, черными брючками обтянутой попкой. А по мне, так все эти учителя гомики. Зачем нормальному мужику попкой вертеть.

Русские сверкали во все стороны лучами аристократического происхождения. Оба были в очках с тем лишь различием, что за её линзами моргали огромные прожекторы, а его глазёнки, напротив, оказались до такой степени малы, что нельзя было ручаться, существуют ли они вообще. Очкарики начали с жалоб, не сыскать нынче в Москве порядочных слуг – сплошные молдаванки непонятливые да хохлушки шокаюшие. Ей говоришь, борща свари постного, а она: «Шо? Я не поняла». Я слушал их и думал, что любят, небось, в ресторане позвать официанта: «Э-э, а принесите-ка мне…» И мурыжить, и выбирать долго, и заказать что-то самое дорогое и редкое, а когда принесут, устроить сцену, мол, блюдо испорчено, несвежо, пережарено, недожарено, передержано, вы что, не знаете, как это готовят?!

Исчерпав прислугу, безглазый завел разговор об американцах. Отличная застольная тема, этих все готовы с утра до ночи поливать. Некультурные раз, богатые два, так, что еще, повсюду запускают свои беспилотники – три, а еще внушили лопухам со всего мира, что Пёрл-Харбор и высадка в Нормандии – главные сражения Второй мировой. Русский перечислил наскучивший набор американских грехов, и я позавидовал его красноречию. Очень убедительно на чужом языке шпарит. Его речь встретили с восторгом и стали благодарить: это вы, вы, русские, фашистов победили! Даже уроженка вечно оскорблённой Речи Посполитой отправила мне полный перспектив взгляд. Помнят еще. Не забыли. Слышат наш храп, из-за Карпат доносящийся. Молодец безглазый, даже зауважал его за патриотизм. Тем временем, уничтожив атлантическую пропаганду, он перекинулся на мусульман. Типа лезут в Европу, порядки свои наводят. В Брюсселе, вон, на Рождество елку на главной площади не поставили, чтоб чувства мусульманские не оскорбить.

Пани слушала улыбаясь и телескопическую антенну из старомодного, возле ножек ее стоящего радиоприемника, выдвигала на всю весьма нескромную длину, щелкала по ней разок-другой и нажатием пальчика убирала. Вдавливала в гнездо. А смотрела при этом на меня. Игриво так. Исподлобья. Пробирает. Даже захотелось читать ей чужие стихи, выдавая за свои. Только не помню я никаких стихов.

И откуда у нее этот приемник с антенной? Старье. Шестидесятые-семидесятые. Ее ровесник. Не стала бы она держать его перед носом. Посмотрела, наверное, воскресным утром шоу про дизайн, где объяснили: старье – хорошо. Создает ауру, и гостям можно наплести, что досталось от бабки. Сейчас семьи с родословной в цене. Хоть на барахолке отоваривайся, а будь добр семейными реликвиями обзаведись. Наверняка в одно воскресенье телека насмотрелась, а в следующее на рынок. Полячкам позарез надо что-то делать по утрам в воскресенье, на родине они в костел прутся, а в отрыве от родных мест, пусть даже в экзальтированной Андалусии, где верующих хватает, им другой досуг нужен. Да и Папа теперь не пан Войтыла и даже не гитлерюгендовский абитуриент, а итальяшка аргентинский. Взял себе имя святого бескорыстника, а лик как у председателя совета директоров добывающей компании.

Была у меня такая антенна. У пояса болталась. У нас тогда в школе на Новый год маскарад устроили, и все нарядились кто в кого. Мать в то время еще нитку в иголку вдеть могла и соорудила мне костюм из старого пальто, шелковой подкладки и собственной шляпы. Я был обут в черные чешки, из которых торчали, сползающие белые гольфы. В гольфы были заправлены чрезвычайно широкие шаровары со множеством глубоких складок. Мое детское туловище мать упаковала в перекроенное пальто, в котором всё ушила, кроме плеч, отчего те торчали крыльями. На мою стриженую голову она нахлобучила шляпу с пряжкой, а на пояс цепочку с антенной приладила. Так, видимо, она себе представляла всех романтических мужчин сразу: Гамлета, д’Артаньяна, Дон Кихота и Боярского. Антенну от «грюндика» отломила, не пожалела. Хотя без коньячка, конечно, не обошлось. А эфес… я и слова такого не знал, так, держалка… короче, эфес из пластикового каркаса от ча

В школе моего восторга не разделили. Особенно над шпагой смеялись и над эфесом. Шпагу сразу принялись дергать и укорачивать. Особенно Петька усердствовал. Завидовал. Сам-то он изображал медведя с помощью кроличьей ушанки и сувенирного бочонка с надписью «Мёд». Происхождение эфеса именно Петька раскусил. Выходило, мой вспотевший кулачок не шпагу держит, а сиську замещает. В общем, не скажу, что воспоминания у меня сохранились радужные. Но время лечит, и движения полячки, пальчиками туда-сюда, и ее взгляды ощутимо будоражили мою незамысловатую фантазию.

Кстати, она на матушку мою похожа. Вся целиком, а не одной только антенной. Как я раньше не обратил внимания. Глаза эти, взгляд. Просто на меня мать так никогда не смотрела, только на усатиков своих кухонных. Хорошая была баба, москвичка, на Кутузовском родилась – в лачуге, по которой Кутузовский проложили. Сисястая, жопастая, хохотушка, волосы сами вились, без бигудей. Принимающей в ателье служила.

Заказы брала, а квитанций не выписывала. Квартиру в кооперативе на этом сделала, двухкомнатную. И дачку летнюю. И «Москвич» подержанный приобрела. Для мужа. Который так и не нашёлся. Потом на два ящика «Пшеничной» сменяла. «Москвич» уже весь гнилой был. Но это после, а раньше кто-то на неё стукнул, проверки начались, пришлось уволиться, чтоб не посадили. Обычная практика. Воруешь в меру и увольняешься. А жадных сажают. После ателье в столовку устроилась, сердечки куриные таскала. Мы только ими и питались. Потом эти куры, чьи сердечки я съел, ко мне во сне стали приходить и смотрели так грустно, с молчаливым вопросом. На сердечках этих я и в институт въехал.

Времена голодные были, а профессура народ хоть и возвышенный, а пожрать любит. Скольких кур из-за меня важнейшего жизненного насоса лишили, а я теперь даже не помню достоверно, на кого учился. Что-то техническое, мать технарей любила.

Учение я через два неполных года забросил, пошёл на машиниста в метро. Хоть и под землёй, зато зарплату не задерживают и бесплатный проезд. В те годы это очень актуально было. А в выходные я бизнесом занимался — забирал у оптовика китайские пуховики и на «Москвиче», который тогда ещё на ходу был, по торгошам развозил. Даже деньги завелись, двушку нашу обменял на трёшку с доплатой, только мать тревожилась и пила: одно дело она меня кормила, другое — я её. От водки организм её стал сбои давать, часто с давлением валялась, а однажды инсульт. Не парализовало, но сигнал убедительный.

Пока меня туманили воспоминания и аллюзии, градус беседы о маврах, которых полтыщи лет назад отсюда выперли и которые теперь лезут обратно, сделался столь высок, что пани резко задвинула антенну, я аж колени сжал, извлекла из декольте крестик, который между ее розоватых грудей посапывал, и стала его предъявлять, будто мы вампиры какие. И давай тараторить. Мол, гнать их, нехристей. Попрошайничают перед нашими церквями и нас же презирают. Мечтают устроить в наших алтарях стойла, продавать кебабы в наших храмах. Черных свиней, из которых тут веками делают хамон, того и гляди сменят черные свиньи, которые сделают хамон из наших мужчин, а нас, добрых христианок, в мешки с дырками обрядят. В воцарившейся тишине она выразительно сжевала лепесток упомянутой ветчины. Плясунья танго вякнула было про экс-мужа марокканца, который вроде заскоков не проявлял. Но на бедняжку посмотрели, как на дурочку, и она стихла.

Я помалкивал и любовался польским ртом. Ротик загляденье. Так и хочется спустить в него всех своих будущих детей, да и вообще все будущее человечество, которое, если вдуматься, в такие моменты черт знает куда отправляется.

Вот если бы мать сшила себе мешок с дыркой, все бы только за ней и бегали. У нее бы такой мешок получился, что в нем любую после пятидесяти лет брака без промедлений оприходовали бы. У мусульман портные мужики, никакой чувственности, потому у баб тамошних морды злобные. Станешь злобной, если всю жизнь в балахоне и балахон этот плохо сшит. Хотя при чем тут мешок с дыркой? Дырка же у евреев.

Интересно, сколько в еврейском мешке предусмотрено дырок. Неужели только одна? Мало того что в мешке, так еще и в одну дырку. Вроде умная нация, а никакой фантазии. Или тут ребус заложен и дырку эту следует перемещать на манер прицела. Вот это на самом деле интересный предмет для обсуждения. Не то что торговцы сухофруктами, прибирающие к рукам континент.

Полонезка все говорила и говорила. Своим ртом. Мать говорливостью никогда не отличалась, даже по пьянке, но рот у нее тоже был порядочный. Чего только она этим ртом не делала, и ела, и пила с удовольствием, петь очень любила, меня на ночь целовала, и нитки слюнявила, чтобы в иголку вдеть, и красила ярко. Последнее только, чтобы жизнь поменять. Не чаще раза-двух в месяц.

Выпивала она всегда, но по нарастающей. Причем с годами кривая все вертикальнее делалась. Любила веселье, а с возрастом извлекать из жизни веселье трудно стало, усатики скисли, а свежие не набрались, а где жизненное вдохновение взять, она ж не музейная работница, чтоб картинами довольствоваться. Под конец кудрей у нее поубавилось, но в гробу очень красивая была. В кружевах. Прямо святая невеста, хоть в религию так и не поверила, даже в самом конце, когда самые матёрые скептики со страху торопливое крещение принимают. Соседка, тетя Маша, поцеловала мать и сказала, какие, мол, таблетки хорошие ей под конец прописали. Я спросил, чего же в них хорошего, в таблетках, если ее сейчас сожгут до состояния серых хлопьев. А тетя Маша возразила, что, мол, всех сожгут, но не все будут перед этим выглядеть как моя мать, словно с картинки.

После кладбища я решил дух перевести. Тем более, люди стали за шмотками в магазины ходить, и рынки позакрывались. Прожил полгода на океане и втянулся. Не лезть же снова под землю, несмотря на льготы и оплачиваемый отпуск. Чем живу? Квартирку сдаю, летом на даче, зимой за границей. Если хочется музеев и чванства – Европа, если душа просит пляжей и доступной услужливости – Азия. Когда билеты заранее берешь и селишься скромно, то хватает. Выходит, мать-таки до сих пор меня кормит.

Хозяйка то и дело перекидывала одну ногу через другую. Зрелище это заставило меня забыть все, немногочисленные впрочем, мысли – и думать лишь о том, как я этими ногами распоряжусь и какие насильственно-ласкательные действия произведу, когда все разойдутся. Буду ее вертеть, как местный уроженец Пикассо баб вертел. У тех глаза на спине оказывались и ноги задом наперед, и сиськи в разные стороны. Такую женщину хочется вертеть, чтобы одновременно всею наслаждаться, всеми ее достоинствами и свойствами. Представляю, как она своими внешними данными воздействует на местных Фернандо и Энрике, у которых отобрали надежнейший, их предками изобретенный способ отвлечься – инквизицию, когда они, регулярно истязая таких вот, выкипающую пену собственной страсти регулярно снимали.

Польские ноги были длинны и красивы, не в пример ногам местных девиц, коротким и толстым, будто их обладательниц в детстве заставляли носить на головах тяжелые грузы, отчего ноги сплющились и раздались. Будь я верующим, решил бы, что когда Бог их рисовал, то ошибся с композицией: тело нарисовал, а для ног места не хватило.

Окно тем временем почернело, перетянув в себя комнату вместе с людьми и предметами. Там оказался и маленький испанец, и парочка, и макушка танцевальщицы, и люстра, и бутылочные горлышки, бумажные картинки на стене, улыбка хозяйки, моих пол-лица и оседающий кругляш луны.

Я решил не вступать в затянувшийся спор о переселении народов и налег на двустворчатых, живых еще моллюсков, корчащихся под лимонным соком. Одно дело за великую Россию пить, другое – бельгийцы елку отменили. Вот если в Москве елку отменят, у меня топор на даче. А вообще я таких споров стараюсь избегать, они боком выходят. Последний раз, когда избыток нерусских обсуждали, я что-то такое брякнул, уж не помню, первое что в башку пришло, но больше меня не приглашали.

Задумался я о России, о русском поле, где коттеджи, высоковольтка и штофчик церковки с золотой затычкой-луковкой. Под ностальгию моллюски очень хорошо идут. Вскрывать раковины взялись и мои соотечественники, проявив при этом страсть поистине благородных существ. Оказывается, хороший аппетит в обычае у людей высшего общества. Заметив нашу прожорливость, танцевальщица танго спросила, не пищат ли бедняги, когда их жрут. Откуда взялся этот интерес к писку устриц?

В книжке какой-то, что ли, написано, которую все кроме меня читали. За всю жизнь я столько устричных раковин вскрыл, что если у них есть список негодяев, совершивших преступления против их двустворчатой расы, я в первой сотне. Однажды куры и устрицы предъявят мне счет, но ни разу под моим ножом никто не пискнул. Звуки какие-то извлекаются, но в порыве гастрономического угара не замечаешь, это последний вопль поедаемой плоти или скреб колюще-режущего о перламутр.

Подле меня быстро образовалась гора скорлупы, хватило бы выложить по местной традиции могилку какого-нибудь некрупного морячка. Типа испанца. Я всосал последнее тельце, вместе с которым в рот угодило нечто круглое и твердое.

«Жемчужина», – понял я, хотя такое со мной впервые, и снял с языка белую слезу среднего размера.

Женщины сразу мною увлеклись, мужчины ревниво делали вид, что не больно-то интересно. Ногастая хозяйка воскликнула, что это примета и божье благословение. Даже Святое семейство помянула и всех угодников. Я отер жемчужину и преподнес ей, раз такое дело. В алюминии глаз пробежали такие картины, что я понял – пришел не зря.

Но тут маленький испанец стал свою гитарку расчехлять. Русские заквохтали и на диванчик пересели, предмет моих помыслов перенеслась в кресло, а танголюбку неугомонную за стаканчиком воды для испанца послали. Я же в туалет решил по-быстрому. Подумал, смотаюсь, пока он не начал бренчать, а то выпил порядочно, не посередине же концерта бегать. Пусть испанец и лезет своим музыкальным инструментом на мою территорию, но, во-первых, какой он мне конкурент, а во-вторых, я искусство уважаю, особенно вокально-инструментальное.

Разобравшись с непривычным замком, я оказался в мире кафеля и фаянса. Все такое светлое. И чистое. Представилась хозяйка без трусов и я такой взбодренный афродизиатическими морепродуктами… А это что? Железная коробка из-под конфет. Что внутри? Ватные диски для снятия косметики.

У матери тоже железная коробка из-под конфет была. Жестяная. Новогодний набор пятьдесят шестого года. Кремль, припорошенный снежком. Так и хочется заглянуть в горящее в Спасской башне окошко. Кто там трудится в Новогоднюю ночь? Кто не спит, когда народ празднует, кто о благе народном даже в праздник печется? Или в пятьдесят шестом уже никто по ночам над картой в башне не засиживался?

По стенкам той коробки какие-то типы мультипликационные водят хоровод. Головы у них в виде помидора, груши и прочего несвойственного зимним советским прилавкам плодово-овощного ассортимента. Мать в коробке цацки хранила. Пластмассовые клипсы, бусы, браслеты. Сплошь бижутерия, только одно тонкое колечко с малюсенькими натуральным камушком. Не припомню, что бы надевала. Коробку я ей подарил, чалились с пацанами по дворам, вот и нашёл на помойке. Мать меня сначала за коробку отругала, выбросить хотела, но я рёв поднял. Она её на антресоль засунула, а потом привыкла, отмыла, пользоваться начала. Я уже институт бросил, когда она рассказала, что такие коробки девчонкой только в витрине видела, не то что конфет из неё не пробовала, даже пустую в руках держать не доводилось. Потому и шить выучилась, и место принимающей заполучила, меня в институт засунула, чтобы я такие коробки с помойки не таскал, а купить мог.

По бледно-зеленому, под мрамор, кафелю проелозила сороконожка. Полупрозрачная тварь, обитающая в холодных уголках санузлов. Такие любят забиться в темные, влажные щели и там прижиматься к ледяным краям унитазов. Сороконожка порядочно запаниковала от яркого света и носилась кругами у моего подножья. Я так увлекся созерцанием ее беготни, что временно забыл, зачем и откуда взялся. Организм, впрочем, напомнил, и я стал переступать аккуратно, стараясь не прервать земную жизнь суетливой бегуньи. Тут зазвенела гитара, и красивый голос запел.

Чтобы низменными звуками не спугнуть муз и нимф, откуда ни возьмись слетевшихся на струнные и певческие выкрутасы маленького испанца, я затаился. Всё мать. Валила на меня вперемешку блага, которых сама была лишена. Типичный родительский ход с типичным исходом – ничего я не усвоил. Иначе не возле толчка бы теперь мыкался, а щипал бы струны и голосил, греясь во взглядах немногочисленных, но слушателей.

В районной ДМШ я только одному научился – не прерывать музыку. Помню, пришел однажды на урок, волоку футляр, смотрю на часы настенные, время мое, а за дверью класса фортепьяно и скрипка вовсю шуруют. Ну, я еще раз с часами сверился, и тук-тук в дверь. И голову свою крупную в кабинет просунул. У меня в детстве башка была порядочного размера. Она и сейчас не мелкая, но тогда совсем огромная была, даже странно, потому что ума особого за мной никогда не замечали.

Наверное, пустоты в моем черепном объеме содержатся существенные. Типа пещер в горах. Увидев мою башку, Наталья Эдуардовна прекратила аккомпанировать скрипачу-вундеркинду и строго попросила меня подождать снаружи. Я стал ждать, а они там продолжили. То еще чувство, когда мыкаешься один, пока твоя учительница на пару с вундеркиндом такие громкие звуки издают.

Когда они кончили, вундеркинд спрятал свой инструмент и прошел мимо меня, торжествующе ступая сменкой по линолеуму, а я, робея, проник в кабинет. Наталья Эдуардовна, коротко стриженная брюнетка в белых кроссовках, курила в форточку и, поворачиваясь ко мне между затяжками, популярно объяснила: никогда, слышишь, никогда нельзя прерывать музыку.

Ни струнные, ни клавишные, ни духовые, ни даже ударные мне не покорились. Я так и не освоил премудрость доводить людей до экстаза с помощью деревяшек, натянутой проволоки, конского волоса и войлочных молоточков. То надо твёрдой рукой смычком водить, то дыхалка требуется, как у бегуна, то чувство ритма, а с пианино вообще швах – одновременно руками разные вещи совершай плюс ногами по педалям. В общем, только одно я уяснил после семи неполных лет обучения. Проигрыватели никогда сразу не выключаю, громкость свожу на нет и только после этого «стоп» жму. Рта не раскрываю, если играет кто, пусть даже из хриплой колонки. Психотравма, короче.

Из-за своего непростого музыкального прошлого я сидел, точнее, стоял в туалете тише сороконожки и беззвучно внимал. Своим голосом и манерой исполнения испанец превратил язык уборщиц и сериальных плакс в удивительно благозвучную череду звуков. Песня про женщину из Малаги произвела на меня такое впечатление, что я не воспользовался аплодисментами и паузой, не осуществил все запланированные манипуляции до начала следующей песни, а стоял замерев.

Следующая песня была посвящена ребенку, которому мама не купила игрушку. Страдания малыша, легшие поверх истории дочери славного города, заворожили меня вконец, отчего я не мог производить ровным счетом никаких действий на протяжении некоторого, пусть и непродолжительного, затишья. Затем началась новая песня про несчастного кабальеро, потом про Че Гевару, про цветок льна, про архитектора, который полюбил безответно. Испанец разошелся не на шутку, не забывая в кратких антрактах сообщать слушателям, какое из произведений будет немного грустным, какое немного веселым, а какое немного социальным и даже немного острополитическим, он пел все громче, и голос его отправлял меня все глубже и глубже внутрь самого себя, и в итоге отправил так глубоко, что я перестал шевелиться и потерял счёт времени.

Сороконожка скрылась в щели, а я все стоял истуканом – весь концерт простоял и еще некоторое время, когда уже никаких музыкальных звуков из гостиной не доносилось, а только разговоры и ложечно-чашечный десертный шум. А потом я себя в зеркале увидел. Одежда как была, а лицо не мое, а одного из тех, кого тот же Пикассо масляными красками рисовал: все размазанное и глаза как у бывалого тореро, которого бык-салага с первого скачка рогом поддел.

У матери такое лицо один раз помню. Она по Кутузовскому на троллейбусе ехала, в окошко смотрела и вдруг под асфальтом домик свой увидела и огород. И Шарика на цепи, и свою старуху, и соседку Наталью Васильевну, и Кольку одноногого, и вся трущоба родная на нее из-под асфальта засветилась. И она сама девчонка.

Девчонка та помахала ей, и все прочие помахали, а Колька деревяшкой своей стукнул. Когда она мне это рассказала, я всё на водку списал, а мама скоро умерла.

Захотелось, чтобы про меня забыли. И про жемчужину, и про планы на продолжение вечера. Спрятаться надолго в польском сортире невозможно, скоро начнут дергать дверь, извлекут наружу. И пищать я не стану. Я выбрался и стал тихонько красться. Гости разомлели, хозяйка шепталась с маленьким испанцем. В глазах ее пепсикольных красного прибавилось, а его круглое лицо нагревалось изнутри предвкушением и он, в отличие от русских и танго-танцовщицы, явно никуда не собирался.

И я ушел, прекрасной полячкой взаправду или притворно не замеченный, и радовался чему-то. И небесному начальству, нашему, польскому, мусульманскому и прочим, благодарен был так, что на остаток вечера, пока добирался к себе и засыпал, даже немножко в него поверил.

Редакция благодарит СТУДИЮ СЕРГЕЯ ЛЕНИНА за предоставленные работы.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>