Он отпустил бороду и поселился на острове. Но эти нехитрые действия выдают лишь внешнюю схожесть. Максим, как Хемингуэй, полагает, что «нет человека, который был бы как остров, отдельно от всех, но каждый человек – часть материка».

И колокол всегда звонит по тебе, помните? Поэтому Кантор смело выдает свое мнение на все, что волнует – вне генеральной линии любой тусовки или партии. Он вместе со всеми и сам по себе. Противоречие? Возможно.

Свой остров Кантор любит. Каждая поездка на большую землю – испытание для него. Каждое возвращение – праздник. Тогда он отправляет друзьям смс из двух слов «много неба», и понимаешь: вернулся к себе. Действительно. Над островом много неба. И океан. На берегу – мастерская. Там Максим при мне писал рыбака Мишеля. Он рисует только людей, имеющих лицо. Мишель имеет. Местный житель, смахивающий на пирата.

Бутылка дешевого вина волнует его куда сильнее, чем живопись. Поначалу Мишель сопротивлялся, не хотел становиться объектом искусства, бормотал под нос что-то матерное, а потом поговорили, и он Максиму поверил. Каждый день на старом велосипеде приезжал добровольно позировать. Просиживал часы в мастерской, повествуя о своих плаваниях, о марсельских кабаках и тамошних девочках, и даже выдал однажды рецепт рыбного супа буйабес. Тогда же на острове появились на «бентли» соотечественники Максима, сняли дом по соседству и пригласили художника в ресторан.

В ресторан, как известно, сегодня редко ходят за тем, чтобы просто есть. В рестораны сегодня идут заключать сделки. Там-то и выяснилось, что не расстающиеся с «бентли» даже на пленэре соотечественники не прочь предоставить жипописцу себя, жен и любовниц для персонального увековечивания. Не то чтобы Кантор их любимый художник, просто один уважаемый лондонский галерист сказал им, что на сегодня он – инвестиция.

На следующее утро Максим отправился к себе в мастерскую. Писать Мишеля. День писал, два, неделю. Вечерами с пиратом-натурщиком и с шофером Сергеем, перевозившим ему холсты из Берлина, пил вино.

Не дождавшись увековечивания, обиженные соотечественники убрались вместе с «бентли» восвояси. Зато Мишель радовался, как ребенок, узнав, что у него целых три портрета (во время сеансов Кантор не разрешал смотреть, что рисует). И приволок в знак признательности мэтру коробку вина.

В Москве у Кантора тоже есть мастерская. В красном кирпичном доме в одном из переулков тихого центра. В доме, у которого есть ангел-хранитель. Все апокалипсические столичные преобразования не затронули этот дом.

Двор облюбовали бродячие собаки, одинокие, голодные, смиренные. Бывало, в холодные ночи Максим пускал бедолаг погреться в подъезд. Одну, серенькую, провожавшую его благодарным влюбленным взглядом, назвал Мотя и ответил взаимностью – написал Мотин портрет. Возле дома старый сломанный тополь.

Не раз казалось, все, погиб, но дерево оживало снова и снова, и пускало новые ветви. Тот, кто бывал в московской мастерской Кантора, сразу узнает сюжеты многих его картин: красный дом, высокие арочные окна, сломанное одинокое дерево, бездомные псы на белом снегу московских ночей…

Иногда Максим говорит, что предпочёл бы валяться на диване. Несерьезно, конечно, говорит. Это не про него. Он постоянно в движении: рисует, пишет картины, романы, статьи, философские трактаты, переводит баллады о Робин Гуде, занимается военной историей, преподает в Оксфорде, создаёт фрески для Ватикана, а по вечерам ходит в спортзал заниматься боксом. И делает это легко, без напряжения, потому что ему это нравится. Это его образ жизни. Словом, опять по Хемингуэю: «Жизнь человека немного стоит по сравнению с его делом».

С любезного согласия журнала STORY.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>