Природа заселила Землю великим множеством причудливых созданий. Но и человеческое воображение наполнило культуру массой творений не менее диковинных. Две эволюции, два генезиса, два набора объектов, претерпевших множество изменений. Одна насчитывает сотни миллионов лет, другая – десятки тысяч. Как они взаимодействуют? По каким законам?

В этом наброске, не претендующим на оригинальность, сделана попытка провести между ними параллели. Начну с объединяющих их иллюзий. Главная иллюзия культурной эволюции состоит в том, что она имеет доступный нашему пониманию смысл, определённую цель и логику развития. (Логика понимается здесь как осознанные методы конструирования новых схем, как ряд алгоритмов, по которым выстраивается её здание.) Но, похоже, вместо всего этого есть простые критерии, аналогичные естественному отбору в живой природе, – заполнить коллективное сознание, пробиться в толще себе подобных эстетических ценностей и в дальнейшей воспроизвести себя. (Для этого необходимо приспосабливаться к окружающим реалиям, как это тысячу лет делает, например, христианство в лице Ватикана, и одновременно приспосабливать эти реалии под себя.)

Как и биологическая, культурная эволюция слепа. Выжить, размножиться, заполнить планету своими генами – вот и вся цель в дарвинистской модели природы, которой движет естественный отбор. И культурная ничем от неё не отличается. Наполнить мир своей эстетикой, идеями, мемами, то есть собой, используя для этого своих адептов – вот и вся суть «развития» искусства и литературы. Развитие взято в кавычки потому, что для предыдущей стадии оно выглядит зачастую как деградация. Так смотрели представители академической живописи на импрессионистов, ставших со временем классиками, так смотрю и я на свою, как мне кажется, эпоху тотального вырождения. Однако, эволюция – не плавная восходящая линия, не кривая взлётов и падений, которые предполагают наличие абсолюта для сравнения; это – бурлящий бульон, на поверхности которого вплывают всё новые и новые пузыри, это – цветы на поляне, уродливые и прекрасные, приятно или дурно пахнущие, их оценка на совести наблюдателя. Но его нет, точнее он появляется и исчезает на той же поляне вместе с цветами, меняясь в процессе эволюции. Трагедии Еврипида, общепризнанные шедевры в древнегреческом театре, обесцениваются в эпоху Плавта, совершенно утратив популярность. Это вырождение? С моей точки зрения, безусловно. Но рукоплескавшие «Ослам» и «Хвастливому воину» вряд ли бы со мной согласились. Как и воспитанные на фантастических блокбастерах Голливуда, не разделят моего презрения к американской индустрии развлечений. Для меня её поделки – антиискусство, несущее антиэстетику. Но кто я такой? Представитель вымирающего поколения? Носитель обречённых на забвение ценностей, которые активно вытесняются? Динозавр, отрицающий появление млекопитающих и гордящийся своими размерами, величием и могучей красотой?

Эстетическая система координат привязана к наблюдателю, порождённому своей эпохой, а мнение потомков (так называемый суд времени, если у кого-то, кроме историков культуры, достанет на него желания), мало что значит – культурное явление уже состоялось, став недостижимым, превратившись в часть истории, заняв свою главу в учебниках. К тому же единицы в массовых явлениях не играют никакой роли, против статистики они – ничто, ими можно пренебречь. Что и делает культурная эволюция, выступающая часто, как бескультурье: нося эпидемиологический характер, она захватывает миллионы, становясь мейн стримом, опрокидывающим всех и вся. Это процесс, которому невозможно противостоять. Мимесис – её механизм, заразное, как ветрянка, подражание, которое заложено в глубинах нашей психики, закреплено на генетическом уровне. И дети обезьянничают, и взрослые. Вспыхнув, волна «новой культуры» сметает всё, уничтожая на своём пути предыдущие ценностные достижения, как степной пожар, и, только выгорев дотла, поляна освобождает место для чего-то другого.

Оседлать новые веяния, сделать на них имя, приобрести славу – это уже в чистом виде дарвинистская борьба среди художников, писателей и музыкантов, борьба за место под солнцем. Успех – единственный критерий в культурной эволюции, её единственный приз. И действительно, как доказать, что «Сикстинская мадонна» «лучше» наскального рисунка из пещеры Ласко или тех карикатур, которые сегодня выдаются за живопись? А инсталляции из новейших химических материалов? А «Чёрный квадрат»? Или примитивное искусство неразвитых этносов? Кто судьи в этом незримом состязании? Культурная эволюция, равно, как и биологическая, подразумевает релятивизм. Произведения искусства, казалось бы, вечные, всего лишь стадии, промежуточные артефакты на её пути. Как Homo ergaster или архаичный человек вовсе не предшественник Homo sapiens, а его вымерший собрат, не ступень, а след в непрерывной эволюции. Куда бредёт Homo culturalis? В какую сторону направлен вектор культурной эволюции? Вопросы сами по себе бессмысленные. У каждой стадии культуры своё понятие о прекрасном, идеале, шедевре. Напиши сейчас кто-нибудь «Войну и мир», «Явление Христа народу» или партитуру вариаций Гольдберга, он останется гением вчерашнего дня. Его искренне не поймут. Как на моей памяти перестали понимать культовые фильмы моей молодости. Они устарели не потому, что стали хуже, а потому что сменились культурные парадигмы, и я не смогу объяснить сыну, чем хорош Тарковский или Феллини, как он не сможет меня убедить, несмотря на все их кассовые сборы, в гениальности «Матрицы» или «Властелина колец».

Культурная эволюция гораздо моложе биологической, зато процессы идут в ней значительно быстрее. Чтобы внести анатомические изменения природе требуются миллионы лет. Происходящие на этом фоне культурные перемены почти мгновенны. Биологическая эволюция по отношению к культурной квазистационарна, время жизни её творений на порядки больше. Мне выпало пережить смену социально-экономической формации, (в каком-то смысле аналог смены эр в процессе биологической эволюции), и я наблюдал, как быстро меняется человеческая психология, приспосабливаясь к новой реальности. А что есть культура, как не отражение психики? И что есть искусство, как не её проявление? При смене формации, как и при переходе от одной геологической эры к другой, царил чистый дарвинизм: те, кто не приспособился к новому климату, вымерли, как мамонты. То же самое наблюдалось в культурном переломе, сопровождавшем крушение прежней формации – кто сохранил приверженность её вкусам, превратился в эстетического мамонта, обречённого на исчезновение. С точки зрения представителя каждой предшествующей стадии, с возрастом укоренившегося в своих культурных традициях, происходит не естественный, а противоестественный отбор, при котором на его глазах на вершину попадает всё недостойное, безвкусное, обладающее признаками безнадёжной серости, и таким образом закрепляются вкусы, вызывающие у него презрительное недоумение. Он может брюзжать, считая их плебейскими, а их культуртрегеров – выскочками, но ему остаётся смириться. О вкусах не спорят. Их навязывают. И очень активно. Иначе они так и останутся пристрастием меньшинства. Новое, пробивающее себе дорогу в толще старого, вызывает конфликт «отцов и детей». Хотя он может быть не связан с поколениями (или растянуться на несколько), и уж подавно может не распространяется на отдельную семью, где дети вполне могут наследовать традиционные ценности родителей.

Когда я говорю о новом стиле, поветрии, направлении в искусстве, речь идёт о прорывах, чернильных пятнах, которые, расползаясь, стремятся захватить всю культурную плоскость, о тенденциях, со временем обретающих статус тренда. Сначала они возникают спонтанно, как мода, которую задним числом объясняют, как неизбежную, эти новшества появляются непроизвольно, необязательно, но потом захватывают всё культурное поле, чтобы самим вовремя отцвести, отступить, уйти в небытие. Часто это случается ещё при жизни их носителей (как произошло с брюками клёш моей молодости), но чаще – с их исчезновением. Иные же тенденции держаться десятки поколений. И всё же эти метания, эти перемены общественного вкуса, глубже, чем простая мода. Они волнообразны, любят повторы и возвраты, число их форм огромно, но всё же ограничено. Однако каждый раз они приходят со своим наполнением, так что представители разных культурных формаций, даже внешне похожих, не смогут найти общего языка. Ничто не ново под луной. Но нет под ней и ничего вечного. Копирование, комбинации и перетасовка мемов, как и генов, – вот и вся игра, суть которой в конкуренции, а бонус – просуществовать, как можно дольше. Её правила состоят в отсутствии правил, борьба предполагает любые методы, вплоть до уничтожения. «Сбросить Пушкина с корабля современности» или уничтожить языческие идолы на киевских капищах, вырубить священное дерево саксов или взорвать во имя торжества ислама статую Будды – приёмы, заимствованные в живой природе, бесцеремонные и беспощадные. О прошлом никто не вспомнит, по безвозвратно утраченному слёз не льют.

Культурная эволюция, как ручеёк, пробивающий себе дорогу в песках, постоянно меняет направление. Иногда он убыстряется, иногда сворачивается в лужу. При этом его прежние русла высыхают, от них остаются едва заметные следы, по которым можно, конечно, судить об их прежней наполненности, но около них уже не отдыхают, они не радуют взор, не утоляют жажды. В сущности, культура, как всеобщая, так и отдельного человека, – это свалка, а всеобщая ещё очень напоминает Интернет, где можно сыскать всё, но актуально лишь то, что попадает на главные, постоянно обновляющиеся сайты. Артефакты, свидетельства ушедших эпох, далёких культурных формаций. Закономерно ли сохранились именно эти образцы? (Я не имею в виду археологическую удачу). Лучшие ли они были в своём времени? Или получили этот статус только в наше? А может, они имели массовое распространение, как ночной горшок в английских спальнях? Много ли говорит о вкусах древних египтян «Сказка о потерпевшем кораблекрушение»? Достойно ли представляет ранний французский классицизм «Счастливый крестьянин»? Не думаю. Культурные формации замкнуты на себе, как чёрные дыры. Искусствоведение сродни волхвованию, гадая на кофейной гуще, оно подгоняет случайные факты в схемы, создавая стройную картину задним числом. На самом деле царит хаос, культуры рождаются и умирают, как звёзды, представления о которых мы составляем по свету, всё ещё идущему от их останков. Многие произведения вряд ли определяли лицо эпохи, как нам теперь кажется. А многие разминулись с ней (в том числе и мои), но это не значит, что их не существовало. Судить об эпохе по масскульту значит принижать её. Во всяком случае, пренебрегать теми, кто не разделял её пристрастий, забредя в неё случайно, ведь времена не выбирают. Но их имена будут стёрты, как не проявившиеся в окружавшей их культуре, не связанные с её трендом. И это единственная закономерность. То, что доходит до потомков – крохи, создающие искажение, на их основании говорить о непрерывном развитии, значит создавать миф. 99% живших на Земле видов живых существ исчезли, не оставив следа. Прошлое в биологической эволюции – сплошной пробел. Так и в культуре. Говорить о какой-то преемственности не приходиться – разве о преемственности волн, одна за другой омывающих песчаный берег.

Человека можно воспитывать на чём угодно, здесь годятся любые парадигмы. Конечно, воспитанные на классической музыке в эстетическом плане будут отличаться от поклонников популярных рок-групп, но зато вторые возьмут массовостью, и с точки зрения представительства в культурной эволюции получат явное предпочтение. Они и будут определять лицо эпохи. А природе эстетические пристрастия безразличны, перед ней все равны.

Борьба в культуре допускает всё, не имея запрещённых приёмов (миф о Сальери, отравившем Моцарта, являет собой красочный пример её жестокости). Цель – оккупировать кусочек сознания, поселиться в нём, как вирус. Образом, книгой, картиной или музыкой. Мемом, как определяет Докинз. (Единицей культурной информации, которая наследуется, как ген. Мемом может считаться любая идея, символ, манера или образ действия, осознанно или неосознанно передаваемые от человека к человеку посредством речи, письма, видео, ритуалов, жестов и т. д.) Даниель Деннет пишет: «Пристанищем, в которое стремятся попасть все мемы является человеческая психика, однако она само по себе – артефакт, и организуется по мере того, как мемы изменяют человеческий мозг, чтобы приспособить эту среду обитания под себя». И далее: «Поэтому психика уроженца Китая кардинально отличается от психики уроженца Франции, а психика грамотного отличается от психики неграмотного». Но точно также (если не больше!) отличается психика принадлежащим к разным культурным формациям. Как найти общий язык католику и приверженцу культа ву-ду? Академическому живописцу и последователю арт-нуво, не говоря уж о современных творцах инсталляций? С моей точки зрения хорошо, если в качестве мема в человеке поселяется Бах или Толстой, а если (что происходит гораздо чаще), это разрекламированная рок-группа или посредственный писатель, волей случая попавший в СМИ? Однако для культурной эволюции они равноправны, ведь художественные достоинства ей не ведомы.

Культурные мутации происходят постоянно, но некоторые закрепляются квазидарвинистским отбором, а другие остаются незамеченными. В искусстве они напрямую связаны с именем первого творца (или группы, творившей в данном направлении), если, по счастью, он нашёл последователей, эпигонов, подражателей, поклонников, и, попав, в информационные потоки, завоевал признание, став культовой фигурой, а не сгинул где-нибудь в глуши. Бах обрёл второе рождение спустя столетие. Босх и Боттичелли получили признание через века. А сколько не получили? Группой пробиться всегда проще, чем в одиночку. Этот закон биологической эволюции действует и в культуре. Так сложились (я не рассматриваю круг их идей, мне важен сам факт их «творческого» союза): стоики, перипатетики, ариане, кальвинисты, кубисты, фовисты, экспрессионисты, имажинисты, футуристы, появились «Могучая кучка», «Бубновый валет» или «Венский кружок». Никому не известные творцы, объединившись, громко заявляют о себе, обнародовав свою программу, цели и эстетическое мировоззрение. Они говорят о себе «мы», что звучит гораздо внушительнее отдельного «я» (не говоря уж о том, что не воспринимается отталкивающим хвастовством), и со временем к ним начинают прислушиваться, о них говорят, потому что они – сила. Но какой процент успеха приходит к ним в силу новаторства, а какой ipso facto объединения?

В искусстве состоявшееся направление (как и отдельное произведение) проходит три стадии: мода, классика, забвение. Если, конечно, память о нём не поддерживается искусственно, как в случае с Моной Лизой. Впрочем, многим известным в своё время произведениям судьба не уготовила стать и классикой, они сошли на стадии личинки, не став ни гусеницей, ни бабочкой. Так или иначе, их затоптали, оттеснили, уничтожили, как и предполагает квазидарвинистский отбор – иногда и к лучшему для потомков, хотя их интересы в расчёт не принимаются, всё происходит случайно. Надо понимать, что соперничество в культуре – это отнюдь не культурное соперничество. Любой ценой пробиться наверх, закрепиться в сознании миллионов, войти в историю культуры – вот цель всех новых веяний. А почему, собственно, дарвиновская борьба, миллионы лет бывшая законом для всей планеты, борьба, регулировавшая на ней все отношения, должна делать исключение для культуры?

К современным дарвинистским воззрениям с неуничтожимыми генами (эгоистичными, по меткому определению Докинза), генами, меняющими лишь хозяина, ближе всего подошла индуистская метемпсихоза, где душа берёт напрокат тела. Гены модифицируются, приспосабливаясь (а заодно приспосабливая и нас) к окружающему, полезные признаки закрепляются в результате естественного отбора, которому отводится роль бесчувственного бога. Эволюция бредет на ощупь, руководствуясь единственным правилом – существовать. Вопроса «быть или не быть?» для неё не возникает. Быть как можно дольше, в идеале вечно, вот задача, над которой трудятся гены, используя нас в качестве машин для выживания. Но в культурной эволюции, совершающей хаотичные движения с необъяснимыми зигзагами, возможна и отрицательная селекция. Так появляются наркокультуры, субкультуры хиппи или культы, призывающие к массовому самоубийству. Это тупиковые ветви развития. Но для кого? Похоже, в культурной эволюции, которая развивается сама по себе и преследует свои цели, не стоит вопрос о гуманизации и дегуманизации – искусство создаётся отнюдь не для того, чтобы сделать мир лучше или приспособить к нему своих носителей. Сюзан Блэкмор пишет (с ней не во всём можно согласиться, а её пассаж лучше воспринимать не буквально, а скорее как метафору):

«С точки зрения нас, людей, Интернет предстает замечательной технологией, созданной нами и для нашего собственного удовольствия, во многом облегчающей нам жизнь. Взглянув на Интернет глазами мема, мы выглядим как начальная стадия мемомашин, и существуем в качестве подспорья для создания все лучших мемомашины, от чего выигрывают сами мемы. Когда вы видите офис, наполненный людьми, рабски заполоненных мемами и спешащих получить ещё большее количество информации, вы могли бы задаться благоразумным вопросом, кому это всё выгодно. Согласно меметике, обширный эволюционный процесс происходит ради копирования мемов. Сегодняшний информационный взрыв нам следовало ожидать».

И далее: «Биологический мир был создан путем конкуренции генов. Точно так же, мир культуры был создан путем состязания мемов. В обоих случаях нет никакого проектировщика, не существует никакого плана и никакого проекта в разуме создателя. Точно также, как не существует никакого Бога, создавшего нас, не существует никакого «меня», создавшего мой сад, написавшего мои книги или мои картины. Нам может показаться, что это так, но такое представление – иллюзия.

С меметической точки зрения, планы и проекты – это мемы, созданные из хитроумной перестановки старых меметических форм. Таково всё творчество: творческий отбор, повторное использование и перетасовка того, что уже было».

Интересно, последнее умозаключение Блэкмор тоже мем?

И он, расталкивая других, также стремится занять место непреложной истины?

У каждого писателя найдётся свой читатель, и каждое произведение соберёт свою аудиторию. Только у одних она широкая, как, у бестселлера, у других узкая. У одних она сохраняется долгое время, и произведение становится книгой поколений, а у подавляющего большинства нет. Потому что они глубже, интереснее и актуальнее? Вовсе нет. Есть масса классики, которую не станешь брать в руки. (Особенно впечатляет список Нобелевских лауреатов по литературе, из которых я знаю, дай бог, половину). И всё же почему одни произведения обретают статус непреходящих, а другие остаются незамеченными или сходят как первый снег? Чем шедевр, которому суждена долгая жизнь, отличается от ремесленнической поделки? Чем он предпочтительнее? (Объяснения искусствоведов на этот счёт, убедительные задним числом, оставим в стороне). Культурные творения, как живые существа: одним даётся власть на земле (в данном случае власть над умами), другие – ютятся на её задворках. Может, они дожидаются своего часа? Как млекопитающие под пятой динозавров? Дожидаются, чтобы открыть свою эру? Бывает, что забытые произведения вытаскивают на свет. Так случилось с Лотреамоном и Кьеркегором, которых подняли на щит французские экзистенциалисты, и Кавафисом, обретшим вторую жизнь благодаря Элиоту и Бродскому. В целом же это величайшая тайна, случай, который останавливает в рулетке шарик около красного, предоставляя остальным чёрное.

Виды, добившиеся в биологической эволюции успеха, возникли не на всей планете сразу, а в географически выгодных для этого местах с благоприятным условиями. Ясно, что райские птицы не могут зародиться в современной Антарктиде, а, попади в неё, погибнут. Так и для культурной экспансии важны очаги, располагающие к захвату массового сознания. Какие бы шедевры не создавал режиссер в стране третьего мира, он останется неизвестным, пока им не заинтересуется Голливуд. Сколько бы ни был талантлив художник, продвижением на рынке он будет обязан художественным галереям. Не пробившийся в крупные издательства с их рекламными мощностями писатель, обречён писать в стол (или публиковаться в Интернете, что по сути одно и то же). В этом смысле культурная эволюция детерминирована, находясь руках заправил нескольких мировых центров. Бывают ли исключения, когда «выстреливает» никому не известный художник? Да, бывают. И они подтверждают правило. В ответ на замечание о жесточайшей конкуренции в культуре часто приводится лицемерная фраза: «Пусть расцветут сто цветов, а потребитель сам выберет достойный». Здесь забывается, и мне кажется намеренно, об ограниченном ресурсе нашего мозга, который может вместить лишь определённое число мемов (информации из книг, впечатлений от произведений искусства). Наша память не бездонна, и как раз за неё и ведётся борьба. Поэтому высказывание о ста цветах можно рассматривать лишь как приём в этой борьбе, позволяющий усыпить конкурента.

Принято считать, что эволюция не ошибается, что естественный отбор всегда прав. Но я знаю массу алкоголиков и наркоманов, посеявших свои неуничтожимые сущности, гены, в целой куче детей. И наоборот, много достойных интеллигентов не оставили потомства. Каков же вектор нашей эволюции? Если так пойдёт нас ждёт тотальное вырождение, гарантированное возвращение к шимпанзе. Или мы чего-то не понимаем, или цели прогрессивно мыслящего человечества идут вразрез с механизмом естественного отбора. А может, это неизбежно: создав собственную среду обитания, отгородившись от природы (но не покорив её, о чём с молодцеватой подтянутостью ежедневно рапортуют СМИ), Homo sapiens больше не подчиняется закону естественного отбора? Искусственное продление жизни за счёт медицины, отсутствие в развитых странах голода, эпидемий и войн, привело к тому, что успеха добиваются серые мыши, которые сбиваются в стаи, а пассионарии, не найдя себе места в этой прилизанной, упакованной жизни, погибают выброшенными на помойку, не оставляя потомства. И повинна в этом духовная составляющая нашей среды обитания – культура с её моралью, искусством и религией потребления. И возможно, закономерно, что её эволюция на данном этапе вступила в противоречие с естественно биологическим развитием. Но это приведёт к серьёзным последствиям для её носителей. Возможно, род человеческий сам себе роет могилу? Возможно, культура программирует его на самоуничтожение? Впрочем, это мало кого тревожит: после нас хоть потоп.

В отличие от биологического Homo sapiens, Homo culturalis видоизменяется гораздо быстрее. С учётом возрастающего темпа жизни достаточно два-три поколения, чтобы его представители уже не находили общего языка. Воспитанные на разных парадигмах, запрограммированные разными культурными кодами, они имеют всё меньше общих ассоциаций и не могут «скрещиваться». Скрещивание я понимаю, конечно, в психологическом смысле, но от него в цивилизованном обществе шаг до биологического. Трудно вообразить семью из хиппи и яппи, представители разных культурных традиций мало смешиваются, не обрекая потомство метаться, выбирая между ценностями отца или матери. В детстве я часто воображал себя в разные эпохи, но теперь понимаю, что не прижился бы ни в одной. И сейчас с возрастом я с трудом удерживаюсь в окружающем меня времени, не в силах привыкнуть к очертаниям новой реальности, пришедшей на смену моей. Ключевые слова современности, которые я постоянно слышу в кафе, метро или трамвае: «кредит», «заказы», «деньги», «реализация», «договор», «ипотека», «проект», «рынок», «тарифы», «цены», «услуги», «прейскурант» и т.д. И мне кажется, да, впрочем, так и есть, что в моей юности больше говорили о политики, кино, ругали власти, сплетничали, перемывали кости знакомым, рассуждали о любви, искусстве, жизни и смерти, философствовали, сводя потребление лишь к хлебу насущному. (Я не хочу вдаваться, почему так было, для меня важно засвидетельствовать сам факт). Язык меняется быстро. Для литераторов катастрофически быстро: едва овладеешь им, как он уже сменился. Вероятно, в крестьянской среде времён Бунина (кто сегодня читает его нашумевшую когда-то «Деревню»?) в повседневном обиходе были: «засуха», «вёдро», «делянка», «коровы», «изба», «чернозём», «угодья», «сноха», «телега», «свёкор», «щи» и т.д. Сменилась культурная формация, предыдущее поколение Homo culturalis, к которому принадлежал Бунин, и частично я, вымерло. Но и современный представитель этого вида не вечен. Все виды на земле – промежуточные, это транзитные пассажиры в поезде эволюции, которые заходят на одной остановке, а выходят на другой. У каждого она своя. Можно задержаться дольше, как готика, можно сойти раньше, как рококо, но результат – один. При этом поезд движется всё быстрее, мелькают станции, сменяются моды, Homo culturalis проходит очередную стадию.

Жизнь – театр. Но почему мы решили, что нам в нём отведены главные роли? Откуда этот высокомерный гомоцентризм? Персонажи, которых мы сменили – австралопитек, неандерталец или человек умелый были в дарвиновском отношении совсем не хуже. Они заняли свою нишу, создав устойчивую форму в бесконечном разнообразии жизни. Но мы смотрим на них с тем же нескрываемым превосходством, с каким будут смотреть на нас, когда род человеческий вымрет, уступив дорогу, например, машинам и их небелковому интеллекту. Могучая сила эволюции вращает калейдоскоп, в котором разноцветные стёклышки складывают всё новые узоры. Правда, рассматривать их некому, грандиозный спектакль разыгрывается на Земле без зрителей. Если, конечно, не брать в расчёт взирающего с небес (или из Тейяровской точки Омега) Бога.

Всю условность в направленности биологической эволюции легко понять с помощью мысленного эксперимента Кауфмана, предложившего «перезапустить» её с нуля. Вряд ли она повторит через миллиарды лет то, что мы имеем сейчас. Слишком много факторов наложили на неё отпечаток, слишком много случайностей сыграли в ней определяющую роль. (Чего стоит один астероид, уничтоживший динозавров и открывший эру млекопитающих). А культурная эволюция? Начнись история цивилизации с начала, будет ли в ней Гомер (или какой-нибудь Гомер № 2) представлять греческую культуру, Шекспир – английскую, а Конфуций – китайскую? И вообще будут ли греческая, западноевропейская и китайская определять культурный облик планеты? Вполне возможно, что в столкновении цивилизаций победили бы инки, бушмены или малийцы. И тогда мир бы знал их гомера, их шекспира, их конфуция. И вполне возможно, изучал бы сейчас «Песнь о Гайавате» на языке индейцев оджибве, «Калевалу» на карело-финском, а «Манас» на киргизском. Я привёл эти фантастические сценарии не как пример альтернативной истории, а чтобы ещё раз продемонстрировать случайность культурной эволюции, роднящую её с биологической. Но мы, наследники Гомера, Шекспира и Толстого, продолжаем с упрямым высокомерием смотреть на «зачаточные» культуры. Откуда идёт наш снобизм? Он помогает нам выжить? Обрести точку опору в иллюзорном превосходстве? На самом деле нет шкалы для сравнения разных форм жизни, кроме успеха в приспосабливаемости (а по этому показателю мы вряд ли догоним динозавров, безраздельно господствовавших на Земле сто миллионов лет, и уж точно бактерий, царствовавших всегда). Разные виды существуют в параллельных плоскостях. Также обстоит дело и в культурной эволюции. Представители этноса, затерянного в экваториальной Африке, с их «первичным искусством» (о, сколько расизма в этом устоявшемся термине!) вряд ли смогут оценить всю прелесть «Девушки с персиками» или Саврасовских «Грачей» (но не работы Шагала и позднего Пикассо), точно также, как и мы, чтобы ни говорилось, не можем в полной мере оценить их примитивные поделки. Мы смотрим свысока на их искусство, они – на наше. Такие же разрывы сопровождают культурную эволюцию в рамках одного этноса, одной цивилизации. Классическое взаимонепонимание отцов и детей, принадлежащим к разным культурным формациям: у нас иконы, у них – поп-идолы, у нас культовые фигуры, у них – шарлатаны и выскочки.

До этого я подчёркивал в культурной эволюции роль случайности, говорил о флуктуациях, порождающих новые формы, подобно колебаниям вакуума, создающим вселенные. И всё же есть поручень, которого она придерживается. Это – технический прогресс. Работы Ван Эйка, начиная с «Мадонны канцлера Ролена» обязаны появлению масляных красок, кино – достижению оптики и химии, а компьютерная графика – цифровым технологиям. Опираясь на прогресс в инструментах, эволюционировала и музыка. От кимвалов, труб и кифар, через орган, клавесин и фортепьяно, к электрогитаре и синтезатору. Технический прогресс, а конкретно папирус, глина и стило, позволившие фиксировать живую речь, породил литературу (устные предания оставим в стороне). И он же её убил. Современные гаджеты нивелировали письменное слово, оставив за ним функцию отметок к набору видео. И, действительно, зачем воображать, восстанавливая из алфавита то, что можно увидеть? Литература умирает, гуттенберговскую эпоху, бывшую её расцветом, сменила аудиовизуальная культура. Мне это не нравится, но поделать с этим нечего. И это последнее, что объединяет культурную эволюцию с биологической – им обеим невозможно противиться.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>