ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

3 курс

Мы приходим в художку как домой: уже все близко и знакомо, но нас по прежнему есть чему научить, и хотя мы и не наивные несмышленые первокурсники, лежащие перед нами поля нашего незнания по-прежнему велики и нескончаемы, а мастерство и умение только изредка, как вспышка, лишь маленьким хвостом дается в руки, а затем вновь выскальзывает меж пальцев. Мы многое уже умеем, но от этого дорога впереди еще только дальше и труднее, потому что у нас теперь хватает ума оценить все свое несовершенство.

Очень ярко помню один момент: я прихожу как-то зимой на занятие, после блокады в нос — только что на остановке выудила из ноздри кровавую ватку — красное на белом снегу, это моя кровь — я просто раненный мушкетер короля, истекающий кровью во славу её величества (в обычную школу я, понятное дело, по такому поводу не хожу, но не могу же я, в самом деле, пропускать художку!).

И вот я за пару минут одолеваю нашу бесконечную лестницу на 6 этаж (да, да — молодость, игра силы жизни в не до конца расплескавшейся по снегу крови!), и вот — я забегаю в класс, все уже в сборе, и сидит довольный Владимир Иванович рядом с чьим-то натюрмортом и бодро и весело, лучась глазами, спрашивает меня: «А ты чего пришла-то? Вон твой натюрморт уже висит». И я вижу свою работу на доске как образец. И становится весело и приятно и в то же время немного грустно, и я растерянно спрашиваю учителя можно ли мне еще поработать, а он смеется: «Чтобы ты все испортила?»

Мне всё же кажется, что я уговорила его тогда и осталась просто что-то доделывать другое или рисовать заново, но, раз придя в художку, не могла же я так вот ни с чем оттуда уйти! Сам воздух её пьянил и сводил с ума, притягивал и поднимал из любой болезни, любых невзгод, зовя и приманивая, наполняя всё существо радостью осмысленной работы.

Ещё помню — наступает время набросков, рисования с натуры — наш непреклонный Владимир Иванович требует от нас определенного количества рисунков с натуры, терпеливо объясняя нам, что неудобство и смущение от непрошеных случайных зрителей постепенно пройдут — сейчас самое главное — рисовать. И потому никакие извинения не принимаются, и рисовать с телевизора просто последнее дело, достойное позора и презрения…

И вот после школы, в выходные, уже по одиночке, но чувствуя в душе родство со всеми художниками мира, идем мы в магазины, на рынки или просто притуливаемся где-то в скверике, большей частью руководствуясь порой вовсе не выгодностью точки зрения на открывающуюся натуру, а чтобы поменьше зевак могло нас видеть и собираться рядом, чтобы оказаться получше спрятанным от любопытных глаз, и поначалу скромно и стыдливо-неуверенно начинаем карандашом, отчаянно дрожащим в полузамерзшей и смущенной руке рисовать все эти спины и головы, шубки, шапки, пальто и валенки — начинаем впускать в себя удивительно быстротечную, разнообразную и ежесекундно меняющуюся жизнь!

Постепенно действо и вправду затягивает, и ты потихоньку выбираешься из тени, рука становится чуть более уверенной, глаз сразу выхватывает основное, в ход идут уже ручки, цветные мелки. Да, в настоящей реальности тебе никто не позирует, тебя никто не ждёт, ты должен успеть выхватить и наилучшим образом расположить на листе, не забывая о разнообразии линий, пропорциях, пятне и светотени… и на все это у тебя считанные секунды, пока вон та колоритная тетка не соберет свои сумки и не пойдет дальше, пока тот старичок не залез ещё в автобус, пока этот пухлогубый мальчишка не ускакал дальше на одной ноге…

И чтобы успеть вместить и отразить все это за отпущенные тебе секунды, самое главное, оказывается, безмерно удивиться, ахнуть вдруг где-то в глубине сердца бесконечной, безумной красоте окружающей жизни, с её шумом, окриками, толкотней, мусором и спешкой. Пока ты спешишь зарисовать, запомнить все это — тонкой прерывистой линией, тёмным пятном отразить её мгновения на листочке бумаге — ты все время как будто на границе времени и вечности, ты выхватываешь горящие ускользающие секунды и окунаешь их в холодное спокойствие вечности — тетка так и будет собирать свои сумки, старичок кряхтя залезать в автобус, придерживая старой сморщенной рукой длинные полы пальто, а мальчишка, вытянувший губы трубочкой, занесет одну ногу для прыжка, но так и останется на полупрыжке, полудвижении, и ты сможешь разглядывать их еще долго-долго и сегодня вечером и потом, — раскидывая на пол к ногам учителя на просмотре, и спустя год и два, и десять…

Натура самое важное для художника. Наш Владимир Иванович научил нас видеть и уважать её, бесконечно наблюдать и учиться у огромного мира, раскинувшегося вокруг.

А ещё я помню, как мы бегаем все вместе в ближайший военторг покупать бумагу. Владимир Иванович сказал как-то серьезно: «После уроков я пойду в соседний магазин, там хорошую бумагу привезли. Кто хочет присоединиться…»

Какое это было приключение! Наскребла в кармане пару рублей (или десятков, или сотен рублей — не помню точно, как тогда считали, деньги так быстро превращались в резанную бумагу на протяжении всей моей юности, в общем, просто какую-то мелочь), и мы веселой гурьбой отправились за учителем по неизведанным тропам. Этот маленький магазинчик лежал в стороне от привычных наших дорог, мне бы вообще никогда в голову не пришло туда заглянуть…

О, это пьянящее чувство охотника на мамонтов, поймавшего наконец-то свою добычу! (В те времена как-то кроме счастья почти ничего не было: ни мыла, ни стирального порошка, ни колготок, ни сахара, вместо масла и сыра выдавали маленькие бумажные талончики с их названиями (чистый сюр) и бумагу и краски тоже приходилось порой «добывать», как и всё остальное). А тут такая удача — огромные плакатного размера листы прекрасной акварельной бумаги, плотной, немного шершавой, благородной и сдержанной.

Помню, потом ещё мой папа сбегал в этот замечательный магазинчик и еле добрался до дому, пошатываясь под тяжестью не то 100, не то 200 огромных листов. И многие из них до сих пор лежат у моих родителей в квартире в Перми на антресолях, и греют меня мысленно и вселяют какую-то надежду и неискоренимый оптимизм, хотя я сама живу уже черт и где, и совершенно неизвестно, когда смогу воспользоваться даже частью этой бумаги…

А еще я учусь точить карандаш скальпелем, много карандашей погибают, прежде чем я овладеваю этим искусством… Меня охватывает пьянящее счастье от моей невиданной самостоятельности, от опасной остроты скальпеля в руке, от поначалу такого твёрдого, но постепенно становящегося податливее дерева карандаша, до последнего защищающего нежный, хрупкий грифель внутри. Помню, я устраиваюсь на нашем широком, крашеном густой масляной краской подоконнике и приступаю к изведению карандашей.

Перед Новым годом радостно приподнятое настроение, класс наполнен непривычным шумом и шорохом — мы оформляем работы к просмотру, и это тоже такое священнодействие, вырезание рамочек, загибание углов… Я до сих пор, кстати, так и не научилась оформлять картины, а Владимир Иванович, помню, все время подтрунивал надо мной за невозможно-безбожно кривые края…

А перед самым концом декабря, как раз в канун католического рождества, наш Владимир Иванович вдруг загадочно спрашивает нас, готовы ли мы поехать в Соликамск.

Кажется, это было как-то связано с выставкой наших работ, честно говоря, подробности я совершенно не помню, просто вдруг нас спросили, кто готов ехать прям сегодня вечером в соседний небольшой городишко, чтобы жить там пару дней в корпусах пионерлагеря и поездить на автобусах по старому центру, наполненному позапрошловековыми узорчатыми теремами и купеческими каменными домами. Чтобы окончательно прояснить вопрос, мне разрешают из учительской позвонить домой, и о чудо! — мои трепетные родители соглашаются меня отпустить!

До сих пор помню — огромные занесенные снегом ели, выше двухэтажных домов вокруг нашего лагеря, тропинку в глубоких сугробах, что вела к столовой, волшебную возможность бегать из корпуса в корпус в одной теплой кофте, без пальто и шапки по глубокому снегу, без строгого родительского контроля-то!

А потом мы ездим по городу, и перед нами вырастают заметенные снегом длинные колоннады над входами, шатровые крыши, деревянная и каменная резьба наличников, запорошённых снегом. Так, как бы между прочим, уже почти на излёте старого года, наш учитель дарит нам этот временной провал — вместо стремглав пролетевших ничем не примечательных обычных дней мы получаем заснеженный сказочный лес, запах мороза и елей, сугробы по колено и обметенные снегом кирпичи старинных домов.

Вообще наш Владимир Иванович довольно часто так вот спонтанно дарил нам новые незабываемые впечатления, исходя, видимо, из того, что именно они и питают художника, да и просто подрастающего ребёнка…

Помню, однажды он повёл нас всех в маленький тогда Театр у Моста, находящийся в какой-то студии практически и правда под Камским мостом…

Мы всем курсом смотрели там «Панночку», и сердце замирало от ужаса и восторга. Был тёмный холодный зимний вечер, так странно выглядел освещенный желтыми фонарями неказистый вход в театр, какие-то черные деревья толпились вокруг, было и весело и немного страшно, и мы были все вместе.

Наступает весна, и мы рисуем композицию на тему профессии. Я сразу понимаю, что самая живописная и красивая профессия это дворник, но Владимир Иванович мягко отстраняет эту идею, и тогда мы останавливаемся на музыкантах.

Слегка сутулые джазмены в обнимку с саксофоном постепенно проявляются на бумаге. Меня всегда поражало, как легко и точно мог Владимир Иванович найти к каждому подход, услышать и понять всех нас, таких разных и непохожих, и осторожно, мягко и ненавязчиво чуть направить в нужном направлении, никогда не ломая, не преодолевая сопротивления, не воюя с нами, будучи в то же время достаточно жёстким и авторитетным, чтобы гнуть свою линию, открывая нам и даря мир своих собственных ценностей и правил…

На живописи мы пишем стеклянные бутылки. Простые натюрморты, в которых задача уже передать материал, а не только форму. Чтобы коричневый цвет, положенный верным мазком вдруг стал глиной крынки, а мутно-зелено-голубоватое пятно ожило стеклом бутылки, в тени чтоб притаилась мягкость ткани, а золотистая шкурка лука сохранила бы свою легкость и упругость.

Конечно, норовистая непослушная акварель не сразу даётся в руки, и безобразно грязные пятна выдают эфемерность плоской картинки, глиняные крынки иногда деформируются, подло расплываясь прямо на глазах. Не говоря уже о стекле, на месте которого зачастую у меня образовывалась просто банальная дырка… На рисунке же, о мой Боже! — мы должны уложить гипсовый глаз в перспективу, верно изобразив пропорции, передать что ближе, а что дальше, сделать так, чтобы он был и гипсовый, и глаз, и ещё и при определенном освещении… За глазом идут и другие гипсовые части тела: нос, губы и ухо Давида. Помню, я сражаюсь с ними со всеми до последней капли крови, и все равно не выхожу даже на середину ряда при просмотре, а весело плетусь в хвосте…

А Владимир Иванович рассказывает нам о своих других студентах, взрослых уже людях, приходящих в художку по вечерам, после работы, о своих вечерниках, о Германе, человеке, который приезжал на велосипеде с бутылкой кефира после работы на занятия, а потом 6 лет подряд поступал в Питере в один из самых известных и интересных художественных вузов страны, пока, наконец, не поступил, куда и хотел.

И вот незаметно подкрадывается лето, и Владимир Иванович везет нас и только нас, на свой страх и риск на пленер в Питер. И новое огромное счастье обрушивается на меня, и я влюбляюсь в этот безумный дымчатый свободный город… Жили мы в каком-то общежитии связистов, и каждый день выбирались в город на метро, которое находилось неподалёку. Гуляли по центру, ходили в Эрмитаж и рисовали, рисовали…

Много позже, уже живя в Питере на всех правах, встречая вдруг по дороге на работу один из тех домов, что служил нам натурой, я вновь и вновь улыбалась с благодарностью — вот ведь я ж и названий улиц тогда не знала, и дороги не помнила к этим нарисованным нами местам, но хоть раз увидев что-то взглядом художника, — думая о пропорциях, деталях и композиции, — уже не забыть никогда и ничего…

Пыльный жаркий каменный и слегка позеленевший город, навсегда теперь живущий в моём сердце… ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>