Этот прекрасный и возмутительный человек — писатель Егор Радов. Он умер сегодня утром. Великий писатель. Умер в Гоа (Индия) в возрасте 47 лет.

Когда-то я баловался нестандартным образом жизни, и Егор был неотъемлемой частью этого образа. Он психоделичнее Пелевина и постмодерничнее Сорокина, хотя всегда оставался в их попсовой тени. На самом деле он гораздо сложнее, и никогда не шел на поводу у публики. Вот и все. И дело не в наркотиках — не они помешали ему писать просто и понятно и стать заслуженным деятелем культуры. Он просто делал нечто свое, и в этом его правда и сила и вечность. Его романы «Змеесос» и «Якутия» останутся навсегда и станут классикой.

Предлагаю к прочтению главу из романа «Якутия», который произвел в свое время на меня гораздо более сильное впечатление, чем лекарство, в честь которого я сейчас называюсь:

Пипша вторая

— Я суть поэт! — громогласно заявил Ырыа, сидящий на своем месте в автобусе, который проезжал огромный угольный карьер, похожий на некий выход ада на поверхность, разверстую глубь мрака, нереальную земляную тьму.

— Что? — переспросил Софрон.

— Я — поэт! — гордо повторил Ырыа. — Я хочу вам рассказать об искусстве. Прежде всего, есть искусство якутское и не якутское , и тот, кто в Якутии занимается искусством не якутским и не по-якутски, тот недостоин даже собственного тела, не говоря уже о душе, или одежде. Я понял, что только Древняя Якутия должна по-настоящему привлечь нас, только дряхлые шаманы могут обратить на себя наше внимание, только культ гриба «кей-гель» в силах что-то раскрыть нам. Сэвэки, описываемый в Олонхо в пятой онгонче, так говорит о зындоне: «Лилипут Лилит!» Это примерно можно понять как «починитесь», или «запузырьтесь», или же, еще точнее, «выпестовывайте яички», то есть «будьте». В этом главная примочка творчества.

Легендарный Софрон-Кулустуур, сложивший Двойной Величины Мерзлотную Скрижаль, отмечал в разговоре с полумифическим китайцем Хуэем: «Пиши всем ничто, что есть все». Для меня вот это абсолют, предел откровения. Ведь поэзия должна быть мудаковатой, точнее — далековатым сочленением мудаковых понятий, но национальное зерно в ней есть главная жерловина, в которую всовывается творец, создающий Новое по сути, по смыслу, по предмету, по цели, по определению, по звучанию. Я не могу описать лучше, наверное, нужно иметь в виду собственный опыт; может быть, стоит что-то зачесть — какую-нибудь шестую часть текста — но это позже. Стихосотворение требует такой предельной отдачи, такого служения, что из мозгов идет дымок. Талант есть чудесная россыпь, брошенная Богом тебе в душу, но чтобы стоять, ты должен держаться родных якутских свиней и обращать свой внутренний взор взад, то есть в блаженное славное прошлое, когда люди махали мечами и сочиняли длинные телеги. А разве мы не якуты, разве не родились мы здесь, разве не сосем свою землицу, не целуем листву? А поэт — это ведь сердце страны, ее руки, жилы, подмышки. И поэтому я пишу по-древнеякутски, в то время, как современная молодежь не знает даже современного якутянского. Я изучил, освоил, прочитал эти старые тексты, ощутил заплесневелость мудрых букв, прикоснулся к смердению ломких истлевших переплетов. Я осознал великую истинность двоичного древнего стиля, когда каждое слово повторяется дважды, я зарубил себе на носу, что он звучит намного сильней современной скороговорки.

Не правда ли, мощно: «Я и я пошел и пошел в туалет и в туалет, а потом я и я вышел и вышел из туалета и из туалета, и пошел и пошел в ванную и в ванную, а потом я и я вышел и вышел из ванной и из ванной, и сел и сел на табуретку и на табуретку, и ко мне и ко мне пришла и пришла любимая и любимая, и я и я ее и ее поцеловал и поцеловал, Я
специально не говорил ничего возвышенного, утонченного, ибо подлинная ценность видна в малом, незаметном, повседневном. Так изъяснялись наши предки, так кричал Эллей, так
рычал Тыгын, так пробовал писать Мычаах. Ведь божественность в те времена была
размазана по Якутии, как сладкая манная кашица Духа, и все субъекты были преображены, и похожи кто на золото, а кто на алмазы. Это сейчас эпоха вони, коммунизма, упадка и маразма. А тогда мир был благостным, как старец, и чистым, как квинта. И я творю оттуда, у меня есть настоящий якутский нож, которым я иногда себя немножечко режу, чтобы сбрызнуть кровью свеженаписанные строчки. Я еду в Алдан, поскольку там сейчас сердце Якутии, там Ысыах, там настоящие якутские мужчины! Я должен воспеть славу и битвы, должен запечатлеть разгром этих русских и тунгусов, должен развлечь мир великих вождей!

Я всего лишь студент, меня зовут Степан Евдокимов, но я — Ырыа! Илья Ырыа! И я круче
Мычааха, я как Саргылана! Я хочу прочесть вам свою поэму, все равно нам ехать очень и
очень долго.

— Но ведь вы же не якут! — сказал Жукаускас, сидящий сзади.

Ырыа помолчал, сделал значительное лицо, потом твердо произнес:

— Я хочу стать якутом! И я им буду!

— Ну прочтите, — зевнув, проговорил Головко, сидящий спереди, недалеко от шофера.

Ырыа встал, схватившись руками за верхние поручни, усмехнулся и топнул ногой.

Выпыра пусы сысы
Кукира жаче муты
Ласюка сися пина
Ваката тапароша
Пипюпка ликасюка
Карана памероша
Вуки панызадеда
Пешодацуп пешода
Капалапопа сопа
Пупупалупа супа
Рукинявакащая
Кисяцапунадуда
Вовощапоссяная
Гагуссы уссатела
Эхужа врабаеда
Насека паламоза
Яку пидажачина
Камаринош и замба
Вуныся усисяся
Ракука лопотоша
Засис усся киссюся
Тарарпа харкотена
И пу и пу и пу
И пу пу пу пу пу

— Я ничего не понял, — сказал Головко.

— Еще бы! — надменно воскликнул Ырыа. — Это ведь по-древнеякутски!

— Да ну! — рассмеялся Абрам. — Что-то непохоже.

— Но это же заумь! — гордо заявил Илья, садясь на свое место. — Это древнеякутская
заумь. Надо чувствовать истину сфер, запах времени, величие божества, единое слово,
возникающее из таинственных эзотерических звуков, рождение нового языка, воскрешение древней судьбы, молитву о пределе бессмысленности, который знаменует собой подлинное преображение и любовь! Кстати, как же вас все-таки зовут?

— Софрон Жукаускас!

— Абрам Головко!

— Хорошо, хорошо… — мечтательно проговорил Ырыа, улыбаясь. — Но надо называться
по-якутски. Разве не прекрасно звучит: «Буруха, Намылы…» И все в таком духе. Я
думаю, скоро всех оформят именно так.

— Но ведь «Илья» — не якутское имя, — сказал Жукаускас, — например: «Илья
Ульянов»…

— Это так, для начала, для того, чтобы подчеркнуть русскую колонизацию. Скоро я буду
просто «Ырыа»! И все будет «Саха»!

— А почему, не «уранхай»? — хитро спросил Головко.

— «Уранхай» — высшая цель, истинное прибежище всякого подлинного якута, там прошлое соединяется с будущим, а верх объемлет низ. Ведь написано в древних ичичках:
«Уранхай и уранхай». Я напишу об этом роман в жанре древнеякутского романа. Как
известно, древнеякутский роман состоит из пяти амб, трех жеребцов, восьми замб, шести
пипш, трех онгонч и десяти заелдызов. Эта древняя форма символизирует собой Вселенную, а также еще и человеческое тело и Землю, да и вообще — весь мир. Это и есть Якутия. И это и есть та самая идеальная великая книга, заключающая в себе все, данная Богом нам в дар; очевидно, именно эта книга была у Эллэя — первого якута. Но искать ее бессмысленно: она внутри нас. Каждый, ощутивший Якутию, воссоздает какую-то часть ее книги; и, может быть, я, смиренное существо, только мечтающее о милости быть якутом, тоже (чем черт не шутит!) внесу свое скромное слово во всеобщий горний якутский венец! Я видел эту книгу, она являлась мне, это Якутия, это Бог!!! Вы верите?

— Ну, не знаю… — сказал Головко.

— А почему бы и нет?! — отчеканил Жукаускас и потом вдруг тихо произнес:
— Абрам, может быть, у вас есть еще вино… Я спать расхотел, а похмелье продолжается.

— Да вот, как вам сказать…

— Я не пью! — заявил Ырыа, подняв вверх левую руку.

— Тогда хорошо, — деловым тоном произнес Головко, засунул руку в сумку и вытащил
бутылку жиздры.

Слезы проступили на глазах Жукаускаса. Он встал, подошел к Головко, обнял его и
поцеловал в щеку.

— О, прелесть, о, восторг! Где сейчас наш любимый сверкающий Мирный!..

— Мирный? — злобно спросил Ырыа. — А что Мирный? Вы что, из Мирного?

— Мы из Якутска, друг, — ответил ему Головко, открывающий бутылку. — А в Мирном
наше сердце.

— А что там? Говнястые, по-моему, улочки, чахлые пальмочки…

— Это не тот Мирный! — быстро проговорил Жукаускас, но Головко сделал ему знак, и
он замолчал.
— Ах, да, я что-то слышал… Но по-моему, это все туфта, маразм. Небоскребы
фальшивые, а киви резиновые. Говорят, эти падлы продали все алмазы и кайфуют, но это
только городская верхушка, а народ нищенствует, ему-то какой прок от нарисованных автострад и игры в лето? Да и не сделаешь всего этого ни за какие алмазы. Вы там были?

— Ну, как вам сказать… — уклончиво ответил Софрон, беря у Головко жиздру.

— Ну и что там, нормально?

— Ну так…

— Так это они для вас старались! И вообще — разве справедливо, что какой-то там
Мирный наслаждается, когда вся Якутия мерзнет и умирает? И еще наши кровные алмазы
продают!

— Вот за это спасибо, друг! — честно сказал Головко. — Мы полностью с тобой согласны.
Давай, твое здоровье; пей, Софрон, видишь, Илья совсем наш!

— За Якутию — величайшую из величайших! — воскликнул Жукаускас и отхлебнул
большой глоток жиздры.

— Да здравствует Якутия! — крикнул Головко и тоже выпил.

— Якутия восстанет!

— Я-ку-ти-я!!! — завопил Жукаускас, хлопая в ладоши.

— Я-ку-ти-я!!! — поддержал его Абрам, топая ногами. Ырыа презрительно посмотрел на
них, потом, дождавшись, когда они замолчали, медленно проговорил:

— А меня это вообще не интересует… Я — поэт, я — гражданин искусства! Все это — тщета,
бред. Я еду в Алдан, чтобы творить, чтобы почуять кровь и смертельную опасность. И вся
Якутия, в конце концов, всего лишь один прием, и весь Мирный — это материал. Что мне
разные страны, когда поэзия — единственная вечная страна? Что мне ваша свобода, ананасы, путешествия, когда искусство — вот главная цель всего, вот в чем ответ! Пускай я подохну в очке вонючей параши, как крыса, пусть судьба меня в блевотину засунула, я знаю — это Бог меня осенил, это маленькая волшебная снежинка села мне на губу!
Головко изумленно посмотрел на него, но тут автобус остановился.

— В чем дело? — испуганно спросил Жукаускас, вынимая из своего рта бутылку с
жиздрой.

Водитель Идам встал и повернулся к ним. В его руках был пистолет.

— А ну быстро отсюда! — рявкнул он.

— Что?! — ошарашенно спросил Головко.

— Вы, гады, оказывается, за этих пиздоглазых! Мы их еле выперли, а вы хотите тут
сделать, как вы говорите, «великую Якутию»!.. Вон из моего автобуса, в тайгу! Я —
русский человек, и не потерплю тут предателей. Здесь русская земля, и вы еще попляшете! Идите в Алдан пешком к своим якутам. Я вас дальше не повезу!

— Но деньги, договор…. — пьяным слабым голосом пролепетал Софрон.

— А я не с ними, я просто поэт! — вкрадчиво сказал Ырыа, — меня зовут Степан
Евдокимов!

— Я слышал, что ты там плел, змееныш! — злобно отрезал шофер.

— Но Идам… — вопросительно произнес Головко.

— Я не Идам, я — настоящий русский Иван! И я вам не дам! Вон отсюда!

Из тайги раздался выстрел.

— Это что еще, е6 твою в душу богомать! — выругался Идам и посмотрел направо.
Прозвучал еще один выстрел. В туманном белесо-сумеречном воздухе за окнами автобуса
проступили черные фигуры. Они приближались, становились все четче и четче.

— Блин, тунгусы! — с сожалением вымолвил Идам, быстро садясь за руль.

— Как? — спросил Софрон, но тут дверь автобуса резко открылась. Ворвался высокий
статный человек, одетый в черные сапоги и черную куртку. В руках у него был автомат,
который он тут же направил на голову Идама.

— Руки вверх! — крикнул он — Вы окружены! Бросай пушку, и не вздумай дурить. Одно
нажатие на педаль, и твои мозги выстрелят из твоей башки, как юбилейный салют! Понял?!

Наступила напряженная пауза.

— Усритесь, гады! — наконец вымолвил Идам, поднял руки, выпуская свой пистолет,
который упал и негромко стукнулся об пол.

— То-то же, — миролюбиво проговорил вошедший, нагибаясь и подбирая пистолет. —
Здравствуйте. Я — младший лейтенант Энгдекит, Национальный фронт Освобождения
Эвенкии. И прошу сразу иметь в виду: мы — не тунгусы, мы — эвенки! Куда направляетесь?

— В Алдан, — вежливо улыбаясь, ответил Головко, — к другу на свадьбу.

— К другу? Свадьба? А друг, наверное, якут…

— Да нет…

— Ясно! — прогремел Энгдекит. — А вы откуда?

— Я — поэт! — сказал Ырыа.

— А что вы делаете на территории Эвенкии?

— Я?.. Живу.

— А почему вы не сражаетесь с русскими, якутами, эвенами, советскими?

— У меня… статья.

— Вы — дебил?

— Я — поэт!

— Ясно… — проговорил младший лейтенант, подойдя к шоферу. — Вас я, кажется, знаю.
Вы из Нерюнгри. Наш главный враг.

— Да я сам эвенк… — хмуро сказал шофер. — Во мне есть кровь эвенкийская… Я всегда
был за вас, я просто вез их, для вас…

— Понятно! — строго произнес младший лейтенант. — Я думаю, вам всем нужно сейчас
пересесть в вездеход и поехать с нами в наш лагерь. Там мы разберемся кто вы. Особенно
меня интересуют вот эти двое, которые якобы едут на свадьбу. Выходите из автобуса!

— Но дорогой мой… — прошептал Софрон.

Энгдекит четкими уверенными шагами подошел к нему и злобно посмотрел в глаза.

— Ты что, не понял, ублюдок!

Он размахнулся и резко ударил Жукаускаса в солнечное сплетение. Софрон охнул,
согнулся и стал кряхтеть, задыхаясь. Энгдекит отошел немного назад и быстро врезал
Жукаускасу ногой в подбородок. Софрон упал.

— Отнесите его, — сказал Энгдекит Головко, потом, наставив на Идама автомат, сделал
ненавидящее лицо, повернулся и вышел из автобуса.

— Вот и все… — мрачно произнес Идам. — Они нас убьют. Они всех убивают.

— Неужели это действительно происходит?! — восторженно воскликнул Ырыа.

Идам посмотрел на него, вздохнул и сплюнул.

— А-бэ-бэ-бэ… — никнул избитый Жукаускас на грязном автобусном полу. Головко заботливо склонился над ним, взял его за туловище и резко поставил на ноги. Софрон шатался, закатив глаза, словно поисковая антенна, выслеживающая нужную частоту; нижняя губа распухла и кровоточила, пачкая бордовой кровью его подбородок, измазанный
сапожной ваксой; руки его болтались, как мертвые змеи, повешенные на ветке; и если бы не Абрам, крепко державший его торс обеими руками, он бы тут же рухнул обратно на грязный автобусный пол.

— Пойдем, дружище, пойдем, делать нечего, что-нибудь придумаем… — шептал Головко
в ухо Жукаускасу.

Ырыа сложил руки за голову и, нагло улыбаясь, вышел из автобуса. За ним, осторожно
озираясь, последовал шофер Идам. Вдруг Жукаускас воспрял, отчетливо посмотрел на
Абрама и завопил.

— Вы что!.. — укоризненно сказал Головко.

— Я не пойду! Я никуда! Я не хочу! Поедем обратно! Мирный, Якутск, жена моя, жена…

— Надо, — виновато проговорил Головко.

— Пусть Дробаха! Сделайте это с ним! Аааа! Замучили! Замучили!

— Да никто тебя еще не мучил! — раздался игривый голос Энгдскита. — Выходи, милашка,
а то еще получишь.
— Пойдемте, Исаич, хуже ведь будет, — вкрадчиво произнес Абрам Головко, смотря
Жукаускасу в лицо.

Софрон посмотрел ему в грудь. Потом, как будто что-то сообразив, обиженно сжал губы и сделал первый шаг. Они вышли на пустынное шоссе, прорубленное сквозь волшебную густую тайгу. Автобус окружало шесть человек в черном с автоматами наготове. Они стояли, и их глаза были бесстрастными, как у хищных рыб, когда они разрывают трепещущие тела своих жертв. Они были похожи на какие-то устройства по расстрелу, или просто на идеальных солдат, лишившихся своих личностей, вследствие долгих упорных упражнений. Возможно, так только казалось. Или уже нет. Энгдекит стоял около лиственницы, весело улыбаясь, как будто удачливый биржевой маклер, проделавший выгодную операцию и наживший какие-то деньги. Рядом с ним стоял большой зеленый вездеход, располагающийся передней своей частью на шоссе и задом в тайге. Вездеход выглядел, как переделанный танк; на его гусеницы налипла земля, и на его брезентовом покрытии лежал желтый пальмовый лист.

— Прошу вас, милашки, — с издевкой проговорил Энгдекит, показывая рукой на вездеход. — Зря вы сюда приехали. Ведь здесь наш пост, здесь я командую, здесь мои люди!! А теперь поедем вон туда. И посмотрим, что с вами делать.

Ырыа, маршируя, подошел к вездеходу, хлопнул у себя над головой в ладоши и скрылся внутри.

— Вот бравый парень! — одобрительно кивнул Энгдекит. — А вы, что же?

Идам, запинаясь, осторожно пошел вперед, искоса поглядывая на двух людей, стоящих вблизи него, которые наставили на него автоматы и вели ими соответственно его передвижению, как собаки, устремляющиеся за рукой, сжавшей кусок желанной пищи. Он
что-то бормотал про себя и постоянно плевался. Наконец он тоже скрылся в вездеходе.

— А теперь вы! — скомандовал Энгдекит.

Жукаускас слегка повернул голову, увидел дуло, смотрящее прямо в его нос, издал
какой-то слабый звук и упал на руки Абрама.

— Опять эта неженка, дрянь! — злобно воскликнул младший лейтенант, приближаясь.

— Что с ним?!

— Обморок, — вежливо ответил Головко, преданно взглянув на Энгдекита.

— Тащите внутрь этот мешок с дерьмом, я вижу, вы — паренек сильный, а там его
приведут в чувство!

— Да, да… — согласился Головко таким тоном, как будто готов был поцеловать ширинку
Энгдекита. — Я сейчас, сейчас…

Он грубо схватил Жукаускаса, взвалил его на плечо и быстро пошел к вездеходу. Внутри, положив руки себе на колени, сидел Ырыа, на другой скамье, вжавшись в угол, притаился Идам. Абрам Головко снял с себя Софрона и ловким движением вбросил его внутрь. Жукаускас тупо шмякнулся о вездеходный пол. Абрам быстро вошел, нагибаясь, и сел рядом с Ырыа.

Тут же раздались отрывистые команды, и весь вездеход заполнился людьми в черном с
автоматами. Энгдекит сел рядом с водителем. Вездеход взревел, зарычал, развернулся и
поехал в темные глубины тайги. И они начали свой путь в таинственные неисследованные просторы этой странной страны, существующей вокруг; они перемещались, тарахтя и вздымая за собой огромные клубы желтой пыли, забивающейся в нос, рот, уши; они сидели внутри мощного механизма, проходящего всюду и как будто работающего на некоем принципе ирреальности, когда кажется, что ты просто пролетаешь сквозь эти коряги, лужи, пни и темные углы, и словно твое истинно существующее другое тело летит над почвой, почти не касаясь ее, а стоит сделать только мысленное усилие, как все прекратится, и жесткие препятствия пронзят неуклюжее настоящее тело, будто вторгшийся не в свои пределы чуждый тяжелый организм.

И так было в вездеходе, когда он, рыча, зависал над бугром и преодолевал его, переваливаясь, словно неуемный воин, взобравшийся на вражескую стену и с последним
усилием кубарем ввергающийся внутрь обороняемого города. Именно такие ощущения,
усиливаемые противной мучнистой пылью, охватывали тех, кто сидел здесь сейчас; и лишь
иногда в проталинах пыльного облака можно было увидеть извилистую тайгу, предстающую
пышной бездной перед смиренным взором смотрящего, и только на какой-то миг мелькала
синева бесчисленной голубики, покрывающей землю единым ягодным пестрым узором, и
лишь на секунду видение смысла показывалось в лучах света между ветвей. Все клубилось, вибрировало, исчезало. Реальность была словно куском стекла, который игольчато треснул от резкого удара копьем. Тайга, словно тайна, казалась выходом истины на свет божий, огненным лесом надежд. Божества и чудеса роились в таежных тропах и листве, словно волшебные светляки, собранные воедино в святую чашу. Небо обнимало тайгу со всех концов, как ее прибежище, или ее Бог; и океана не было тут. Тайга состояла из всех имен и всех энергий; ее низины были полны мхов и гиен, ее вершины заполонили гусеницы и эльфы, ее восток был праздником всех цариц этой Земли, и ее юг был напряженной жарой блаженства. Никто не мог разобраться в тайге; тайга была страной самой по себе, она была зарей самой по себе. Только простое присутствие могло спасти того, кто рискнул вступить на дорогу тайги, только окончательная смерть могла освободить прекрасную личность, желающую стать жужелицей, или не могла, только незапятнанная душа была способна увидеть единое древо во всем древесном таежном переплетении, только герой мог издать настоящий, подлинный, сказочный вопль. Когда существо приходит к пониманию Бога как тайги, тогда его дух возрождается как «да», и тогда его шаг будет мягок, как мох. Если высь папоротника сравняется с ананасностю приятного моря, тогда и будет ран, или конец, или начало. Когда же любовное пожелание станет любым, или для субъекта не будет разницы и не будет пустоты, тогда вот и случится что-то подлинно новое, а до сей поры будет навсегда — тайга, тайга, тайга. Если же рука вершины оскудеет, и все тайны окажутся загадками, то навечно останется умиротворение земной тайги, пропахшей грибочками, листочками, дождичком и снежочком, и все придется совершать снова, снова и снова, как будто ты просто глупый баобаб, растущий в тайге. И в этом заключался смысл вездехода, едущего через тайгу, и в этом пряталась подоплека всех, кто был в нем. Все герои были просто жителями этой какой-то страны, и они ехали туда, где их, наверное, ожидали очередные приключения и слава, и гибель, и любовь. И страна, как мир, простиралась повсюду, словно все. И мир, как мультфильм, был занимателен и разноцветен.

Скачать «Якутию» и некоторые другие тексты Егора Радова можно здесь.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>