ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

СКУЛЬПТОР БУРТАСЕНКОВ

Приземистый, крепко сколоченный, с мощными руками. Больше похож на кузнеца, чем на скульптора. Иногда ворчит, иногда жалуется, но живой и здоровый, Слава Богу. И работает… В верхней мастерской отделывает, в нижней – льет, пилит, лепит, рубит. И так было всегда. Жизнь переплелась с работой и стала ею самой. Вроде небогатая на события, но трудная, трудная жизнь, трудная дорога к творчеству. Вот основные ее вехи.

Николай Борисович Буртасенков родился 25 июня 1950 г. в Гудермесе, том самом, в центре Чечни. Восьмимесячного его вывезли на Урал. «Я – Уральский», – говорит он. Но отрочество застало его снова на Кубани, где и начал он самостоятельную жизнь. Художник П.Г. Амасьян первым разглядел задатки дарования в молодом парне, расписывавшем плакаты и киноафиши. «Кто не учится, тот топчется на месте», – сказал он. И с этим напутствием Буртасенков отправился в Кубанский университет на худграф. Это был 1975 год. В 1980 году он его заканчивает и десять лет отдаёт цеху (комбинату), где работает на госзаказах – скульптурных портретах людей, считавшихся тогда знаменитыми: герои соцтруда, председатели колхозов и совхозов, передовики производства… В глине он почти не работает, т.е. форму предварительно не лепит, высекает сразу в камне, мраморе или граните. Госзаказам требовался реализм, в манере стандартного соцреализма все эти портреты и выполнялись. Помимо этого Буртасенков участвует в оформлении клубов и домов культуры, делает памятные доски, рельефы, панно.

В какой-то мере это была рутина, Буртасенков это чувствует и ищет возможностей чистого творчества. Нужна была своя мастерская, где можно было бы посидеть в одиночестве, подумать, что-то найти, что-то затеять и вложить душу. Но собственную мастерскую он получит только в 1988 году. Буртасенкова не покидает неудовлетворенность. Не хватает школы, что-то не так с творческим воплощением. Конечно, практика в скульптурном цехе многое ему дала, но заказы были стандартные, обычно сопровождались суетой, а то и спешкой. В Буртасенкове живет мысль-мечта о Московском или Петербургском «академическом» образовании, хотя он понимает, насколько это для него, отца двоих детей, нереально.

Буртасенкова, однако, ждала своя «академия»… На одной из выставок к нему подошла небольшого роста полная женщина, как оказалось, скульптор В.В. Александрова-Рославлева: «Надо работать с натурой. Видно, что Вы этим не пользуетесь. Приезжайте ко мне, я Вас приглашаю». Приглашение было в Переяславль-Залесский на так называемые «Творческие Дачи». Четыре года по 60 дней в году (с 1984 по 1988 гг.), 40 человек в каждом потоке, отовсюду, со всех концов Союза и не только Союза. «Я учился у всех, – говорит Буртасенков. – У финнов – работе с мрамором и гранитом, у якутов – резьбе по кости, от тувинцев перенял приёмы работы с агальматолитом, от узбеков – с глиной, москвичи открыли мне дерево». Здесь он по-настоящему научился лепить этюды в глине с живой модели, но в основном работал в дереве.

Большая часть работ Буртасенкова Переяславль-Залесского периода посвящена деревне. Может быть, это самые трогательные из его скульптур – совсем простые, чаще из дерева, иногда гипса или глины. Дерево такое же незатейливое, как и сам сюжет, обычная липа, сосна или береза. Любимыми темами стали старики, чаще старушки и дети. Длинная серия простеньких, но удивительно жизненных портретов в дереве, частью переведенная потом в металл, гипс, камень. Старушки стоят с цветами, или граблями, или опершись на палку, либо сидят, сложив руки и отдыхая.

В «Сельском мотиве» всего-то часть забора из двух штакетин и столб с почтовым ящиком. Но на столбе – птичка, значит, ждите скорой весточки, а одна из штакетин по низу короче другой – оставлена дырка для собаки. Найдены детали, тут же заставляющие дорисовать в воображении и домик в глубине, и тропку к нему, и гостеприимных хозяев, тех же старушек с внуками – вечная, неторопливая, без суеты жизнь русской деревни.

«Рисующий мальчик» сидит, поджав ноги, поза сгорбленная, неудобная, сосредоточенный взгляд; он живет сейчас лишь карандашом и листом бумаги, даже уши, кажется, оттопырены только для того, чтобы участвовать в этом творческом порыве.

Или другой «Сидящий мальчик» – мяч под ногой, футболист набегался, уморился, присел передохнуть. Но не верится, что надолго. Передано ощущение длинных запасов жизненной энергии – вот сейчас снова сорвется и умчит гонять мяч, бежать к воротам, кричать от азарта и избытка сил.

Еще один мальчик («Мечта») вытянулся в струнку, напрягся, что-то явственно видит за горизонтом, может, весь в огнях Зурбаган и Ассоль (А.С. Грин, «Гриновский» мальчик).

Поглощенная стихами простоволосая девочка в стоптанных валенках; томик в руках, наверное, это Есенин, может Пушкин; нет её в этом месте, вся она там, куда позвал поэт («Стихи»):

А вот другой портрет, в полроста, тоже в дереве – «Мастеровой»: русский мужик, атлет, зрелый, в расцвете сил, уверенный в себе, такими всегда держалась русская деревня – он и трактор починит, а то и соберет из утиля, и стог сметает, и ходики с кукушкой заставит тикать.

Большинство работ спокойны, иногда до идиллии, как в «Сельском мотиве», но вдруг появляются и звучат в них в полную силу трагические ноты, особенно в темах, посвященных войне. Поразительно, как в статичных фигурах, застывших в жесте горя, отчаяния или безнадежного ожидания, мастеру удаётся передать внутренний динамизм, течение жизни, её пульс.

Натруженные руки держат зачитанное до дыр письмо, волосы убраны под плат, длинное, почти монашеское одеяние; поза скорбная; женщина-мать, она знает, что надеяться не на что и всё равно ждёт, наверное, встречи – уже по ту сторону («Ожидание»).

«Память». Девочка-подросток лет пятнадцати в простенькой плиссированной юбочке. Напряженно вытянулась, прижимая к груди что-то очень дорогое. В глазах мука, боль, немое «Почему?».

«Юбилей». Торжественная и величавая женщина в свои шестьдесят. Прижав к груди цветы, она устремлена напряжённым взглядом в прошлое. Бури, невзгоды, потрясения – всё позади. Была жизнь…

Переяславль-Залесский был важным отрезком в творческой жизни Н.Б. Буртасенкова. Здесь он обрел, наконец, уверенность. Понял, что по-настоящему может, что материал ему подчиняется, что не случайны эти взлёты, когда через какое-то время, глядя на творение собственных рук, с трудом верится, что это сделал действительно он. И ещё понял Буртасенков, что учиться придётся всю жизнь. «Кто не учится, тот топчется на месте», – снова и снова вспоминал он с благодарностью короткое кредо мудрого П.Г. Амасьяна.

Вот серия этюдов. Мгновенные зарисовки. Выхваченные на лету куски жизни.

«Инда. Время обеда», гипс. Умница-дворняжка, применившаяся к ритму жизни хозяев. Она устроилась в спокойной стойке на задних ногах, подняв передние. Никакого напряжения – для неё это общая игра, она знает, что так всем нравится, и рада в ней поучаствовать. Не ради лакомого кусочка, она знает и то, что накормят в любом случае, а так, чтобы подыграть, чтобы жилось веселее.

«Барбос и блохи», гипс. Большой, лохматый, устрашающего вида, но добродушный и ласковый Барбос. Достали его блохи. В немыслимом пируэте подобрался он вытянутой в струнку лапой к самому-самому, где больше всего чешется.

«Мария». Ах, Мария! Одни воспоминания. Святая простота не очень совершенного томящегося тела (красная глина). Просты её желания, но Марию не унижают, разве слегка заземляют. Лёгкий разворот полон грации – красота здесь, красота вот она.

«Канал, сын Анилина», гипс. Анилин – один из самых прославленных скакунов России, конный завод «Восход», Кубань. Его Россия не отдала и за 250 тысяч долларов. Чемпион, триумфатор, трёхкратный кряду победитель Приза Европы, последний раз в 1967 г. в Кельне.

«…Крутая холка, ясный полный глаз,
Сухие ноги, круглые копыта,
Густые щётки, кожа как атлас,
А ноздри ветру широко открыты…»
В.Шекспир. «Венера и Адонис».

Канал – его сын, его кровь, голубая кровь аристократа. Благородная голова, чуткие уши, чуткие ноздри, в глазах вызов и рыцарственная готовность отдаться долгу. Его долг – бег, карьер, от стартового колокола до победной финишной черты.

«Обнаженная модель в красной глине» сразу останавливает взгляд, поражая многоплановостью – сама жизнь, непростая, даже трагичная, пульсирует в этом полнокровном теле.

* * *

Заметным событием в жизни Буртасенкова стало преподавание скульптуры в Кубанском университете, его alma mater (1994-1999 гг.).

«Богу так было угодно, – говорит мастер. – Шесть лет учили – шесть лет отдать». И отдал. Учил всему, чему сам научился, ничего не скрывая и не утаивая. Класс он вел по собственной программе. Сделав свой первый и пока единственный выпуск, Буртасенков ушел из университета и стал свободным художником. Его просто позвала работа.

В 1996 г. довольно случайно Буртасенков попадает в Геленджик на международный симпозиум, где собрались скульптуры четырех городов-побратимов: Ангулем (Франция), Хильдесхайм (Германия), Виктория (Испания), Геленджик (Россия). Теплое море, солнце, горячий песок, тесное общение, работа бок о бок, много работы. И такой вот эпизод, забавный и примечательный для обновленного Буртасенкова.

Так уж случилось, что один из дней, почти сразу по приезду, совпал с днём рождения переводчицы. Собрались все за общим столом, тосты, подарки по мелочи, кто значок, кто блокнот, кто авторучку, конечно же никто не был готов к такому событию. Доходит очередь до Буртасенкова, а у того как назло ничего. «С меня подарок завтра к вечеру», – обещает он. Разошлись далеко за полночь, развеселые. Прилег Буртасенков, а в 5 утра подбросило его как пружиной. «Надо же что-то делать, обещал ведь», – бормочет сам себе. Голова трещит, пошатывает.

Пошел к морю, поплавал, успокоился. На берегу довольно быстро нашел нужный камень и начал резать. Часам к 10, когда у моря первыми появились два немца из вчерашней компании, уже обозначились контуры сказочной живописной рыбы. Те глазам не верят, подняли крик, разбудили остальных. «Вы спите, а Николай работает, рельеф сделал. Geschenk! Geschenk!» К вечеру подарок был готов, и это был действительно подарок. Растроганная переводчица, виновница вчерашнего торжества, почти прослезилась.

В Геленджике Буртасенков напрямую приобщился к международному сообществу скульпторов; уже вскоре пришли приглашения из заграницы. В Геленджике была начата и первая его знаковая работа в песчанике, «Поединок» – орел, торжествующий победу над змеей. Тема достаточна традиционная, решение в общем тоже, но налицо экспрессия, схватка напряженная и живая. Видно, чего стоит орлу удерживать в тисках эти мощные кольца, извивающиеся в последних конвульсиях.

В том же 1996 г. пригласили в Германию, а оттуда на симпозиум во Францию, в Ангулем. 40 дней, 7 работ в камне, исключая положенную плановую, её делали втроем, кроме Буртасенкова, В. Чилингарян и В. Шевелев (оба из Геленджика). В Ангулеме собрались скульпторы со всей Европы. Девиз симпозиума, «Sculpture in Direct», многозначный призыв, один из смыслов которого из заготовленного блока высечь скульптуру прямо на глазах (зрителей, жюри и т.д.). Реализм не приветствовался; по замыслу устроителей творения должны были быть абстрактными и в абстрактных формах нечто символизировать. Тут же должна стоять стелла высотой 180 см, сложенная из12 блоков 15х40х40 см, выбранных послойно, снизу вверх, из разных горизонтов Ангулемского карьера, поставляющего желтоватый мраморизованный известняк в разные концы Франции и Европы. Несмотря на грубоватость очертаний (примитивный параллелепипед), стелла получилась – в основном, благодаря материалу: он полируется почти как мрамор и варьирует в цвете от светлой охры у дна карьера до слоновой кости вблизи поверхности. А вот скульпторам конечные результаты не очень-то удались. Иссекли, кто большой молоток, кто дольмен, кто просто куб или ромбоэдр. И через год Буртасенков видел их здесь лежащими отдельной грудой.

Россияне слегка заземлили абстракцию – при абстрактных очертаниях хоть под что-то приспособили и соорудили «Горку»: выбили ступеньки, до блеска отполировали пологий спуск. Теперь любой малыш может вскарабкаться по ступеням и лихо съехать вниз прямо на руки к маме.

Все семь работ, сделанные здесь, Буртасенков раздарил. «Философ», «Квочка», «Св. Георгий», «Св. Георгий-Победоносец», «Птичка», «Катрина».

Все в камне, кроме «Катрины» – последняя в дереве, выуженном из переполненной половодьем местной речки. Катрина – так звали женщину-скульптора из Германии, стройную, высокую, сухощавую. Пойманное бревно оказалось весьма подходящим материалом для её стилизованного торса – ей он и был подарен. Две из скульптур достались хозяину гостиницы, где они жили. В 1999 г. он прислал Буртасенкову письмо с приглашением приехать в гости, и в октябре Николай Борисович снова побывал в Ангулеме и проработал там месяц. У француза добавилась еще одна скульптура, две из прежних стоят теперь на лужайке перед гостиницей, одна в его кабинете – женский торс. Буртасенков недавно начал реплику в мраморе: стройные линии пластически законченного женского тела легкими струями стекают к постаменту, торс парит в пространстве, его вроде бы и нет, один образ. Француз горд: «Хочу музей твой сделать», – и смеётся. Буртасенков не возражает. О деньгах речи не было, так, поговорили один раз: скульптуры остаются здесь в обмен на бесплатный стол, дорога за свой счёт. Накладно получается, но работать интересно. Перед таким соблазном русской душе не устоять, Бог с ними, с деньгами.

1998 г. Международный симпозиум «Мир Давида Кугультинова», национального поэта Калмыкии. Поэт от бога. В этих строчках боль вселенская, его боль, наша боль, которую он у нас забрал, только бы нам жилось легче.

«Когда как вестник торжества и славы
Ко мне пришел бы старец белоглавый,
Калмыцкой сказки старый чародей
И подарил мне счастье всех людей,
Я б это счастье разделил на части
Всем людям поровну я б роздал счастье.
Но если б он собрал в один комок
Всё, что печально на земном просторе,
Чтоб в сердце у себя вместить я мог
Всё наше человеческое горе,
Я б горе вместе с сердцем сжёг дотла,
Чтоб сделалась Вселенная светла!»
Д. Кугультинов. «Счастье и Горе» (перевод С. Липкина)

Скульпторам предлагают воплотить в камне его поэзию. Участники из Японии, Болгарии, Казахстана, Тувы, Башкирии, россияне из Москвы, Новосибирска, Владимира, Пензы, Краснодара. Буртасенков выбирает «Зоригте» («Сказку») и высекает в мраморе 1х1,5 м аллегорию борьбы Добра и Зла. Скульптура остается в Калмыкии.

* * *

Он разный, Николай Борисович, однако значительность и своеобразие демонстрирует во всех своих работах. Он не очень-то изящен, пластика его грубовата, средства скупы, но удивительно точны. Ничего нарочитого и лишнего, никаких украшений и украшательств. Часто лишь слабым рельефом намечены черты лица, контуры же тела просто освобождены из камня, они, оказывается, там тайно были. Иногда это вообще часть тела, но впечатления чего-то недостающего нет. И торсы живут своей, одним им ведомой жизнью.

Любопытно, что там, где скульптор отдает дань традиции и уходит в чуждые ему пределы, снижается сразу пафос. Так, в «Пробуждении Венеры» не верится, что в громоздкой раковине могла появиться «Пеннорожденная». Но и то правда, что это простая и целомудренная нагота очень уютно чувствует себя в мраморной скорлупе (разве что мешает подставка).

Буртасенков работает с разным материалом – дерево и гипс, алюминий и бронза, глина, иногда кость. Но любовь отдана камню и равно поделена между благородным мрамором и диким камнем, живым и грубым. Камнем, который через запёкшуюся корку сочит кровью в теле израненного, измученного, обессилевшего и покорившегося демона («Покоренный демон»).

Прямые эпитеты мало что откроют в Буртасенкове, трудно прозой говорить о поэтической стихии извлеченной им на свет Божий из камня. Пусть сами эти образы о нём и скажут.

«Память. Пропавшим без вести посвящается». Редкая для мастера комбинированная техника. Тема войны, тема ушедших и тех, кто о них помнит. Решена удивительно скупыми средствами, звучит как реквием. Согбенная фигура матери, этот маленький комочек гипса, запрятанный в ногах солдата-призрака. Его размашисто шагающая фигура лишь намечена проволокой и в 7 раз превышает мать размерами. Сейчас он прикрыл её, как тень или облако, через минуту проплывёт мимо и, удаляясь, исчезнет за горизонтом.

Красная глина, шершавая и комковатая. Истерзанное, совсем недавно такое мощное тело отказывается подчиниться, но одно колено уже поднято, левая нога лежит, однако судорога в напряженных руках и вздыбленном правом колене уже стронула и её. К зрителю приходит понимание того, что такой поднимется. Встанет, и после первых неверных шагов упрямо пойдет дальше («Надо встать»).

Гротеск «Красного кресла» (керамика), над которым сошлись в нешуточном поединке две фигуры – Черное и Белое. Они пусты внутри, пуста и эта возня – из-за чего, собственно? Стоит ли того красное плюшевое кресло, чтобы схватится вот так не на жизнь, а на смерть?

Сочетание нарочито спрямленных линий в шароголовом «Чиновнике» (алюминий) заставляет сразу и намертво приклеить ярлык бюрократа к этой унылой, но с угрозами фигуре.

Бронзовый кот, вроде спокойный, но настороженный; плавно переливаются мышцы, застыли в напряженном ожидании и ловят отдаленные шорохи уши. А глаза вот-вот вспыхнут бесовским блеском, прокатится эхом хохот, и он исчезнет. «Бегемот» в бронзе – знает ли он, что при жизни стал памятником?

«Утром». Красивая зрелая женщина за утренним туалетом. Отдохнувшее, полное неги тело покоится в беломраморной постели. Богиня. Совершенная архитектоника завязала в один узел непринужденность позы, вытянутую по горизонтали плоскость ложа и водопад роскошных волос, ниспадающих прихотливыми струями.

«Магдалина-Ева», дерево. Избитый сюжет: женщина, райские яблоки, змей-искуситель. Но это не Ева райских кущей, она уже грешна, хотя прозревает все последствия своего падения. Она видит грядущую боль и страдания, но противиться уже не может и только просит о пощаде и прощении.

Кокетливо удлиненные формы, грациозный кивок чуть в сторону и вниз – так автору пригрезилась француженка, «Добрый день, месье». Дерево тёплое, текстура живет в унисон с человеческими клетками и органами.

«Гончар», серый долерит; характерная поза передает напряжённое внимание и поглощённость рабочим процессом. Ясно, что как и во времена Хайяма он занят всё тем же:

«Я к гончару зашел, он за комком комок
Клал глину влажную на круглый свой станок;
Лепил он горлышки и ручки для кувшинов
Из царских черепов и из пастушьих ног».
Перевод О. Румера

Аллегории «Моей земли» достаточно прозрачны:

Это и поклонение, и раскаяние за причинённую боль, и просьба о прощении. Желтоватый мрамор объединен в единственном законченном жесте.

Тоже из мрамора, но уже голубого, словно растение, появляется и вырастает роскошный «Женский торс», живёт в каком-то радостном ожидании, волнуется в предвкушении – чего? и уже сделал первый шаг ему навстречу…

* * *

Итак, после 1998 г. только работа, хотя Буртасенков участвует (больше по инерции) в жизни Союза Художников, где он член правления, и постоянно экспонируется на текущих выставках. Жизнь опять не балует, камень стоит дорого, а Буртасенков живёт случайными заказами. Но оптимизма не теряет. Именно в эти годы создавалась серия крупных форм. В песчанике – Покоренный демон, Торс, Богородица с младенцем, Грусть. В мраморе – Скорбящие ангелы, Оставшийся в юности, Невеста, Уснувший ангел, Воззвание к небесам, Амфитрита, Грустный аист.

Проходных работ нет, все значительны, своеобразны по тематике, смелы по замыслу, все пребывают в счастливом сочетании по наитию найденных композиционных деталей, пластического решения, структурных и текстурных особенностей материала – гармония! Наверное, мастер в зените своих возможностей.

Сейчас он готовится к конкурсу скульптуры памяти Кубанского Казачества. Можно надеяться, что историческая трагедия, похоронившая под коммунизмом в ХХ в. сословное казачество и его былую славу, найдет с резцом Буртасенкова достойное воплощение. Пока только подступается, бракует, ищет, весь в эскизах. Параллельно работает и для другого конкурса – памяти композитора Г. Пономаренко, знаменитого, а на Кубани даже культового (он отсюда родом, здесь и похоронен) автора недавно звеневшей в каждом русском застолье песни «Оренбургский пуховый платок» и многих других. Давно вызрел образ А.С. Пушкина в мраморе. «Бронзовых полно, – говорит Буртасенков. – А вот в мраморе что-то я достойных давно не видел». Нужен бы заказ, господа, не разочаруетесь. И ещё одна мечта – мечта о городе, где по газонам, клумбам, паркам, в потаенных уголках и на раскинутых под солнцем площадках живет скульптура. «Как в Элисте, – вспоминает Буртасенков. – Там в центре чуть ли не через каждые 50 м что-нибудь вдруг появляется».

Вот и вся жизнь, которая была. Что-то дальше? Наступила пора расцвета и зрелости, душа готова, руки просят работы.

А в творчестве наметился перелом. Все больше и больше появляется работ, где мастер уходит от бытового реализма. При этом он никоим образом не открещивается от реализма как такового; однако в скульптуре главенствует пластика, а идея приобретает синтетическое звучание и трансформируется в символ. Аскетизм средств выражения доходит до предела и порой сводится к одному только законченному росчерку, как в «Моей земле». Детали скульптору уже мешают. В полнофигурных композициях черты лица едва-едва намечены рельефом («Грусть», «Богородица с младенцем», «Богородица»).

Появляются просто торсы («Торс»), либо трудно переводимые на общедоступный язык, хотя и простые в архитектонике, узлы-архетипы (мелкая пластика), где схвачена только мысль, только движение, переданные пластически; в них органично вписаны элементы, живущие изнутри и изначально в самом материале.

Последние работают за мастера в полную силу. Будь то дерево («Добрый день, месье»), либо песчаник («Грусть», «Покоренный демон» и др.), расцвеченная ткань материала творит форму так же активно, как и пластический жест. В однотонном мраморе того же единства плоти и жеста Буртасенков добивается за счёт игры света и тени в текучих движениях формы («Богородица»).

* * *

…«Уснувший ангел», плач по Диане. Проза тут бессильна, разве что музыка или стихи в состоянии передать эту полуулыбку задремавшего ангела, откликающегося своим снам.

«…Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему…»
Б. Пастернак

Когда-нибудь, когда умрут близкие, сотрется постепенно память об этом цветке, так до конца и не распустившемся. Но облик, образ, символ навсегда останутся в этом надгробном мраморе. Никто из случайных прохожих не сможет не остановиться, не задержаться, не испытать той томительной и сладкой боли, которая тронет спазмом сердце и зажжёт его состраданием – к ушедшим и живым… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>