В устойчивой литературной моде – коллективные сборники. Писатели собираются под одной обложкой, дабы высказаться о серьезных вещах. Как бы следуя завету лимоновского персонажа:

« “ — Это ты всё о п…де, да и о п…де, серьезные книги нужно писать, о серьезных вещах”. “П…да – очень серьезная вещь, Леня, — отвечал я ему. – Очень серьезная”».

О серьезных вещах, вечных сущностях: войне и революции, отцах и доме, мужчинах и, да, как без них, привет Лимонову — женщинах. Дорогах, детях и литераторах.

В последнем случае уникален и замечателен проект питерского издательства «Лимбус-пресс» — «Литературная матрица». В трех томах. Первые два, погодки (2010-2011 гг.), тонкий и толстый, имели подзаголовок «Учебник, написанный писателями». И всё с концептом становилось ясно: вот так видят школьную программу русской литературы ее продолжатели и творцы, современные и, в большинстве, именитые.

Третий том, вышедший в 2013-м, издатели сопроводили подзаголовком куда более символическим и условным – «Советская Атлантида». И тут сразу возникают вопросы и недоумения. Ну понятно, что на сей раз речь идет о чтении уже необязательном, внеклассном, так сказать, факультативном… И всё же как соотнести набор персонажей с безвозвратно ушедшей на дно некогда могучей цивилизацией, сохранившейся только в качестве мифа, предания, идиомы?

Аркадий Гайдар и Николай Островский – какие они, черт возьми, утопленники? Пусть и символические? Если и сводить в этом случае смыслы, то чисто по-питерски, припомнив знаменитый гимн Александра Городницкого; разумеется, Островский и Гайдар и есть те самые атланты, которые продолжают держать небо. На каменных руках.

А Василий Шукшин и Юрий Трифонов когда успели отойти в седое предание? Окуджава – сочинивший не только народные песни, но и сам сделавшийся песенным персонажем (в издевательском шансоне одного из авторов «Атлантиды» — Михаила Елизарова)? Олеша и Нагибин? «Дневник» продолжает оставаться актуальнейшей русской книгой, а «Три толстяка» останутся актуальными, пока есть запрос на антибуржуазное слово и дело…

Без Эренбурга и, тем паче, Симонова нет ни реальной, ни мифологической истории Великой Отечественной войны, а в ней, воля ваша, — ничего атлантического.

Да зайдите в любой книжный магазин, уцелевший в провинции – многочисленные издания Виктора Астафьева, Федора Абрамова, Валентина Распутина – в устойчивом спросе, и отнюдь не по причине массового интереса к мертвым языкам…

Распутин, слава Богу, жив, как и Виктор Соснора с Евгением Евтушенко. А Евгений Шварц, может и живее тех живых – как регулярный победитель индексов цитируемости, икона «убей дракона» в интеллигентском фольклоре.

Пожалуй, из персонажей третьей «Матрицы» только Леонид Леонов, да Вячеслав Шишков, да Александры – Серафимович и Фадеев, да отчасти Виктор Некрасов и Борис Пильняк вроде бы канули в пучины. Да и это – вопрос спорный, индивидуальный в каждом читательском случае.

Полностью заявленному в подзаголовке концепту соответствует, пожалуй, только один очерк, и прекрасный, надо сказать, – «Из истории советской фантастики» Вячеслава Рыбакова. Тут действительно, по набору имен и исходников – вариант в принципе нереанимируемый, разве что живой классик отечественного постмодерна Владимир Г. Сорокин многие свои фабульные эксклюзивы обнаружил именно там, не предупредив о копипасте. Кроме того, тема поисков Атлантиды и освоения ее цивилизационного наследия – магистральный сюжет фантастики, советской научной в том числе.

Профессия спасателя сделалась модной, литературу сей тренд не обошел, и собственно, «осводовцы отечественной Леты» (Т. Кибиров) приступили к благородным трудам задолго до появления третьей «Литматрицы».

Сформировалась команда спасателей – энтузиазм, глубоководное снаряжение, техника для съемки с высокоточной оптикой. Захар Прилепин занялся Леоновым, и успех налицо: прописал на литературной тверди в рекордные сроки. А поскольку личным ОСВОДовцем Серафимовича выступает Сергей Шаргунов, а Фадеева возвращают реальности Ольга Погодина-Кузмина и Василий Авченко – думаю, и результат не замедлит…

1.

…Но, собственно, я не упрекать собирался издателей-составителей за броский подзаголовок; интересней будет придать ему свежие смыслы.

Занятно, что инициалы книги – СА – копируют аббревиатуру с солдатско-сержантского погона Вооруженных Сил СССР.

Об Атлантиде известно, прежде всего, по диалогам Платона, самый, пожалуй, популярный из которых – «Пир». Фабула – пьянка с разговорами. «Все сидят и спорят про любовь» (Вен. Ерофеев). А еще – о технологиях употребления: «пить вино ради своего удовольствия, а не опьянения».

«Советская Атландида» — по концепции, структуре (довольно сумбурной, хотя на сей счет имеются оговорки в предисловии), тональности, набору авторов, персонажей и сквозных сюжетов – чрезвычайно напоминает такую вот литературную пьянку. Пир с деликатесами, к которым равно может быть отнесена и черная икра, и кабачковая. Вспоминаются и Александр Володин – Георгий Данения, «Осенний марафон», связка тостующий – тостуемый.

Поэтому часть претензий к текстам приходится сразу снять: тост – жанр особый; неточности и ляпы легенду не разрушают, а укрепляют. Однако скучное ремесло критика заставляет снова предпочесть истину Платону, даже когда речь идет о «Пире».

Самый регулярный огрех в «Атлантиде» — невольный фейк, когда автор увлекся, а редактор недоглядел.

Так, в открывающем сборник очерке об Артеме Веселом («Бомба на прилавке»), Илья Бояшев в ряду «самиздата» упоминает писателя Варламова. (Не Алексея Варламова, который тоже среди авторов «Советской Атлантиды».) Очевидно, что он имеет в виду Варлама Шаламова, и природа ошибки вполне объяснима, тем паче, через пару страниц Бояшев говорит о «шаламовской колымской правде». Другой момент: Бояшев как бы цитирует футуристов: «скинем Пушкина с парохода современности». На самом деле, у будетлян было даже не «сбросить с парохода», как принято считать, а «бросить». На пароходе современности, объясняли футуристы, никакого Пушкина нету и быть не может, его необходимо оттуда бросить – это не пиратская казнь, а символический, иконоборческий экшн.

Забавно, впрочем, не это, а то, что у прозаика Ильи Бояшева имеется собрат по ошибке – Владимир Путин. Как-то процитировавший из Есенина: не «кинь ты Русь», но «брось ты Русь». Видимо, Владимир Владимирович неплохо осведомлен о значениях глагола «кинуть» в современном бизнес-арго.

Наль Подольский, написавший о Юрии Олеше («Тяжкое бремя интеллигентности») среди авторов газеты «Гудок» в 20-е называет Вениамина Каверина. Тоже, видимо, перепутав, Катаева с Кавериным, благодаря схожим инициалам.

Вообще, тост Наля Подольского «за Олешу» — рекордный в сборнике по параметрам мифологизации, причем как в сторону мнимого благополучия (сообщается, будто в гражданскую войну судьба оберегала семью Олеши – никто не пострадал от большевиков и бандитов, а главное, выкосившая половину Одессы эпидемия испанки прошла мимо… Но позвольте – сестра-красавица Ванда, умерла в 1919-м в Одессе, и как раз от испанки). Так и в направлении густого окошмаривания действительности.

«(…) Весной, прошел Семнадцатый съезд партии большевиков. (В реальности – 26 января – 10 февраля – А. К.). Делегаты повели себя неправильно и генсеком партии избрали Кирова. Тот не знал тонкостей устава и условий, при которых возможно повторное голосование. Сталин же знал устав назубок и после второго голосования опять стал генсеком. Делегатов стали арестовывать прямо в Москве, не дав им доехать до дому. К сентябрю уже успели многих расстрелять. Потом этот злополучный съезд так и называли – “расстрелянный съезд”».

Ох… Такая скучная вещь, как партийный устав, оказывается, тоже бывает инструментом создания мифа. «Съезд победителей», может, и стал «расстрелянным съездом», но, разумеется, несколько позже, и по факту, а не в фольклоре, когда и Юрий Олеша бежал от реальности проверенным национальным способом.

Юрий Карлович, похоже, перестает интересовать тостующего после двух съездов – «расстрелянного» и Первого писательского. (Рассказывая о последнем, Подольский почему-то решил закамуфлировать не менее знаменитого на тот момент Исаака Бабеля эвфемизмом «один писатель»). Ну да, писательская биография Олеши в 1934-м практически завершилась. И любопытно, кстати, что у Наля Подольского – почти ничего об алкоголизме Юрия Карловича, — а ведь пьянство здесь являлся не столько биографическим, сколько литературным фактом.

Однако набор исторических нелепостей легко прощается за чрезвычайно интересный и глубокий анализ «Зависти», выполненный не без изящества и блеска как в эстетических, так и социальных категориях.

Сергей Шаргунов об Александре Серафимовиче («Тайны тугой головы» — вообще и в большинстве заголовки в сборнике – отдельное блюдо авторской кухни): «Лев Троцкий, командовавший армией». Сергей, бери выше: не армией, а всеми фронтами и вооруженными силами, в ранге наркомвоенмора и председателя РВС республики.

Захар Прилепин («Леонид Леонов: эксперимент с человечиной не удался»): «Ну, разве что Алексашку Толстого можно иногда вспомнить, потому что граф и циничная сволочь, это мы втайне ценим, а так бы долой и Толстого». Захар, увлеченный, перепутал графа и князя, автора и персонажа: «Алешку Толстого» с «Алексашкой Меньшиковым».

Впрочем, снова оговорюсь, что огрехи (даже не досадные, а, скорее, смешные) никак не отразились на качестве текстов. Шаргунов как литературовед вообще для меня открытие и одна из главных удач «Атлантиды» — очерк о Серафимовиче — совершенный композиционно, яркий, сжатый, жаркий — бьет в десятку сверхзадачи. Вспоминается не только первое – и впрямь оглушительное, до сухости во рту, в ранней юности, впечатление от «Железного потока», но возникает желание немедленно… Нет, не выпить, а перечитать. Правда, одно другого вовсе не исключает.

Прилепин с Леоновым – тема уже привычная: Захар тут делает своего рода конспект многолетних собственных леоновских штудий. Интересен эффект: в малом объеме «огромная игра» «подельника эпохи» приобретает свежие черты – эдакого пролога из книг и идей – к наваждению «Пирамиды».

2.

Куда больше раздражают главы, где автор, полагаясь на собственную литературную интуицию и вольный полет творческой мысли, банально сбивает оптику. Понижает уровень обсуждения от застольного до ниже плинтуса.

Характерный пример: очерк Андрея Левкина о Трифонове «СССР, Москва, семидесятые». Коряво-безапелляционное начало задает школярский тон: «Для читателя Юрий Трифонов – это, конечно, Москва, первая половина 70-х годов XX века. Ничего другого и быть не может. Хотя писал он и не только тогда, да и о разных временах. С писателями (и не только с ними) всегда так: есть одна картинка, по которой его узнают все».

Или вот, это особенно понравилось бы Юрию Валентиновичу – глубокому спортивному очеркисту и профессиональному болельщику:

«Трифонов жил рядом с “Динамо”, и, казалось бы, болей себе за “Динамо”, разу уж так распорядилась жизнь. Нет, жизнь как раз распорядилась по-другому: “Динамо” – это же спортклуб спецслужб, для Трифонова все-таки чересчур. Ну, ЦДКА, армия. Но потом он перешел на сторону “Спартака”, и это тоже неспроста – в СССР это была чуть ли не единственная вневедомственная команда, “народная”. Относилась, что ли к профсоюзам, что-то такое».

Самое комичное здесь – не нагромождение дилетантских глупостей
(живешь у стадиона «Динамо», будь добр и болеть за «Динамо», автор, похоже, полагает, будто там оно между собой только и играло, основной состав с дублем). Левкин пересказывает своими словами цитату, приведенную абзацем выше. Где Константин Ваншенкин, поэт и болельщик не менее профессиональный, рассказывает о футбольных пристрастиях Трифонова без всяких политических и клановых подтекстов.

Ну, и главная мысль Левкина, преподносимая с пафосом первооткрывателя – о Трифонове как певце и аранжировщике тотальной позднесоветской усталости выглядит вполне так себе. Если вспомнить, что и как писали о Юрии Валентиновиче (беру круг авторов, стилистически близкий «матрицам») – Виктор Топоров, Дмитрий Быков или, скажем, не швыряйте в меня тазиками, Валерия Новодворская. Или, положим, один из персонажей «Атлантиды» — тезка и соперник Юрий Нагибин.

В любом многолюдном застолье присутствует, как правило, фракция трезвенников. «Завязка», приверженность ЗОЖ, жена заругает, завтра на работу… Потому еще один впечатляющий внутренний сюжет «Литературной матрицы» — непостулируемый диалог пьяных с трезвыми, сшибка тональностей и эмоций. Выпившие (их, естественно, большинство) конструируют (подчас непроизвольно) стилистику и набор приемов, адекватный портретируемому. (Сергей Самсонов, выписывая «самородки словесной руды» у Нагибина, радует читателя собственной уже, «нищенской камедиклабовщиной»). Выпивохи сыплют парадоксами, хлещут ревизионизм чайными стаканами, орут неполиткоррекности и караул… Поминутно признаются в любви.

Трезвые придерживаются канвы (биографической или концептуальной), фактуры, любят не так медок, как холодок, и, выполняя обязательную программу, не добирают в импровизации и кураже… Собственно, объявление составов команд каждый вдумчивый читатель может оставить за собой, а я отмечу, что этот довольно напряженный застольный конфликт – весомое достоинство «Советской Атлантиды».

3.

Один мудрый литератор любил повторять: о чем бы не выпивали взрослые интеллигентные люди, на третьей бутылке речь всё равно зайдет о КГБ и евреях. Авторы «Атлантиды», что пьяные, что трезвые, почти поголовно следуют этой алкогольной матрице. Правда, в амплуа «евреев» выступает «цензура», а за КГБ представительствует Советская власть вообще. Но это не суть, обе сливаются в нечто обезличенное, эдакую нескончаемо-вавилонскую полосу препятствий, преодолев которую, писатели получают бонусы и зачеты. И при жизни, и в общественном мнении потомков. Здесь еще один общий сюжет «Атлантиды»: литературный спорт, историческое многоборье, оборачивающееся эффектом совершенно комическим. Если соответствующие цитаты поместить в один ряд.

Илья Бояшев об Артеме Веселом: «Удивительная фантасмагория – когда повсюду сажали Буковских и выпихивали из страны Солженицыных, на обыкновенных полках обыкновенных книжных магазинов рядом с отчетами о всяческих партийных съездах стояли книги, которые власть не то, чтобы должна была допускать до продажи – да просто в зародыше уничтожать…»

Алексей Варламов о Василии Шукшине: «Перечитывая сегодня Шукшина, поражаешься тому, как этому писателю, современнику Солженицына, как раз в пору жесточайшей травли последнего, было позволено в условиях советской цензуры и идеологических ограничений выразить суть своего времени, получить при жизни все возможные почести и награды, ни в чем не слукавив и не пойдя ни на какой компромисс. Это ведь тоже было своего рода бодание теленка с дубом, противостояние официозу и лжи, и тоже абсолютная победа, когда с волевой личностью ничего сделать не могли».

(Отмечу, кстати, что Александр И. Солженицын – еще один сквозной персонаж «Атлантиды», принципиальный для сюжета о противостоянии писателей и Советской власти. Странноватый наблюдается солжецентризм, где Александр Исаевич – одновременно и стартовый выстрел, и судейский свисток в литературно-политическом многоборье. Посыл: «почему у нашего всё получилось, а Солженицына – выслали» (хотя это как раз Александры Исаича все совершенно радужным образом получилось) как бы заведомо уводит Шукшина и прочих на второй план и делает вторым сортом. Как будто не было во второй «Матрице» великолепного очерка о Александра Терехова о Солженицыне, «Тайна золотого ключика». Автор «Каменного моста», среди прочего, объяснял, что личная стратегия Солженицына была параллельной, а на самом деле противоположной — как путям коллег по советской литературе, так и платонам, и истинам, и атлантидам).

И снова Андрей Левкин: «И вот тут произошло странное. Практически советское чудо. Странно уже и то, что «сын врага народа» был принят в Литинститут, но еще и его дипломная работа, повесть «Студенты» (1950 г.), была опубликована в главном советском журнале, «Новом мире». Мало того, она тут же получила Сталинскую премию третьей степени и тут же, и автор тут же стал известен».

Подобных чудес и странностей в те самые года глухие случалось столько, что исключения можно полагать правилом.

Сталинская премия не какому-то «сыну», а натуральному «врагу народа» Анатолию Рыбакову.

Сталинская премия простому фронтовому офицеру Виктору Некрасову (тоже персонаж «Атлантиды»). Повести «В окопах Сталинграда» в первоначальном премиальном списке не было.

Степан Злобин, побывавший в немецком плену, получил Сталинскую первой степени.

И т. д.

Цитируемые авторы вовсе не статусные либералы и лютые антисоветчики (что у нас почему-то одно и то же). Тут другое: инерционно велик соблазн подменить историю советской литературы пресловутым многоборьем, олимпийскими играми с цензурой, и при таком подходе в антисоветский разряд попадают все более или менее заметные произведения определенного периода.

Еще немного – и тенденция обернется абсурдом, при котором как раз судьбы отдельных художников потеряют всякий смысл и значение. Братская могила, площадь павших борцов на переделкинском кладбище. Даже не Атлантида.

Впрочем, есть в «Атлантиде» по данной теме и не то, чтобы противоположные, а просто здравые высказывания.

Захар Прилепин о Леониде Леонове:

«Так сложилось, что история литературы XX века в России зачастую воспринимается как история борьбы писателей с советской властью (…).
Выросло целое поколение литературной челяди, уверенной, что раз советский проект был черной дырой и тупиком истории, то и литературы у этой дыры с тупиком не должно быть никакой».

Алексей Ахматов о Вячеславе Шишкове: «Вопреки современным мифами об ужасах советского контроля и цензуры (…) мы видим расцвет настоящей, духовно-нравственной и патриотичной литературы. Трудится целый сонм прекрасных и нужных России писателей».

Странное, однако, дело: в отличие от истории столкновений «пьяного» и «трезвого» дискурсов, в ситуации «художник и власть» ни полифонии, ни полемики не рождается. Так, какофония какая-то, сумбур вместо музыки.

Поскольку проблема вообще не в споре идеологических противников. Скажем, условно «левые» авторы «Атлантиды» (Елизаров, Садулаев, Шаргунов) вообще этой дихотомии не замечают. Разве что немного дежурных антилиберальных инвектив, свойства, скорее, поэтического. Для них советский проект – часть даже не всеобщей, а собственной истории, а ряд атлантов (Аркадий Гайдар, Николай Островский, Александр Фадеев) вне этого проекта представить невозможно.

Тут иное: часть авторов полагает процесс пресловутой изнурительной полосой препятствий, другая – подготовкой сборной к международным соревнованиям, где власть – играющий тренер и лучший друг. А между тем, речь идет о том виде физкультуры, который ближе к производственной гимнастике, чем к профессиональному спорту.

…В том или ином виде сложилась историко-философская база для осмысления темы «Литература советского проекта». Стараниями отечественной дерриды, группировавшейся вокруг НЛО, плюс работы Бориса Гройса, интересные труды Евгения Добренко и др.

Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов и Ко проследили судьбы литераторов (как правило, в мифологизированном виде), практику репрессий и благодеяний власти, нередко в микшированном варианте «к сердцу прижмет, к черту пошлет». Есть история советской литературы в мемуарном и фольклорном (байки и анекдоты) жанрах.

А вот чего нет как нет — это беспристрастного разбора полетов, научно-практического разговора о технологиях производственного процесса и трансформациях – как идеологии, так и личных творческих стратегий.

Любопытно, что Сергей Довлатов в письме Игорю Ефимову пунктирно и прозорливо набросал подобный замысел. Оценим, с поправкой на эмигрантскую географию корреспондентов:

«Замысел же, условно – “Технология лояльности” — потрясающе интересный и важный. В разговоре со знакомыми я тысячу раз говорил, что у любого официального писателя (левого, смелого, честного и талантливого) могу обнаружить состав преступления, то, что открыло ему дорогу в печать. (…) Конечно, существует идея Бродского насчет того, что лояльность – категория эстетическая, и такая идея художественно меня волнует, но она чересчур поэтична. Можно было бы Вам написать чудную книгу на эту тему, пять портретов: Трифонов, Тендряков, Распутин, Искандер, Битов и так далее, то есть о хороших официальных писателях, (…) такая книга могла бы вызвать резонанс, она не расплывчата по идее, публицистична и может вызвать некоторую бурю в среде технической, да и не только технической интеллигенции».

Кстати, Владимир Бондаренко как-то высказался о Довлатове в интересующем нас ключе, объяснив, что не открыло, но закрыло Сергею Донатовичу дорогу в печать, к вожделенному писательскому билету. Первый его, лагерный, цикл рассказов, оформленный позднее в «Зону». Человек, одним выбором темы, как бы с порога заявлял о своей чужеродности. Начал бы, рассуждает Бондаренко, с прозы о питерских интеллигентах, каких-нибудь МНСах, и вполне себе пробился бы, печатался бы не хуже и не меньше Битова…

Собственно, без подобных, отчасти наивных, немного циничных, в духе рабочей курилки, разборов и планерок, настоящего разговора о советской литературе тоже не получается. И отвлекся я на Довлатова с Бондаренко, чтобы объяснить, как не хватает в «Атлантиде» (хотя приближение вплотную к такому разговору – несомненный плюс книги) этой «дороги в печать», с правилами дорожного движения, водительскими приметами и метками аварий, притаившимися в кустах инспекторами ГИБДД…

4.

В заключение – о личных читательских радостях.

Всеволод Емелин – в эссе «Последние кумиры: от рассвета до сумерек» использует ловкий и оригинальный прием, позволяющий на малом пространстве сообщить очень важные и, да, серьезные вещи сразу о четырех поэтах-шестидесятниках. Создает матрицу в «Матрице». Герои у Емелина – прежде всего не поэты, а удачливые солдаты бурной эпохи. Правильно – мушкетеры. Темпераменты, интриги, попойки, скандалы, стихи почти без зазоров и проблем помещаются в схему Александра Дюма. Д`Артаньян – конечно, Евгений Евтушенко, Портос – Роберт Рождественский, Арамис – натурально, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский – безальтернативный Атос.

Емелин уделяет ему наибольшее внимание – так ведь взрослые читатели именно графа де Ла Фер полагают главным героем «Трех мушкетёров», не говоря про «Двадцать лет спустя»…

Герман Садулаев «Бригадный комиссар из Мертвого переулка» — о Николае Островском. У Германа был очерк во второй «Литературной матрице», посвященный Сергею Есенину, который тогда озадачил, надо сказать, и разочаровал. Ибо выглядел как посредственный реферат «есенинских» глав книги Петра Вайля «Стихи про меня». Собственно, начинал тогда Садулаев со школы (что вписывалось в концепцию «учебника»), по традиции начинает с нее и сейчас (Островского выкинули из учебной программы; мне показалось, что с проклятиями по данному поводу у Германа некоторый перебор). Но – какая же, коллеги-читатели, разница, когда пишет он не о поэте – авторе любимых с детства стихов, а о писателе, по-настоящему близком – идеями, судьбой, и даже рискну предположить – болью.

Но главная ценность эссе – не интонационная, а информационная. Познавательная, как говорили советские библиотекари. Садулаев раскопал, что Павка Корчагин и Николай Островский – вовсе не прототип с протагонистом. (Подзаголовок, кстати, «Николай Островский – человек, который себя придумал»). Жизненные линии их, начавшись в станционном буфете Шепетовки, далеко расходятся в ключевых эпизодах – Гражданская («На гражданскую войну он не ходил»), служба в бригаде Котовского и Первой Конной Буденного, узкоколейка… Сходятся и приковываются к постели лишь в поздний период. Разве что ЧК и партийная работа.

А я-то хотел в свое время написать, да никак не собрался, о сходстве одного эпизода в боевых биографиях Островского и Гайдара. Ранение, контузия. Ударил снаряд, взрывной волной выбило из седла: Корчагин, как и Гайдар, получили вместе с контузией травму позвоночника, которая сильно осложнила им жизнь. Гайдар страдал приступами острейших болей, лечился водкой, а когда не помогало, «брал острую бритву и правил себя». Про последствия контузии у Корчагина – известно.

И разве хотя бы этот пример – не доказательство прежде всего литературной ценности книги «Как закалялась сталь»?

Наконец, лучшая, на мой взгляд, работа в «Атлантиде» — эссе Михаила Елизарова об Аркадии Гайдаре – «На страже детской души». В нем есть, конечно, инерционная, скорее, полемика с известными р-разоблачениями, мутным потоком «антигайдара» (Б. Закс, В. Солоухин и пр.). Но и она, в общем, работает на замысел (принципиальное наличие врага) – сделать лирический шедевр, близкий, на уровне поэтики, прозе героя, в родственных ей смыслах и стилистике. Цель которого – даже не заставить прочитать, а прямо таки влюбить в Гайдара внеклассных читателей, и не только юных.

Я сказал Михаилу необходимый и грустный комплимент: о том, что тему Гайдара он, мол, закрыл надолго. На что Елизаров ответил, что Гайдар неисчерпаем, и там еще масса всего. Ну да, это верно: и мотив поражения, а то и гибели, традиционный для его персонажей, который так странно и горько отозвался в финале Гайдара-внука. И песни, которые так любят сочинять гайдаровские герои, и которые так напоминают распевы сектантских радений.
И сюжето- а то и, жизнеобразующая роль эпитета «крепкий». И русская «Одиссея», которую не осилил Гоголь, а Гайдар блистательно и трогательно воспроизвел в «Голубой чашке».

Кстати, ведь и у Елизарова получилась пародийно-героическая одиссея – в «Библиотекаре». Об их и сближении, и общем генезисе – не из шинели, а из «Тараса Бульбы» — будут еще писать, для чего уже понадобиться какая-нибудь четвертая-пятая «Литературная матрица».

Только «Лимбус» вряд ли подпишется. И так сделали большое дело. Огромное. Респект.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>