ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Теперь можно вернуться к теме «неудобной литературы». Не так уж редко в рамках проекта «Неудобная литература» мы публиковали на «Переменах» тексты, во многом написанные из Self. Часто именно такие тексты, появившись на свет, первое время выглядят неудобными для устоявшейся культуры, в том числе для традиционной литературной тусовки, которая старается либо вовсе не обращать на них внимания, либо не обращать внимания частично. Так было, например, с романом Валерия Былинского «Адаптация», многие эпизоды которого написаны явно по вдохновению из Self, хотя очень многие места созданы со значительными примесями ложного личностного восприятия. Что и позволило критикам в свое время говорить о том, что роман сырой, недоредактированный, банальный и прочее, а эксперту в области «неудобной литературы» Льву Пирогову (который, собственно, поначалу и дал «Адаптации» дорогу в литературную тусу) в порыве личностного раскаяния воскликнуть о самом себе: «Акелло обосрался!».

Недавно Валерий Былинский в Фейсбуке вывесил цитату из «Адаптации», вот такую:

«На рассвете мы сидим на берегу Сены рядом с седым бродягой, пьем утренний кофе в бумажных стаканчиках из «Макдоналдса». Бродяга похож на Хемингуэя. Мы говорим с ним, не понимая ни слова, о вечности и любви. И мы, и этот старик, и ночные отблески Сены, и танцующие медузы в подвале, и арабы, владельцы медуз, – все это вместе с миром кажется разбросанными в результате какого-то гигантского взрыва слов. Да, именно слов, которые были сложены когда-то вместе и представляли собой идеальную книгу. Книгу, которую в результате жестокого террористического акта однажды взорвали – и слова из нее разлетелись миллиардами осколков по миру. Теперь мы ходим, собираем эти осколки, пытаемся сложить пазл жизни вновь. Кому-то это удается время от времени – и он восстанавливает часть книги. Тогда начинаются революции, войны, болезни, бумы рождаемости, расцветы и закаты искусства, строительство и запустение монастырей, создание и забвение книг. Когда-то, вероятно, пазл полностью восстановят. Но писать тогда ничего уже будет не нужно. Потому что, по сути, все хорошие книги пишутся для того, чтобы преодолевать зло».

И в комментарии в Фейсбуке под этой цитатой уточнил: «Сейчас перечитывал свой старый текст в доке (нужно было для одного дела отрывки найти) и когда наткнулся на этот отрывок, даже не сразу не понял, что это я написал, задело сильно».

Я ответил на этот комментарий Былинского: «Валера, а это и не ты написал. Ты и не ты». И тогда он сказал: «Глеб, ты прав, да, я знаю, конечно. Неудобно тут говорить вроде как о себе, но это правда так и было — я реально не мог поверить, что это я написал».

Я помню, как однажды автор романа «Побег» (известный под псевдонимом Суламиф Мендельсон) сказал мне почти то же самое. Мы как раз готовили «Побег» к публикации в «Неудобной литературе», и он заметил: «Я читаю сейчас этот текст, в целом мне не очень интересно, но некоторые места я перечитываю несколько раз удивленно и даже не понимаю, как я мог вообще такое написать».

Роман «Побег» это очень яркий пример того, как текст может быть написан с одной стороны из Self, а с другой пропущен через фильтры личности. Основная интрига «Побега» завязывается в тот момент, когда главный герой встречает в лесу тарелочника, то есть инопланетянина, представителя некой загадочной Внеземной Цивилизации. И этот тарелочник, загипнотизировав героя, вот какие мысли вложил в его голову*:

«— Что? — спросил я и хотел еще что-то сказать. И уже открыл для этого рот, но ничего не сказал и не знаю, что мог бы сказать, потому что вдруг в голове смешалось все сразу, спуталось, закрутилось, екнуло сердце, и я потонул в потоке бессвязных мыслей, среди которых доминировало что-то вроде: тарелочники — это орудия… продукты деятельности цивилизации, в которой нет ни одного существа подобного вам, то есть ни один из них не может сказать о себе «я» ибо они всего лишь органы некоего может быть и могшего бы сказать «я» да только никогда никому не пришло бы такое. Под «я» же надо сейчас понимать способность моральной ответственности а не пришло бы такое как раз потому что некому противостать из подобных ибо подобных нет и потому в принципе не может встретиться с подобными что и есть цивилизация вкоторой нет ни одного существа, подобного вам то есть ни один из них не может сказать о себе я ибо они всего лишь органы некоего может быть и могшего бы сказать я да только никогда никому не пришло бы такое под я же надо сейчас понимать способность моральной ответственности а не пришло бы такое как раз потому что некому противостать из подобных ибо подобных нет и потому в принципе не может встретиться с подобными что и есть цивилизация в которой нет ни одного существа подобного вам то есть ни один не может сказать… — я ничего не сказал, а так и остался с открытым ртом, мысля вращающимися мельничными жерновами в голове.

Потом помаленьку стал выпутываться, приводить в порядок эти свои мысли, догадываясь уже, что это вовсе не мои мысли. Они как-то сами собой разомкнулись, прояснились, стали на что-то похожи, и, закрыв рот, я подумал с облегчением, что можно было бы, весьма приблизительно, сопоставить это с муравейником, но таким образом, что каждый муравей и весь муравейник в целом — есть мысли или, точнее, выражение мыслей этого существа. Можно было бы, наблюдая жизнь большого города с высоты птичьего полета — откуда не видно людей, — составить себе некоторое представление об этой цивилизации: вот работает завод, продукты его перевозятся поездами, вот строятся новые дома, вот разрушаются старые, вот едет автомобиль, вот летит самолет, и т.д. — все это делается само собой, и все это как бы спонтанные мысли организма города, город мыслит этими действиями.
Но надо помнить о разнице! Хаос мыслей города имеет своими носителями живых людей — тех, кто с тем или иным правом может сказать о себе: «я». И каждый один из этих «я», в принципе, — может все это изменить: улучшить, разрушить и, главное, отвечать за это! И совсем не то в цивилизации тарелочников.
Там вообще нет никаких «я», и каждый орган, как бы он ни был сложен (а сложность некоторых из этих органов — лучше сказать: орудий — беспредельна), — как бы ни был он сложен, все-таки всего лишь механизм. Вот, например, то, что стоит сейчас перед тобой, — только робот, а следовательно, не многим лучше обыкновенного заступа.
Внеземная Цивилизация знает о нас (нашем механизме, нашем устройстве) все, но ничего не знает, и в принципе ничего не способна знать, о нас (так же как, впрочем, и мы о себе)! В сущности, оно (это существо) — это один из нас, если предположить, что он — «я»; но если он не имеет «я» — это всего лишь еще один механизм во Вселенной, построенный, может быть, даже одним из нас — людей.
Тарелочник в своем небесном комбинезоне стоял передо мной, выпучив из зелени лица жабьи глаза. Ничего нельзя было прочесть на этом лице, — зеленом лице с неудачно наклеенной оранжевой полосой губ.
— Вам все ясно? — спросил он.
Я взглянул на него и, пожав плечами, совершенно отчетливо понял еще одну вещь: цивилизация тарелочников все-таки не механизм — это личность, причем личность ищущая и религиозная. Это одинокое существо — оно поклоняется человеку. Не человечеству, а лишь некоторым, отдельно взятым лицам из людей. Таких лиц, вообще говоря, не так много, но вместе они составляют своеобразный пантеон. И — мне стало ясно! — я — один из этих богов. …»

Уже в этом фрагменте мы видим, что герою было некое откровение относительно устройства Вселенной. Тарелочник (в «Побеге» он принимает форму тарелочника, но на самом деле неважно, в какой форме происходит подобный инсайт) объясняет герою, что одно единое Сознание (Self) выражается в разных формах, почти в каждой из которых оно, поверив в мысль «Я есть тело», начинает считать себя отдельным независимым существом, при этом, по сути, это отдельное «я» не существует и является всего лишь иллюзией, а существует только Одно Сознание, и ничего кроме этого.

Но тут же включился поток ума, за который себя принимает герой. Включился и интерпретировал это откровение по-своему. Так, будто тарелочник рассказал ему о некой отдельной цивилизации… Интерпретация начинается именно с этого разделении: «И каждый один из этих «я», в принципе, — может все это изменить: улучшить, разрушить и, главное, отвечать за это! И совсем не то в цивилизации тарелочников».

Итак, ум героя в итоге оборачивает дело так, будто тарелочник рассказал ему о некой мифической внеземной цивилизации, которая поклоняется ему (уму героя) как богу. И герой (считающий себя своим умом) поверил в эту интерпретацию ума.

Все дальнейшее — уже описание следствия такого превратного толкования по сути своей изначально истинного откровения. Поскольку само откровение истинно, сюжет то и дело разворачивается в плоскости Истинного Я. Откровение как бы включило в герое позицию «наблюдателя», о которой говорят многие духовные учителя как о верном средстве достичь самореализации. И герой все время наблюдает, хотя часто делает это через ум. Но ум то и дело уступает свои позиции, и тогда текст как бы пишет сам себя. Собственно и название романа «Побег» — отсюда. Имеется в виду не только побег откуда-то, но текст, который, подобно растению, дает побеги и пишет сам себя.

Благодаря изначально истинной посылке о том, что есть только Единое Сознание и нет никаких отдельных «я», становится возможным, в частности, сюжет с обменами телами и многие другие коллизии «Побега».

И благодаря этому изначально верному взгляду (хотя и сразу же искаженному) в тексте прорываются истины, которые вполне могли бы быть озвучены кем-нибудь из учителей адвайты. Например:

«Не имеет ровно никакого значения в моих глазах — не имеет значения, откуда идет порыв и где он оформляется, ибо всегда происходит только то, что происходит — и именно поэтому не происходит ничего».

Или (вслушайтесь в язык, так пишет чистое Self):

«Такие ощущения случаются в конце мая, читатель, в вечера, когда тепло вашего тела почти не отличишь от теплоты воздуха вокруг, когда нежное податливое безветрие приносит запахи цветов, когда уже солнце закатилось за дома, и на город сел перламутровый сумрак, когда отхлынули тревоги дня, когда вы беззаботно влюблены, и сами не знаете в кого.

Если хотите, я вам сейчас скажу, почему случаются такие ощущения, почему любовь обостряет все наши чувства. Не любовь обостряет их, любовь-то ничего не обостряет, наоборот: она размягчает камень нашего сердца, отвлекает нас от этих деревьев, этих домов, от этого вечернего пепла, и, отвлекшись, мы попадаем как раз в самую сердцевину всего, в самую суть. Мы больше не смотрим со стороны, не противопоставляем себя всему этому — нет! — мы сливаемся с ним, окутаны им, им пойманы, словно птицы в силки. Мы смотрим на все изнутри, не желая всем этим владеть, не желая увидеть эти дома, и деревья, и сумерки — это они теперь нами владеют, нас видят, и, лишь на мгновенье, лишь иногда, мы вдруг сознаем, что видим-то — мы, и что это — есть счастье, — сознаем и вновь падаем в забытье: любовь вновь заключает нас в свои объятья, затягивает в свои дебри, в путаницу этих домов, деревьев и сумерек, среди которых мы блуждаем без конца — пока не разлюбим, пока кто-нибудь грубым окликом не разбудит нас».

В этом фрагменте уже чувствуется, как ум (в последнем предложении) вмешивается в текст, который пишется из пространства Self. Но довольно часто в «Побеге» попадаются места, которые написаны явно через ум, такие псевдоистинные высказывания, например, как: «Понятно теперь, что за устройство бог: он любой бред воспринимает как реальность, и, в зависимости от оценки этого бреда (реальности) то — есть мольбы! — эта мольба имеет последствия или не имеет».

(Тут необходимо уточнить: именно благодаря искажениям и блужданиям ума и становится возможно искусство. В смешениях Self с танцами и завихрениями ума, в неясностях и попытках их прояснить, в (само)очищении Self рождается конфликт, сюжет, нарратив. Иначе все сразу стало бы ясно, и мир, не имея никаких теней, не мог бы быть проявлен.)

Часто ум замешивается с Self (точнее наоборот — Self с умом), выдавая причудливые миксы истинного видения, криво искаженного соображениями ума, тщащегося понять смысл происходящего:

«Вы ведь, наверное, замечали, что и без всяких неземных цивилизаций наша жизнь набита всякими символами. Иногда даже, кажется, что жизнь просто пользуется литературными приемами, вбирает в себя штампы, строится (не нами, а сама собой) по литературным законам и — теряет тем самым свою плотность.

Возможно, конечно, что это просто мы так литературно воспринимаем жизнь; но, в любом случае, ведь жизнью называются события, которые мы видим перед собой, а видим (выбираем для этого виденья), — видим мы слишком часто только литературный прием; то есть — как ни крути! — жизнь вокруг нас пользуется литературными штампами. Потому что она так доходчивей!

Но мир, воспользовавшийся литературным приемом, теряет в своей экзистенциальности, в своем весе — становится неустойчивым и призрачным. Естественно: жизненные ценности, пройдя через горнило литературы, став общепонятными и общедоступными, превращаются в дым и пепел.

Мы убеждаемся в том, что литературный прием, проведенный в жизни — дело сомнительное, ибо он превращает эту жизнь в сон; но ведь точно также и литературная форма не выдерживает натиска жизни, — ломаясь, она делается нереальной».

Или вот еще пример рассуждения с позиции пробуждающегося Сознания, но все еще крепко отождествленного с личностью:

«Кот панически выл, раздражая меня, — он выл, прижав уши, беспомощно подняв левую лапу… Я подошел, изловчившись, схватил его за шиворот — кому ты нужен!? — поднял, стал рассматривать, пытаясь понять его страх, на минуту влезть в шкуру зверька: он, конечно же, чувствовал мысль съесть его, он напуган, бедняга, — еще бы! — ведь для него растворение в мире — есть смерть, как для нас… Ий, мой милый, значит ты тоже индивидуальность? значит ты тоже любишь одиночество и боишься исчезновения в другом? А я-то, смотри-ка, думал, что ты уже и так растворен в мире; чувствуешь каждую мысль, каждое движение души того, кто имеет дело с тобой. Нет конечно! — всем знаком страх смерти, никому не нравится исчезновение в другом.
Вот, читатель, к каким выводам прихожу я, глядя на этого кота, пытаясь встать на его место, — я понимаю, что наша индивидуальность зиждется на страхе смерти, а страх смерти — на индивидуальности. Индивидуальность и страх смерти — это одно и то же; это примитивный инстинкт у кошек, это тончайшее чувство у людей.
Однако же ведь как-то удалось угадать этому серому, что я хочу его съесть».

Конечно же, автор «Побега» знал, что любое подлинное произведение искусство это встреча читателя с самим собой (Self). Очередное подтверждение этому содержится в последней главе романа, в самом ее финале. В этом моменте роман «Побег» (литературное произведение) чудом смешивается с жизнью читателя. Создается некий фрактал, внутри которого герой текста как бы догоняет во времени самого себя-автора и одновременно оказывается читателем своей же истории. Поздняя ночь, станция метро Преображенская, у героя в руках рукопись, в которой история его жизни, та сама книга, которую читает в этот момент читатель. И герой, желая узнать, что же случится с ним в следующую секунду, заглядывает на последнюю страницу рукописи, читает (абзац, который он прочитывает, оформлен сначала как цитата, то есть начинается кавычками). Он читает и дочитывает как раз до того момента, где, по сюжету, он как раз перестает читать, так что закрывающие цитату кавычки уже не нужны; то есть в этом месте рукопись, ставшая уже объектом, фигурирующим в романе, сливается с жизнью героя, героя как читающего, а заодно и любого читателя. А цитата перестает быть цитатой:

«Читатель, вы понимаете, почему имя мое должно остаться неизвестным? Да просто потому, что на моем месте может оказаться любой из вас — любой может быть автором этой книги, как о любом она и написана, — читал я, наугад открыв последние страницы, — и тут, подняв глаза, я увидал свет поезда, идущего от Преображенской, — я захлопнул книгу, — где здесь ставить кавычки? — подумал я, — не надо никаких кавычек…

* * *

«Называйте это любым именем — Бог, Self, сердце или пространство Сознания, все это одно и то же. То, что стоит усвоить, это что Сердце — это ядро любого существа, Центр, без которого ничего нет», — Рамана Махарши.

* * *

Искатель: Посредством поэзии, музыки, джапы, бхаджан [песен преданности], созерцания прекрасных ландшафтов, чтения духовных стихов и т. п. человек иногда переживает истинное чувство всеединства. Является ли это чувство глубокого блаженного покоя (где нет отдельной личности) тем же, что и проникновение в Сердце, о котором говорит Бхагаван? Может ли такая практика вести ко всё более глубокому самадхи и, окончательно, к полному видению Реальности?

Рамана Махарши: Когда ум воспринимает то, что ему нравится, это и есть счастье и оно является Счастьем, присущим Атману, а другого Счастья нет. Оно не чуждое и далекое. Вы погружаетесь в Атман при тех обстоятельствах, которые считаете приятными, и это погружение заканчивается самосуществующим Блаженством. Однако цепочка мыслей ответственна за перенос этого Блаженства на внешние предметы и происшествия, тогда как фактически Оно находится внутри вас. В тех упомянутых выше случаях вы, хотя и бессознательно, но погружаетесь в Атман. Если же вы сделаете это сознательно, с убеждением, вытекающим из переживания вашего тождества со Счастьем, которое есть действительно Атман, единственная Реальность, то вы назовете это Реализацией. Я желаю вам сознательно погрузиться в Атман, то есть в Сердце.

* * *

«Иметь человеческое тело это уже великое благословение. Потому что в человеческой форме Сознание имеет возможность созерцать само себя. Может быть в других формах существования оно тоже имеет такую возможность, но не так просто. Даже в человеческом царстве это не так уж просто, из-за отождествления с телом. Вы верите: «я есть тело». И когда Сознание верит в то, что оно — тело, оно входит в сферу времени, потому что это временное тело. А входя в сферу времени, оно входит в зону страха, потому что тело конечно … Появляется идея о том, что однажды все это закончится. Но Сознание не таково, как тело. Оно не может разрушаться. Пока тело теплое, найдите в себе то, что безвременно. Психологический ум не может атаковать Истинное Я. Психологическая часть ума это важнейшая часть театра жизни. Почему? Потому что он здесь, чтобы расстраивать Эго. Потому что он не может расстраивать ваше Истинное Я. Когда вы обнаруживает свое Истинное Я, эгоистический ум уже не может приносить неприятности. Когда вы считаете себя определенной личностью, появляется ум, чтобы кусать вас. … Еще раз: ум, змеиный ум, не может кусать ваше Истинное Я. Он может кусать только ваше Эго. Используйте эти укусы, чтобы обнаружить свое Истинное Я. Где оно? Оно прямо здесь. … На этой планете Эго страдает. Self (Истинное Я) наслаждается. И я думаю, что так на всех планетах. Везде, где есть Эго, будут страдания. Кто страдает? Страдает Сознание в качестве своего собственного автопортрета в виде личности. Сознание в своей истинной природе не может страдать, ему только может сниться, что оно страдает. И снотворная таблетка для этих страданий — мысль «Я есть тело», — Муджи.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ ПО ТЕМЕ: Исполнись волею моей…
ТАКЖЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ ТЕМЫ: о поэзии Ходасевича и Тютчева

_________
* В цитатах сохранены орфография и пунктуация авторов и издателей.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>