Три вещи полагал Он наделёнными смыслом, целесообразной надёжностью и совершенством:

– нырливое движение вертящегося жаром солнца за чередой облаков;
– хрусткое равномерное накатывание волн на ракушечник бесконечного в обе стороны пустынного пляжа;
– и колебания чёрных маховых перьев на концах крыльев серебристого ястреба, крутящегося в восходящих потоках над его головой.

Зло хрустя ракушечником, на пустынный пляж выкатился красный микроавтобус с чужими для него номерами одиннадцатого региона, и замер.

И, разом, распахнулись двери: толстяк, ухоженная блондинка с формами и худосочная нимфетка смешно, по-страусиному подбрасывая колени, спускались теперь по колкой ракушке к прибою.

– Вер, а холодная, блин, вода! – Ухоженная высунула из розовой вьетнамки ногу с алым педикюром и крутила ступнёй в прибое. – Вер! – повернулась к Худосочной: – Купаться будешь? А, доча? Я – в отказке!

– Не-а, – отмахнулась кривляка. Размахивая рукой, девушка кому-то настойчиво вдалбливала в розовый смартфон, прижатый к щеке: «Ну, я не поняла, да! Ты чо, придурок, да?! Или в натуре прикидываешься!»

Между тем толстяк подошёл к прибою, как-то по-бабьи стащил с себя спортивный костюм и неловко, по-тюленьи, завалился в воду. И грёб теперь кривыми саженками, удаляясь от берега…

Три вещи ставил Он под сомнение, как существующие, и наделенные хоть каким-либо смыслом:

– веру,
– надежду
– и любовь.

Он безразлично разглядывал машущего руками толстяка и ждал, когда слепень прокусит челюстями кожу на его щиколотке и, как только выступила кровь, с силой прихлопнул ладонью насекомое.

Раздался сухой треск хитинок и жёлтое, желеобразное месиво смешалось с каплями крови из крохотной ранки.

Он послюнявил палец и сковырнул мерзость.

На самом конце Косы Долгая, разделяющей Таганрогский залив и Азов, неподвижными цветными дугами застыли разноцветные парашюты кайтеров.

Он насчитал четырнадцать:

– Немного психов для такого отчаянного ветра, – ещё подумал Он.

Сами фигурки людей с такого расстояния были невидны. Да они были и лишними…

Через три дня Он затемно сядет на местный жёлтый бокастый автобус из станицы до ближайшего городка Ейска, потом на перекладных до Ростова и самолётом в Домодедово.
Всё. Лето кончилось.

Вроде и тянулось – тянулось, а раз – и оборвалось!

Только во рту осталось тревожное, горько-полынное чудное послевкусие.

Он ждал обычного в такой ситуации прилива глупой детской тоски и печали по звенящему жаром небу, слепящим ракушечником дорогам, гукающему по утрам серебристому голубю на покосившейся антенне за палисадником… – внутри было пусто и гулко…

Похоже его – «эстетствующего созерцателя» вместе с «отчуждённым пейзажем» разом слили в ватерклозет, дёрнув за фарфоровую грушу на цепочке. Он даже мысленно приподнялся и заглянул в хрюкающую в фарфоре воронку. На фиг! И уткнулся взглядом в «этих»… и неожиданно, со злым отчаянием стал разглядывать нелепых, ненужных здесь людей.

Теперь они уже казались ему крайне важными, недостающими пазлами, без которых всё, и он сам, теряли смысл… Необходимыми, как шоколадные фигурки жениха и невесты на огромном свадебном торте. (Он даже мысленно лизнул Блондинку: на языке остался горький привкус какао, терпкого дезодоранта… и знобкое ощущение, когда языком касаешься шёлкового женского белья…) И – бац, бисквитная гора, колыхаясь, раздвигается и выскакивает вверх, вскинув руки и вертя лоснящимися спелыми бёдрами, огромная Африканка в креме.

– Точно, должна быть спасительная Африканка, – крутил Он головой. Он даже чуял приторно-мускусный запах источаемый её жаркой кожей.

– Вась! – орала блондинка. – Давай к берегу, к берегу, сука! Да где ж ты? Вер, – обернулась она к дочери, – ты дурака нашего видишь, а?

Смазливая оторвала ухо от сотового:

– Не-а-а… А чо, утоп, да?

– Дура, да нет его! Он же сердечник, сволочь! Да и принял немного.

Теперь обе женщины, крича, бежали к нему.

– Мужчина, – орала сходу Ухоженная, – у нас муж утоп! Сплавайте, а? – и тыркала рукой в слепящую солнечную дорожку. – Туда, на хрен! – Блондинку трясло. – Вер, чего делать-то? Я и водить не умею, и квартира на прежней его суке!

– В скорую звоните, – сказал Он. – Ноль три! Сплаваю!

Он одел на голову плавательную резиновую шапочку и красиво прыгнул в ледяную воду.

Плавание в ледяной морской воде имеет свои прелестные причуды и достоинства.

Тут есть своя эстетика пограничного, которую Он принимал, как любители ядовитой рыбы Фуга принимают возможную смерть от очередного блюда, давая расписку шеф-повару.

Возможно, это было глупым ребячеством, позёрством или осознанным, сформулированным отношением к смерти, но Он никогда не пришпиливал к плавкам булавку – прокалывать сведённые судорогой мышцы…

Зато у плывущего в движениях появляется отточенная изысканность и завершённость.

Ты точно видишь себя со стороны: ладонь красиво выскальзывает из-за бедра и, развернувшись, плашмя, как нож, на вдохе входит в ледяное упругое тело моря. Раз!

Выдох в воду! Два!

И четыре удара, как хлыстом, прямыми ногами от бедра! Раз – два! Раз – два!
Пошла другая рука…

Странно, но Он как-то сразу нашёл толстяка: тот просвечивал белым мутным пятном сквозь холодную зелёную воду. Подплыл ближе. Василий висел сдутым шаром Монгольфьер спиной вверх и тихо покачивался.

Он поднырнул: глаза утопленника были выпучены, рот судорожно разинут.

Он тыкнул Василия в живот: ни гугу. Похоже, толстяк утоп по-настоящему.

Возникла идиотская идея: сунуть в рот палец. Он сдержался.

Скрюченными руками мертвец словно хватал что-то или, напротив, пытался отстранить.

– Это чего, его – Туда тащили, а он брыкался… или что жуткое увидел – и вопил… – Он вынырнул и судорожно глотнул воздух. – Чушь! Просто скрючило мужика судорогой и все дела…

Снова нырнул.

Ноги мертвеца тоже были скрючены и подогнуты, как у младенца. Это умиляло. Неожиданно Он почувствовал к толстяку теплоту, но более – эстетическое расположение: внутриутробная поза утопленника очаровывала и ужасала единовременно.

«Красиво, – думал он. – Как пришёл сюда, так и вышел… Красиво…»

Вынырнул и махнул женщинам:

– Я Вашего нашёл… Но кажется, он того… Утоп… Тащить?..

Блондинка просела на ракушку. Её тошнило.

– Понял… – Он снова нырнул.

«Как тащить-то?.. – судорожно думал Он. Прикасаться к мертвецу не хотелось. – За волосы? Вроде так живых тащат… Идиот, без разницы…» – Клок волос остался у него в руке. Похоже у толстяка с волосами были проблемы… Потянул за трусы…

Но, то ли течение, то ли Василий тормозил – они только удалялись от берега. К тому же Он замёрз, адски. Его бил озноб. Он бросил тело и поплыл к берегу.

– У вас верёвка есть? – крикнул он, вылезая.

– Есть, – послушно кивнула блондинка. – В багажнике. Леска. Васька-то наш рыбак был, – снова зарыдала.

Дочь, глядя на мать, тоже захныкала.

Порывшись, Он вытащил спиннинг и подал удилище блондинке:

– Умеете? – Та неуверенно кивнула.

Второй конец лесы Он намотал себе на руку и поплыл к Рыбаку.

Пришлось понырять: Василия снесло.

Кое-как Он зацепил крючок за трусы.

– Крутите барабан, – крикнул Он Ухоженной.

Та растерянно развела руками: «Дескать, не умею…»

– Милиция едет, – крикнула Ему девушка. – Не знают, куда?

– На Косу, – крикнул Он. – Со стороны Азова. – И поплыл к берегу.

Взял у Блондинки спиннинг и начал медленно подтягивать утопленника к пляжу. Леса звенела от напряжения, удилище беспомощно мотало.

– Смешно, – думал он. – В жизни на удочку не ловил, а сразу мертвец клюнул …

Последний его рыбацкий опыт был из детства: с пацанами ловил мордатых бычков из Азова на закидушку. И всё…

С удивлением Он почувствовал, что им овладевает азарт. Словно там, под водой, лесу водила огромная умная рыба, а не табанил его толстяк, подтягиваемый за трусы…

Войдя во вкус, он уже начал «водить» и «подсекать» добычу…

Неожиданно тело утопленника заколыхалось в прибое. Он даже опешил: похоже, слегка подзабыл, что на крючке…

Женщины вошли в воду и стояли теперь по бокам тела как на фотосессии: Блондинка рыдала в голос, девушка молча таращилась на утопленника.

– Вась? – позвала Блондинка и наклонилась над плавающей спиной. – А, Вась? Ты чего? Утоп, да? – Девушка зарыдала в голос. Вдруг осеклась и повернулась к Нему. – А может, искусственное дыхание, а? Мужчина, Вы умеете?

– Я не умею, – сказал Он, внутренне содрогнувшись от омерзения. – И очень замёрз. Но, если хотите, я попробую Вам его подтащить, а «дыхание» делайте сами… – Ответа не последовало…

Неожиданно Ему всё стало безразлично:

– и утопленник,
– и обе его женщины.

– Тупая история,– с раздражением думал он: с одной стороны, его надуманные пошлости относительно веры, надежды и любви; с другой – мёртвый мужик, пойманный на собственный спиннинг и две его рыдающие женщины вокруг «улова» – тупая история эти проводы лета.

Его Африканка, обиженно поджав пухлые розовые губы, повиливая бёдрами, растаяла…

Стало тошно и тоскливо.

Ситуация исчерпалась вконец.

– Я поеду, – он поднял с ракушки свой старый велосипед. – Заскочу в милицию, всё объясню… пока вы здесь…

Блондинка кивнула и неожиданно с неподдельной любовью провела ладонью по осклизлой спине утопленника, и завыла…

– Блин, любовь, что ли… – Он понял, что устал. Надавил на педали и повилял по слепящей на солнце ракушечником дорожке к станице.

Дорожка петляла среди кустов шиповника к леску.

Закатные лучи солнца пластались по рыжей, жухлой степи, конденсируясь, точно утренняя роса, на красных, налитых ягодах шиповника.

Кряжистые крымские сосны топорщились зелёными дикобразами среди серебристой полыни и созревших золотых шаров перекати-поля. Их иглы гремели и позванивали на ещё жарком степном ветру, источая густой смолистый дух.

Длинные хвощи дрока, облепленные большими стронцианово-розовыми соцветиями, отчаянно жужжали пчёлами.

Два серебристых ястреба крутились в пышущем жаром небе, выискивая что-то в высокой траве.

Он спешился и, подойдя к кусту облепихи, начал объедать прямо губами с колючих веток мясистые, саднящие язык, терпкие ягоды.

Серебристый ястреб, отчаянно теребя крыльями, завис над самой его головой…

Неожиданно, со всею очевидностью он осознал, что движение кончиков его чёрных маховых перьев на фоне вертлявого диска солнца, прыгающего в череде облаков и неслышного, но явного накатывания волн на хрустящий ракушечник пляжа есть единственное – наделённое смыслом и реальностью. Маленький красный микроавтобус, весело подпрыгивая на ухабах, увозил в незнакомый ему загадочный регион Утопленника-Василия, Ухоженную и нимфетку. На фиг.

Недостающий пазл встал на место.

Его пронзила желанная щемящая безнадёжная тоска – его лето кончилось. Или нет?

Он недоверчиво пошмыгал носом, пытаясь распознать тошнотный, приторно-мускусный запах утраченных иллюзий. (Хотя иногда они пахли и диким цикорием…)

– А что, – до него дошло, – мой-то толстяк оказался нисколько не хуже той Африканки в бисквите! Давай, толстяк! Покажи им! Раз! – Он присел и, резко выпрямившись, вскинул обе руки вверх, как чирлидерша на матче.

Спелые жёлтые ягоды посыпались из растопыренных ладоней:

– А, толстяк!.. Нет! – вздохнул Он. – Мой толстяк, на хрен, не комик! Он серьёзный, одышливый и плешивый. Он умер по-настоящему. По-взрослому. Наверняка. Навечно.

Значит, и Лето в Нём кончилось. Окоченело зародышем со скрюченными руками и ногами и выпученными глазами. Спина Его Лета теперь покачивалась осклизлой спиной утопленника в безразличном прибое. И две женщины по бокам, одна в ярко-оранжевом, другая – в бирюзовом купальнике выли над Ним. То затихая, то переходя с верхнего «ля» на нижнее «фа-диез».

Азов – Таганрогский залив. Август, 2013 год.

Совместно c OLEG KAPLAN STUDIO.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>