Знакомого Л. я заметил с поворота, когда мой жёлто-салатный теннисный мяч с хрустом отскочил от гравия центральной аллеи Марсового поля, где та делает резкий, на девяносто градусов поворот к Лебяжьей канавке, и влип намертво в челюсти моей вёрткой коричневой суки: чпок.

Л. лежал, распластавшись большой чёрной ящерицей, на кряжистой ветке старой сирени слева от аллеи. На Л. был странный чёрный комбинезон с множеством карманов. Ноги Л. были скрещены: одна рука прикрывала лобок, как у Рафаэлевской Венеры; другая была манерно закинута за голову. Он делал вид, что не замечает меня. Хотя вся вычурная непринуждённость и изысканность его позы убеждали в обратном.

В последние мои редкие приезды в город П. наши встречи не складывались: пошлый винегрет взаимных упрёков и претензий. То ли вина, то ли обида тыркалась под ноги, ластилась, тёрлась привязчивой кошкой о мою брючину, мяучила, требовательно заглядывала в глаза…

Я выудил из собачьей пасти слюнявый мяч, размахнулся и кинул. Собака взвизгнула и метнулась следом, вертя купированным обрубком хвоста, подхватила мяч налету и теперь сидела по-щенячьи на заднице рядом с Л., зажав в пасти мяч, и глупо таращилась то на меня, то на Л.

Запнувшись на миг, я сделал шаг к выходу: кошка, шипя, выгнулась, с силой прыгнула мне на грудь, вцепилась когтистыми лапами в куртку. Маленький злой ротик её был оскален, розовый язычок юлой крутился в гортани. Дыхание напоминало не дыхание маленького зверька, а тяжёлое сумрачное дыхание человека. Вертикальные чёрточки зрачков жёлтых, сведённых к носу похотливых глаз, безразличными ладонями больно сдавили голову… Я вздрогнул от неожиданности и повернул к кусту сирени.

– А… это ты, – Л. делано медленно повернул ко мне голову.

Я заметил первые седые волосы в его чёрных длинных, вьющихся до плеч волосах.

– Н-у-у, при-в-е-е-т… – Л. говорил на растяжку, повышая голос на последнем слове фразы.

– Я тебя ещё на Пестеля выследил. Вот, поджидаю. Давно меня заметил? Делал вид, что не видишь, да? Он скользнул по мне цепким взглядом. – Загорел… Опять в своей Италии был, да? Зачастил…

– Зачастил, – я размахнулся и бросил мяч собаке. Та с лаем кинулась следом.

– Давно прилетел?

– С неделю.

– Ясно…

– Надолго?

Я пожал плечами.

– Ясно… Потом в Москву?

Разговор не клеился. Завтра действительно лететь: привычный предотъездный мандраж, брошенные дела… «Зачем подошёл… – винил я себя. – Это уже чужой тебе город, не парься, завтра уезжать…»

Л. поднёс ко рту свисающую к земле руку. Только сейчас я заметил в ней плоскую фляжку.

– Будешь? – он отхлебнул и протянул мне бутылку. – Хороший вискарь. Не пожалеешь… Чем занимаешься?

– Дизайном, – соврал я.

– А-а–а, понятно… – ехидно протянул Л. – Сейчас кто тихарится, все так отвечают.

– А где наш друг Ч., – я сделал глоток виски. – Хорошее…

– Плохого не пьём. Ч. к слонам уехал, в Индию. Он туда каждый месяц мотается, как со своей Светкой разошёлся. Говорит, слоны добрые, успокаивают.

–А ты, – я протянул бутылку Л.

– А что я, – Л. отхлебнул, – мне слоны не нужны. Мне и здесь хорошо.

– А ведь дружили…

– Это я дружил, – снова отхлебнул Л., – а он позволял. Понял… Только… – Л. приложил палец к губам: – Никому, – и протянул мне бутылку: – Меня в Русском музее выставили. Круто?

– Круто, – я услышал в своём голосе и зависть, и безразличие… разом.

– Да тебе ж насрать. – Л. приблизил ко мне красивое бледное лицо с чётко очерченными губами. – Насрать ведь, да?

– Почему? – я почувствовал его тёплое дыхание, смешанное со спиртом.

– Да ты же москвич… Вы всё врёте. Изъёбываетесь. Понтитесь. Я знаю. Я служил с москвичами. Они все суки, прожиги и двуличные. Пошли, купишь ещё бутылку вискаря. На свои.

– Куплю, – кивнул я.

Мы пошли напрямки через газоны к набережной Грибоедова. Л. катил свой велосипед, рядом я волок на поводке упирающегося дратхаара с мячом во рту: уходить с Марсового поля собаке не хотелось.

Зазвонил сотовый. Сигнал был как у моего. Мы разом стали обшаривать себя по карманам.

– Мой, – сказал Л., неловко выковыривая рукой в велосипедной митенке здоровый смартфон из кожаного чехольчика, на поясе своей странной одежды: чёрного комбинезона, напоминавшего кимоно самурая с широченными штанами и низкой, висящей ниже колен проймой.

– Мертвец это ты, – он прижал гаджет к щеке. – Нет, – сейчас не могу, занят. Давай завтра…

– Халтуру предлагает, – он повернулся ко мне. – Выставку одному типу отщёлкать. Понял! Денег заработаю!

– А «мёртвый», он живой?

– Живой, просто он решил, что мёртвый. Он крутой. У него жена, ребёнок, бизнес и две девочки: Алена и Вера… Но вообще-то он мёртвый, это факт. Могу познакомить, хочешь? Хотя его даже Ч. боится. Он реальный псих. Я серьёзно.

Вторая бутылка виски побежала проворней.

– А честно, чем занимаешься? – Л. запрокинул фляжку в рот и зло, придвинувшись вплотную, ласкал меня красивыми коричневыми глазами.

– Фигнёй, – сказал я. – Честно.

Его глаза бегали суетливо по моему лицу, словно он пытался сконцентрироваться на летающей по комнате мухе и, наконец, упёрлись в точку на сантиметр выше моих бровей.

– То-то и оно, – сказал Л. потухшим голосом. – Фигнёй. И то, что я в Русском, тоже фигня, и жизнь моя тебе фигня, и то, что было – фигня. – Л. снова упёрся в реперную точку: – Завтра опять улетишь в свою хренову Москву или Италию. Думаешь, я дурак, да?

– Нет.

– То-то и оно… – Л. отхлебнул, протянул мне флягу и стал трепать пса за ушами: собака счастливо захрюкала.

Со стороны Садовой раздался резкий визг тормозов, скрежет, тупой удар, резкий крик, перешедший в визг. Машины встали.

– Опять мотоциклист разбился. Лето. Они на этом перекрёстке всегда бьются. Не смотри туда, тебе же плохо будет, я знаю. А этот уже мёртвый. Не поможешь. Я это с расстояния определяю. Видишь, вон, у столба, его Ангел дёргается. Прозрачный. Всё, затих. Но это чтобы увидеть, надо глаз расфокусировать, это как объектив сбить с фокуса. Сразу не суметь. Я научился. Я же фотограф. Ты знаешь. Пей, – Л. протянул мне бутылку: – Три глотка. Я же помню, у тебя твой друг на малиновой Ямахе в том году так разбился… Да?!

Я кивнул:

– А я тебе письма по мылу посылал, тексты. А ты не отвечаешь.

– Да знаю, – Л. отхлебнул. – А зачем мне это… Думаешь, я твой? – Я и Наталье моей сказал: «Зачем мне это». Наталья, это моя жена, понял. Да ты знаешь… – Л. придвинулся, глаза его суматошно забегали по моему лицу.

– Понял! Же-н-а-а-а!

– Я от тебя тогда почему ушёл. Ну, ещё в Мухинском. Знаешь?

– Почему, – я взял у него бутылку.

– Думаешь, из-за твоих женщин? Нет. Скучно мне стало. Я тебя понимать перестал. Ну, эти проекты твои. Чужой ты мне стал. Злой.

– А я думал, из-за понтов, что в персоналку тебя не включил… Ну, и из-за Ч.

– Дурак ты, какие там понты, и не из-за той… При чём здесь она.

Он с неожиданной силой притянул меня к себе. Подержал. Отпустил:

– А как мы разошлись, ты в Москву укатил, твой сын в Германию, а я в Голландию подался. К Франку. Помнишь? Мы с ним тогда на одной тусовке в П. пересеклись, он меня к себе и пригласил. Он крутой. Фотограф с именем. В европейских глянцевых журналах на первых обложках. Квартира дизайнерская огромная, шикарная, в центре Копенгагена. Обалдеть… он мне тогда такую камеру купил… Таких на тот момент у нас здесь не было. Ни у кого. Правда, с ним еще Антонио жил. Но это неважно. Он говорит: «Оставайся. Я тебя в дело введу, – и ещё он сказал мне, прикинь: – Ты латентный гомосексуалист. Прими это…» Понял? Я выждал визу и уехал. Дурак, да?

Л. неожиданно схватил меня за ворот, придвинул и зло с силой поцеловал в губы и оттолкнул, и истерично ладонью хлестанул по лицу…

Протянул бутылку:

– Смочи, а то синяк будет. – Достал большой чёрный платок: – На, вытри кровь…

Я смочил губы: ярости или обиды не было. Так, растерянность.

– А помнишь, я тебе рассказывал, как я на даче у Ч. раздавленных комаров фотографировал? Брал пластину стекла, смазывал глицерином и придавливал комара другим стеклом. Под софит, и потом через зуммер снимал. Крупно. Охренеть: комары расплющенные полупрозрачные с вывернутыми кишками, крылышками, конечностями… Я эту серию назвал «Мёртвые Ангелы». Понял. У меня потом эти фото в куче модных западных журналах растиражировали. Если бы у меня деньги были, я бы и людей так снимал: расплющенных. Я бы пластины с ними ставил под открытый свет солнца, пока те не выжигались бы его светом до прозрачности. Ведь мы на самом деле прозрачные. Это мы от этой жизни «плоть» набираем, как вода фекалии в канализации. Я это как фотограф говорю. Наша видимость кажущаяся. Это быстро уйдёт. Человек не должен загораживать света солнца: утреннего голубого, жёлтого дневного и красного закатного света солнца. Понял?

Я сплюнул красную слюну на асфальт:

– Понял.

– А знаешь, о чём я тогда подумал, когда комаров снимал? Ещё о Брошенных Ангелах. От которых люди отказались. Или которые людей не уберегли… Как Тот, что сейчас у столба корчился. Они ведь тогда больше летать не могут. Они как мухи, если у них одно крылышко оторвать. Тогда они кувыркаются в воздухе, и бац на землю, и крутятся волчком, пока не издохнут. Или прохожий какой ногой раз, наступил, и расплющил… – Делал такое в детстве?

– Делал.

– Ну вот, ангелы эти под ногами на асфальте и дрыгаются. Не замечал? Они прозрачные, их и не видно. Поэтому и наступать не больно. Придёшь домой, скинешь ботинки, подумаешь: «Ну, налипло что-то… К утру подсохнет».

– Пока, – он сел на свой странный, титановый, сделанный под заказ дизайнерский велосипед, оттолкнулся и, не оглядываясь, поехал через Фонтанку к Пестеля.

Я снова смочил платок виски и обмакнул кровоточащие губы: «Сволочь. К утру точно разнесёт. А если СПИД? Он же через кровь…»

Поднял глаза. Велосипед Л. катился вихляясь по Пантелеймоновскому мосту, ловко объезжая прохожих. Фигуры сидящего на нём человека было не видно.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>