По случаю выхода нового альбома группы Fake Cats Project «Classics Double-Binded» мы поговорили с писателем, музыкантом и режиссером инди-фильмов Игорем Левшиным об Эпсилон-салоне, «Птюче», суперкомьютерах, Владимире Казакове и успешной ротации на гонконгском радио.

Александр Чанцев: Кем ты хотел стать в детстве?

Игорь Левшин: Стать взрослым, наверное. Не уверен, что мечта сбылась. Иногда мне кажется, что из ребенка сразу превратился в старика. Но, думаю, во мне ребенок и старик одновременно. Зрелого во мне мало. Хотя я, похоже, был немного и стариком с самого начала: не возбуждался от мушкетёров, индейцев и рыцарей. Первая книжка мне страшно понравившаяся — «Пираты Америки» Эксквемелина. Но это же странный нон-фикшн. А следующая была уже книжка «Преступление и наказание». Но бом-брам-стеньги всякие я знал как таблицу умножения, конечно, согласно био-возрасту.

Точно не мечтал стать космонавтом или летчиком. Писателем тоже не хотел конечно. Тинейджером хотел стать математиком, а, может, бас-гитаристом.

Может, горнолыжником (с детства обожал кататься с горок — вплоть до сотрясений мозга), но в карьеру такую не верил — понимал, что дохловат.

Помню, в старших классах позвали на кинопробу. Я рассказывал дома и смеялся, зачем мне эти глупости. А мама говорит: «ну ты что, это ж интересно! Сходи!». Послушался, сходил, но не взяли.

Вопрос не блещет оригинальностью, но определить координаты — кем ты себя считаешь в первую очередь? Прозаиком, музыкантом, поэтом, режиссером странных фильмов? Кем-то еще?

Это зависит от угла взгляда. И от настроения тоже. Но сначала о терминах. Я помню, в 90-е (а может, и раньше) было модно говорить о себе в стиле пафос-less: я произвожу тексты. Такой подход мне и сейчас нравится.

Я, может, и чувствую себя прозаиком, но только обозначенным каким-то другим словом (и уж не писателем, конечно, — это слово почти омерзительно). Кстати, ни строчки прозы не написал за последние года три. Но скоро продолжу. Возможно (я же никому не должен как автор: хочу — пишу, хочу — нет).

Я, конечно, не музыкант и не композитор, тем более: музыкант, мне кажется, тот, кого приходят послушать как музыканта. Люди приходят слушать музыку, которую играет наша группа, но не собственно мою игру. Но я играю, сочиняю, меня учили музыке. Сочинять, сводить и играть несравнимо интереснее, чем сочинять стихи, рассказы, романы.

Если время не удается употребить на что-то более увлекательное и полезное (в т.ч. музыку), я сочиняю стихи — в метро, за завтраком, в дУше (не в душЕ, конечно). Как ни странно, в таком режиме нередко получаются неплохие стихи, то и дело не хуже тех, скажем, что вошли в НЛО-шную книжку. Но это не странно: меньше давление, они меньше зажаты, менее душны. Последнее время я сочиняю «стихи», «нестихи» и «недостихи» — так я обозначаю подвиды стихов для себя, это не деление верлибр/регулярные, тут другие критерии.

А вот почему-то слово «режиссер» не вызывает у меня протеста. Но тоже с оговоркой: «режиссер лоу-фай видеофильмов». Это моя боль: я очень люблю эту деятельность, мне она кажется важной для меня и даже для других, но я ее сейчас притормозил — не успеваю. Нет, всё-таки «режиссер» тоже неприятное слово.

Между этими разными видами деятельности нет пропасти: начинаешь понимать со временем, что умение сопрягать краски (а, чёрт, у меня ж было еще 2 персональные выставки: в галерее «Франция» (вдвоем с Натальей Лёвшиной, у меня больше масло, у Наташи — пастели) и на Улице ОГИ — но об этом не будем, пожалуй) или каким аккордом давить на психику, — всё это важно, конечно, но не менее важны общие умения: что сохранить в сочинении; что без жалости бросить как красивое, но лишнее; где поставить точку, а где оборвать на полуфразе. Эти навыки общие, и не только для искусств.

Притом интересно, что фильмы, кажется, в процентном отношении занимают все же меньше места в твоей разнообразной активности. А какое кино тебя вдохновляет на твои лоу-фай фильмы? Потому что я общался с одним режиссером документальных фильмов — да, у нас есть фестиваль «Артдокфест», такие же в Европе номинации, но — документальному кино очень тяжело, он говорил.

На лоу-фай фильмы вдохновляю исключительно сам себя. Точнее: увидел что-то красивое (в моем понимании) и вдохновился. Нет, не так. Поскольку во всех в них музыка есть и она там если не в центре, то близко, то вдохновляет на тот или иной монтаж, на те или иные эффекты, на выбор видеосырья музыка или иногда речь (если она там есть). То, что я называю лоу-фай-док («Происшествие», например) — это в общем док, но там в центре, конечно, видеоряд и музыка, а не вербатим.

Собирался послать что-то на конкурс в Канск, но забываю. Не думаю, что у нас это многим нужно, зато подозреваю, что если послать за океан на тамошние лоу-фай конкурсы, это вполне может кому-то понравиться. Но это ж надо делать титры — где взять время?

Документальное кино я почти не смотрю. Да и вообще смотрю фильмы редко. Люблю тягучие вроде «Сатанинского танго» Белы Тарра и вообще Тарра. Люблю Линча, Ларса фон Триера смотрю, Зайдля, конечно, Ханеке — как все, в общем. Вот подвернулся под руку «Тряпичный союз» — вполне милый. Бывает, балуюсь и зелеными слониками. Но всё это почти ничего общего не имеет с моими лоуфайчиками. И на конкурсах видеопоэзии, которые уж много лет проводят Родионов и Троепольская, — там тоже другое.

Что до фильмов, то у меня около 4 тысяч видеофайлов, из которых я эти фильмы собираю. Я иду в гости, в поликлинику или на репу, и вдруг останавливаюсь, выхватываю телефон и снимаю. Чаще это не люди, а движение света/тени, отражения или очаровавшая меня композиция, в которой что-то движется. Для меня это что-то среднее между явью и сном. Я изредка пересматриваю что-то из архива или из готового в медицинских целях — для восстановления душевного (неустойчивого) равновесия. Когда я начал снимать эти кусочки, это было так, будто новой орган чувств прорезался: кроме света и звука вдруг стал принимать ИК или рентгеновские волны. Потом привык, но это уже часть моей жизни.

Ты сразу же упомянул 90-е — и литературе тех лет посвящен сборник «Невидимки» И. Шулинского, где ты участвовал, как и в чтениях и некотором даже движении по поводу этого сборника. Расскажи, пожалуйста, как родилась эта идея?

На вторую половину вопроса ответить очень просто: не знаю. Голова Игоря Шулинского — потёмки. Я с ним год работал вместе в «Птюче», но предсказывать или вычислять его мысли и действия не научился. Я принимал некоторое участие в составлении сборника (точнее, Альманаха), но совсем маленькое — что-то советовал. Я думаю, имеет смысл спросить его самого: он человек интересный, а для 90-х просто одна из самых узловых фигур. На всякий случай: я не фанат 90-х, но и не антифанат. Просто было такое время, чего уж.

Мне альманах нравится, и серия вечеров «Невидимок» тоже нравится. Там в зале нет лиц, примелькавшихся на литтусах, но слушатели неглупые и не наивные. И под обложкой/на сцене много совсем незнакомых и при этом талантливых. Совсем нет духоты, а это многое искупает, хотя и искупать-то, в общем, нечего.

Как-то мы вдвоем (так уж вышло: позвали-то Игоря, а он позвал меня) в Некрасовской библиотеке вели «беседу о литературе 90-х». Уууух… столько вопросов. Вроде снимали на видео, но они так и не выложили, кажется. Опять же: там другие и сильно заинтересованные люди.

У меня давно уже было смутное ощущение, что эпоха 90-х для тебя особенно важна. И как раз в этой «Птюч»-ипостаси – культуре тех замечательных глянцевых журналов, рейвов, вообще свободнейшей прессы и книгоиздания?

Важна, но не более, чем 80-е или 70-е. В 80-е я чудом был втянут в литературу — в самиздат и тамиздат — через Клуб Поэзия, который для здешней культуры уж не менее важен, чем «Птюч». Я встретил случайно на улице Сергея Гандлевского, с которым знаком лет с двух, а может, и с года.

Говорю: ты куда это так торопишься? Он: да вот Клуб Поэзия организовали, иду записываться. Пошли? (он не знал, что я уже начал сочинять стихи, между прочим, под изрядным впечатлением от самых ранних, почти сюрреалистических стихотворений Сергея). Ну и началось: журнал «Черновик» Очеретянского, «Эпсилон-Салон» с Колей Байтовым, Сашей Барашом и Геной Кацовым, безумные фестивали «авангарда» в Смоленске, Руслан Элинин и Лена. Буря. Кажется, самую интересную прозу я наваял именно в конце 80-х.

90-е и «Птюч» — это совершенно другая среда. Пересекающаяся, конечно: Шулинский и Илья Бражников отлично ориентировались в той литературе; в редакции «Птюча» дневал и ночевал Холин (хорошо, только дневал), Егор Радов работал шофером. Но «Птюч» и Клуб Поэзия — это разные плоскости, разные измерения и — разная жизнь, в общем. Это и было мне интересно: изо льда в пламень, из огня в полымя и далее в лёд. Вспоминаю и сам себе завидую. Ну а в 70-е — это ж юность, я просто много узнал тогда о жизни. Круги оттуда до сих пор доходят в виде зыби.

Понятно. Эти институции, увы, ушли, остались зыбью. Какая институция возможна сейчас, может быть, ты чувствуешь, уже назревает, в какой-нибудь определенной области искусства?

Об институциях я что-то совсем не задумывался. Ну, и вроде совсем не то время, чтобы ждать чего-то хорошего от институций. И вообще нужны ли они сейчас — не знаю. У меня ощущение развала литературы как этакой экосистемы. Я много где об этом говорил, но повторю очередной раз: попытки обсуждать — даже в Фейсбуке или в пивной — литературу как двухзвенную цепочку «писатель—читатель», это какой-то бред. В нормальной ситуации там еще ёж связей (опять я про ежей) влево-вправо-вверх-вниз: где-то в середине критик-интерпретатор и выстраиватель контекстов, где-то рядом с писателем его коллеги, на которых он влияет, которые подхватывают какие-то его приемы или наоборот: эстетически отшатываются в сторону. Каким-то образом серьезная литература задевает и физика, и виолончелиста, и гуру-программиста (а то и финансиста). Ну и политика, само собой. И эта система может существовать при совсем небольших тиражах. И может отсутствовать при огромных. Особенно важны связи писатель-писатель (не в тусе, не в пивной, хотя и это неплохо): без читателя (ну хорошо, с 3-4 читателями на одного писателя) литература выживет, а без этих связей сдохнет. Это относится не только к литературе, разумеется.

Может, эта архитектура эволюционировала во что-то другое — здесь и в мире. Но это не отменяет того, что схема «писатель—читатель» не адекватна ничему.

Ты уже упоминал об этом, но все же — в чем принципиальные различия между литературными поколениями/ литературной средой в разные эпохи? 70-е, 80-е, 90-е, сейчас? В какую сторону шла эволюция (инволюция?) — что приобретено, что потеряно по дороге?

Этот вопросик тянет на монографию, не правда ли? (Кстати, я хорошо отношусь к смайлам внутри серьезных статей, но это up 2 u.)

Разговора о поколениях я бы избежал: тут слишком много социологии, можно нечаянно завернуть куда-нибудь совсем не туда, да еще ввязаться в вопросы вроде научного статуса социологии. О том, что изменилось, попробую рассказать — о тех изменениях, которые меня затронули или хотя бы взволновали.

Заметно рассосалась вовлеченность философов в анализ литературы. И кино, кстати. Сейчас часто можно увидеть, как поэт или критик подключает нечто пригодившееся из философского инструментария. Это нравится людям, это иногда работает. И всё же разница в вовлеченности велика.

В начале 2000-х А. Пятигорский с И. Смирновым еще обсуждали то, что тогда считалось пи(с)ком внесоветской литературы: Сорокина и только что вышедшего ногтями в люди юного Михаила Елизарова. Сильно раньше, в конце 80-х, кажется, в «Эпсилон-Салоне» была распечатана интереснейшая дискуссия М. Рыклина, А. Монастырского и И. Бакштейна опять же о Сорокине. Может, в начале 90-х — давай, я буду ошибаться: путать — не умышленно, разумеется — даты. Пускай читатель проверяет, если ему нужно. А если не нужно, то и ладно.

Дело, конечно, не в Сорокине, но и в нем. Был примерно ясен некоторый набор философских, филологических понятий, который сильно облегчал разговор о сложных (чаще в смысле «простых, но непривычных») литературных текстах. Тогда людям, вовлеченным в неофициальную литературу, не нужно было объяснять, что такое модель коммуникации Романа Якобсона, и это был очень полезный язык. Теперь я и сам не помню. Что такое фатическая функция? Да чёрт ее знает. Потерял ли кто-то от такой утраты? Черт знает и это, но что-то наверняка изменилось.

Есть пафосная, но полезная приставка «мета-». Я вспоминаю о таких вещах, когда, скажем, из поля зрения весьма образованных и неглупых критиков или литераторов ускользают кирпичики, на которых расположилась большая проза Дмитрия Данилова.

Появилось некритичное отношение к философским и интеллектуальным вообще текстам. Я помню, в институте один юноша (один на весь поток из человек 200!) написал в курсовой «а вот с этим выводом Маркса я позволю себе не согласиться. Например…» — ну, и ему чудом не позволили отправиться в армию. Вероятность того, что сейчас кто-то усомнится в разумности одного из ключевых положений какого-нибудь, скажем, классика постструктурализма, примерно такая же. Полное отрицание — да, может быть. Но редко.

А несогласие по конкретным вопросам — экзотика.

Ладно, едем дальше. В 2000-х я иногда вёл себя ужасно, мне теперь очень стыдно: я учил и делал замечания (из лучших побуждений, натурально). «Я тут кое-что написал, интересно твое мнение» — и я возвращал с подчеркнутыми абзацами и говорил: «Вот это бы я на твоем месте переделал, а вот это вообще убрал». Но я это говорил не из занудства и мании величия, а по привычке: когда-то пишущие чувствовали себя частью ЦЕХА, даже само слово «цех» звучало часто. Братство почти что.

Обороняющееся от официальной культуры и от массового читателя:

«Я же не учу вас варить сталь, вот и вы не учите меня, как мне писать книги».

Но все изменилось: замечания — это заплесневелая архаика и просто бестактность. И я уже прикусил язык, хотя я — мне нескромно кажется — неплохо различаю, где в чужой фразе гниль и где в повествовании вредная инерция.

Другой забавный пример из жизни связан с доступностью информации. В 80-е и даже в 90-е можно было комфортно, «на равных» беседовать с профессиональным филологом, историком или философом. Его учили важные профессора, но мы доставали неправдами книжки, обменивались ксерами и могли сказать: А, так ты лингвист? А как ты относишься к теории Ельмслева? (что-то вдруг вспомнился). И он: совсем забыл, я очень тороплюсь! — и убегал. Теперь выделываться перед профи просто нелепо, он (она, виноват) прочитал(а) в свои 20 больше, чем ты в свои 100. Но ведь это не был тупой неймдроппинг. Условные ельмслевы обсуждались с пеной и каким-то боком влезали в то, что мы сочиняли.

Еще серьезнейшие изменения произошли с расцветом соцсетей, форумным безумием — то есть в начале 2000-х, видимо. Я не был пионером, но был внимательным наблюдателем и участником в двух совершенно разных секторах человеческой деятельности и имел возможность сравнивать и обобщать. И я видел, например, что половина представлений о популярности, в том числе постмодернистских, просто трэш. Например, была такая идея писать романы а ля Эко: закрученный динамичный сюжет «для всех», а под ним «умные» семиотические или еще какие-то слои. Но ЖЖ продемонстрировало, что самое захватывающее для масс — это когда читателя ставят в позицию Морального Выбора — то, что сейчас уже стали называть «вагонетками» (trolley problem): «Я ехал в метро и влюбился с первого взгляда, но дома больная мама, и я вышел. Не знаю, правильно ли я сделал» — и дальше тысячи «каментов». Была такая любопытная книга финского философа-логика Георга фон Вригта о Достоевском, Толстом и Бердяеве, где о Толстом он пишет, что, мол, Толстой ставит читателя в позицию морального выбора. Но он не пишет о том, что Толстого читают миллионы, а не 10 профессоров — в том числе из-за самых «попсовых» механизмов привлечения внимания (что нисколько не умаляет, лишь чуть проясняет).

Это маленькое «открытие» так меня впечатлило, что я несколько лет писал цикл рассказов «Необыкновенные приключения добра и зла». Там я этих, так сказать, вагонеток делал главными действующими лицами, субъектами и объектами приключений, сюжетных зигзагов. А человеческие судьбы были их фоном. Это был, конечно, крик в вакуум, но кричать в вакуум полезно для пишущего: там не распространяются акустические волны, поэтому по-другому работают лёгкие и тренируются другие мышцы.

Далее, я думаю, уже даже в 2010-е произошла страшная вещь: стало ясно, что смерть как PR-кампания уже неэффективна, и что фильтры «время расставит по местам» скорее всего уже не работают.

До этого непризнанные гении (а это и толпы графоманов и они, единичные гении) могли утешать себя:

«вот я умру, и вы все меня оцените».

И сочиняли себе дальше.

Теперь они должны думать:

«Только б не помереть! это крах карьеры!»

Смерть сейчас это короткий всплеск интереса, а потом — на дно мирового информационного шума: ведь мертвые обычно не дают интервью и реже скандалят.

Можно, разумеется, плотно закрыть глаза и уши (как делают упорно многие) и продолжать бубнить «через лет 50 увидим», но это становится вопросом веры: рациональных оснований надеяться, что бессмертные рассказы такого-то — хотел назвать имя, но зачем? Может, он прочитает и расстроится — «останутся», а Стаса Михайлова или Ах Астахову забудут. «Яблоки на снегу» и «Я-морячка-ты-моряк» уже одной ногой в вечности — вечность и раньше-то халтурила, а теперь ей просто не до того. А может, «на самом деле» и яблоки и морячки истинно заслужили, но нам (то есть мне) это пока трудно понять.

И еще именно сейчас начало доходить — до чувств, ощущений, а не до бумаги и соцсетей — что компьютеры и ИИ могут нанести серьезный ущерб литературе, музыке и прочим занятиям. Я думаю, что уже сейчас, если бы чёрт надоумил крупные компании вложиться в эту область — то есть сочли бы такой маркетинг полезным — то появились бы приложения для айфона «выберите стиль, в котором создать стихотворение: Бродский/ Мандельштам/ Окуджава/ Полозкова/ Целан». И остался бы островок профи, способных это профильтровать. Примеры в музыке уже были.

На что опираются мои выводы? Пока это экстраполяция. Это скорее страхи, они ни на что твердое не опираются. Но говоря об опорах, мы попадаем опять в группу риска, ходим по болоту, над которым мерцают туманные статусы туманных наук.

«Появилось некритичное отношение к философским и интеллектуальным вообще текстам», — а еще тот ценностный диктат институций, что едва ли слабее существовавших в коммунистические времена. Скажем, крайне вряд ли в «почвенническое» издание возьмут оду Пригову, а в «либеральном» позволят отзываться о Дугине иначе, чем стебно. Кто был ярче всего для тебя в Эпсилон-салоне? Как вообще там все вертелось и происходило?

В целом, мне особенно отвратительна ситуация деления общества по одной линии — патриот/ либерал, — а не на заметное количество многомерных секторов. Конечно, «патриот» может быть православно-монархический, а может, это красно-коричневый атеист (или наоборот, богобоязненный красный — почему бы нет?) или язычник; а «либерал» — правый на грани ультра или левый (этим я время от времени симпатизирую и про себя называю их «приятные левые»). Но в угаре всё сваливается в простейшую дихотомию. Ну да бог/черт с ними (и с нами).

О товарищах по «Эпсилон-Салону» мне говорить трудно потому, что я всех их очень люблю и боюсь забыть или обидеть ненароком.

Вообще-то, там не было сверхзвезд в социальном смысле, все были близкой степени яркости тогда. Коля, Саша Бараш и Гена Кацов всё же были заметнее. Но и Олег Дарк был (и есть) ярок, и Валера Крупник с его увесистыми, но читаемыми на одном дыхании повестями (он живет в США и сейчас начал писать на английском). Андрей Туркин с Юликом Гуголевым образовали, помню, дуэт «Квас заказан» и, как сказали бы лет через 20, «жгли напалмом». И конечно, был круг Э-С: художники, режиссеры (Игорь Алейников был весьма активен внутри Э-С). Круг был не огромный (круг «Птюча» это человек 300; круг Э-С на порядок уже). И внутри круга бродили идеи — свои и из добытых книжек — которые обсуждались и усваивались.

Туркин погиб, Игорь Алейников погиб, Глеб Цвель, сочинявший удивительные стихи и сам удивительный, погиб. Кацов и Крупник в США, Саша Бараш в Израиле, Миша Бараш (я его не застал в Москве, а он был у истоков) во Франции.

Понемножку происходят события, которые почти никем не оцениваются как события. Дарк давно сотрудничал как критик с толстыми журналами, но его рассказы немыслимы в контексте ТЖ, в том числе его рассказы из последней книжечки, где и названия рассказов-то читать оторопь берёт. Например… нет, промолчу. И вот рассказ «Необходимое убийство», очень дарковский рассказ, попадает в «Знамя». Там он тонет, его не то, чтобы не замечают, но он там не событие. Но это событие, оно о чем-то говорит. А Коля — пожалуй, всё-таки обижу друзей — его я люблю больше всех: его удивительную прозу и стихи, сам он удивительный и «настоящий» — сейчас то и дело собирает залы. Его рассказ (он объясняет, почему это рассказ, а не эссе, хотя он похож на эссе или даже на манифест) вдруг становится активно обсуждаемым и цитируемым текстом.

Э-С был этаким клубом неприсоединившихся. К концептуалистам или — с другой стороны — к метафористам. Об официальной культуре речь вообще не шла, конечно. Я сам первый раз «отнёс» рассказ в ТЖ (в «Знамя» — спасибо Жене Вежлян) в прошлом году, до этого только в самиздат и тамиздат.

После презентации книжки Олега «На одной скорости» в 2014-м году мы решили сделать альбом: записали чтение Олега, Марианны Гейде, Наташи Черных и других, от себя я добавил музыку, к некоторым приделал свои видео. Но ни до ума, ни до безумия затею не довёл, увы. Но ещё надеюсь.

Поэтому — и просто из антипатии к ним — я и поставил эти слова в кавычки…Ты упомянул об угрозе литературе и музыке от ИИ. Ты физик, по работе пишешь/ редактируешь статьи о компьютерах, особенно интересуешься, если не ошибаюсь, суперкомпьютерами. Там же происходят безумно интересные (страшные/ обнадеживающие?) вещи? Т. Горичева в «Священном безумии» пишет: «Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Орфей и Эвридика не могут быть виртуальными, цифровыми, смехотворно несерьезными», — или уже могут? И когда, наконец, машины устроят нам эсхатон?

Я не физик, я бывший физик. Последний раз я был физиком полжизни назад. Работа в ФИАНе называлась красиво: «сегнетоэлектрический инжектор сильноточного ускорителя электронов лазера на свободных электронах».

Забавно, что А. Иличевский тоже работал на линейном ускорителе электронов, только в ИТЭФе. Мне нравится физика, она милая. Но больше я любил математику, и я бы сказал про себя: «у меня неплохое математическое образование», хотя оно закончилось, в общем, в школе, а в институте уже было, так сказать, экстенсивное развитие. Учили нас примерно так: «задание на дом: прочитать теорему из учебника, найти, где там бред, и к завтрему придумать корректное доказательство». Понятно, что мы считали: самые умные в стране сидят либо в нашей 2-й школе (она уже начала разваливаться при мне, и тем не менее) или в Колмогоровском Интернате №17. Вспоминаю и мне стыдно, хотя наглость в сочинительстве бывает полезна.

Я не был звездой, но мне легко давалась, например, формальная логика (если мне очередной раз не изменяет память). Поэтому мне легко от нее отказываться в литературе, играть с ней, измываться над ней. Но есть и трудности. С философией, например: трудно воспринимать сочинения, где логика гнилая или любительская, но при этом они очевидно ценны культурологически, эвристически и к тому же красиво написаны.

Родителями и окружением мне была нарисована дорога, прямая как палка: школа—вуз—кандидатская—докторская, байдарки, джазовые концерты, альпинизм и горные лыжи, Тарковский (оба), Михалков с «Механическим пианино», а позже болтовня в летних кафе о Венеции и Париже. Но — «никаких кандидатских» я решил уже лет в 20, и, ускоряя электроны, я уже больше думал о Проппе или там Элиаде. В общем, я не пошел работать ночным сторожем, как многие мои друзья. И сейчас я зарабатываю деньги очень приятной для себя работой. Я любил журнал «Суперкомпьютеры» и самих их, да. Сейчас пишу о базах данных и их тоже нежно люблю: люблю трогать их руками, слушать заумные доклады, от которых закипают мозги. А рядом сидят умные симпатичные люди (в основном сильно моложе меня) — красота.

Или вот я одно время писал о бизнесе. Общался с президентами транснациональных компаний, с миллиардерами. Неглупые в основном люди. Работая ночным сторожем вряд ли с такими пообщаешься, а ведь из этого можно нарыть нечто для рассказа. Да и просто любопытно. Но кошки скребут: смалодушничал.

Минус от наличия физического бэкграунда для меня это пониженный интерес к высоким физическим материям: мне лень читать про Большой Взрыв или Суперструны. Это всё действительно интересно, но у меня не 10 жизней.

Меня тоже можно понять: приходишь на работу сонный и злой и начинаешь что-то считать. Физика полупроводников это сплошь квантовые разборки, ускорители частиц не могут чихнуть без формул специальной теории относительности. И считаешь, забыв преисполниться пафосом.

И тут, представь, звонит друг-гуманитарий и кричит в трубку:

«Я не спал ночь! оказывается, мир-то наш, а? он 12-мерный!»

У Музиля был персонаж, который не спал, прочитав где-то, что есть такой корень из -1. Он пытался его представить и понять.

Между прочим, из упомянутой палки отщепилась важнейшая для меня деятельность, когда-то даже близкая к «смыслу жизни». Я сразу окунулся в бурную соревновательную жизнь: я выступал за родной НИИ в настольный теннис, большой теннис, бадминтон. Но это так, «ниочём». Страстью с экзистенциальной придурью стали горные лыжи, к которым позже прибавился сноуборд (это примерно то же самое). Я не влез в Большой спорт (20-е место на первенстве Москвы, 21-е на первенстве Карачаево-Черкесской АССР — я там работал месяц инструктором), но я пересекался и с людьми Большого Спорта, был знаком с настоящими «сверхчеловеками» в смысле воли. Во всяком случае, я достиг некоторого уровня, когда техника требует этакого расширения сознания: для быстрой реакции, например, нужна странная комбинация расслабленности и предельного внимания — не такая, как в йоге, хотя черт ее знает. Кроме того, я привык яростно бороться (с собой, в основном) для достижения недостижимой цели: с моими данными одержать серьезную победу невозможно, но выжать из своего скромного тела и неповоротливого мозга максимум — хочется. Одно из следствий: меня не особенно возбуждают всякие там литпремии — не потому, что я лишен амбиций, а просто потому, что я привык переправлять их в совсем другие (и более здоровые) каналы. Это всё очень интимная для меня область, это сейчас я вдруг разговорился. В рассказах о г/л и с/б почти ничего нет — слишком личное, не могу.

Но и это не всё. Поскольку это делалось не для фана, а для безнадежной борьбы, то я ездил не в Куршавель, а в совсем другие места: я был, скажем, раз 20 в Кировске — шахтерском городке, где снимали половину «Левиафана». Там удобней тренироваться. Я там не «ходил в народ», у меня были другие заботы, но узнал, что формула «за МКАДом жизни нет» хромает.

Выпиваешь с парнем, а через неделю узнаешь, что его засыпало в шахте. Ну и Кавказ — я немало там общался с представителями разных народов (чаще с Северного Кавказа, но и из Закавказья тоже). Очень интересный экспириенс и расширение кругозора.

Ладно, вернемся к ИИ. Область не более захватывающая и «страшная», чем генетика и медицина. Я писал недавно об этом в журнал «Комментарии» по приглашению Вадика Руднева. Потом немного почитал записки Владимира Губайловского, и выяснилось, что есть и пересечения, там немало интересного, а по объему сильно больше, чем моя эссешка, в которой содержатся некоторые достойные внимания пассажи, как я надеюсь.

С ИИ у меня та же проблема, что и с физикой: по работе я должен представлять себе, что такое нейронные сети и машинное обучение. Я слушаю и читаю, скажем, об «отравлениях нейронной сети», это забавная, но рутина. Мне очень трудно возбудиться от «компьютеры захватят мир».

Есть пакет модных тем, вот они: «участники курса узнают о таких течениях современной философии, как: акторно-сетевая теория, спекулятивный реализм, темная экология, новый материализм, объектно-ориентированная онтология, теории антропоцена, кибер- и ксенофеминизм, теории цифровых медиа, акселерационизм, постгуманизм» (это не реклама, я туда не пойду и отношения к этому не имею, хотя «темная экология» звучит очень красиво, согласись). Там наверняка будет немало и об ИИ.

Я же волнуюсь больше по другому поводу (шучу, я не волнуюсь). В ситуации, когда программа сможет сочинять неотличимые большинством сонаты под Моцарта и стихи под Уоллеса Стивенса или «ни на что не похожее», статус человека-сочинителя, и так пошатнувшийся, наверняка грохнется оземь и то ли очухается, то ли нет. Как шахматист-гроссмейстер, из супермена превратившийся в чудилу, соревнующегося с программкой на мобиле. Я думаю, что защитить автора от смерти — уже второй по счету — может только еще более резкий поворот к самому автору. Уже сейчас речи в духе «я умею отделить все постороннее — биографию автора и пр. — от самих стихов», или даже «отделить само стихотворение от того, что вносит авторское чтение» звучат как анахронизм.

Произведением в новых условиях станет комплекс жизнь-произведение, но не в смысле «превратить жизнь в произведение искусства», что мы наблюдали, что уже почти привычно. Возможно, в будущем будет цениться как раз «неискусственность» жизни автора, переплетенная с текстами и контекстами. А может и наоборот, кто знает. Но текст «сам по себе» вряд ли уцелеет.

А почему, кстати, цифровые Эвридики? Может, они все-таки будут «теплые ламповые» — как звук?

Уцелеет ли человечество, когда власть захватит ИИ? Наверняка мы издохнем от более прозаических причин. Или от поэтических — если поэзия станет менее «поэтична», чем проза.

Бывших физиков, как мы знаем, не бывает, в литературу из Курчатника пришел еще А. Бычков, а про алхимических (последний Пелевин) и механических (В. Дегтярев) женщин в последнее время активно пишут… Говоря о твоих многочисленных ипостасях, нельзя не вспомнить и твои не просто псевдонимы, но настоящие гетеронимы, как у Пессоа, — Вепрь Ветров, или еще чернокожий сочинитель. Какие тут основные мотив и задача?

Про Бычкова знаю. Таня Бонч-Осмоловская, кажется, работала в ОИЯИ, Владимир Березин окончил физфак и до сих пор пишет очень внятные популярные статьи по сложным физическим теориям. Володя Герцик, может, до сих пор работает. И еще наверняка там физики есть. Да и чего уж такого экзотичного в физиках? Ну физики и физики. Вот если б, скажем, смотритель маяка или пилот эскадрильи транспортных дронов.

Сейчас в метро читаю роман Владимира Аристова. Там с первых страниц главный герой расщепляется на себя-учителя, себя-ученика и просто-себя. И это же естественно. Я, как и многие, не ощущаю себя «цельной личностью» — да и есть ли такие в миру. Верю ли я в приметы? Одна моя мини-личность верит и приговаривает «маме получше, тьфу-тьфу», а другая — нет. Я симпатизирую пацифистам, а некая суб-личность взяла бы катану и покрошила на салат тех, кто уже довел до белого каления — мы эту суб-личность подавляем пока успешно. Зачем отнимать у них право голоса? Я сейчас даже от лица Игоря Лёвшина чаще пишу стихи в форме диалогов или с частоколом кавычек. Так просто легче ляпнуть то, что лезет в голову, это иногда необходимо.

Был до некоторого времени такой сайт «Мир Искусств Котика Верблюдова», но сплыл: накрылся бесплатный хостинг, и новый админ, ни слова не говоря, снёс всех пользователей. Там были и реальные авторы, и расщепленные, все с краткими био. Все погибли. Можно поискать черновики-файлы, но есть более срочные дела. Там были и женского пола мини-личности (кстати, я раз отсылал рассказик на конкурс женской прозы, но он ничего не выиграл).

Вот строчки Александры Цветковой:

Зачем зверушкой губ
Хозяйничаешь в теле
Где буквы тлели?

Дальше не помню. Нормальные стихи, бывает хуже. Они попали в НЛО-шную книжку «Ветошь». Ее, кстати, составлял Саша Скидан, а я только слегка спорил из-за отдельных стихотворений. Не знаю, сколько было во времена «Мира Искусств Котика Верблюдова» Саше, а я был двадцать-something, как говорится. Там же и Вепрь Петров. Изрядно брутальные стихи, увы. Так случилось, что я был знаком с некоторыми такими отнюдь не внутренними жутковатыми личностями и знал леденящие мои мини-души подробности. Одна из моих мини-душ и сочиняла этот ужас, та, что полосовала бы катаной, но там ей дали другие инструменты. Сочинения Вепря Петрова пользовались, надо сказать, некоторым успехом в кругах. И вот воспользовались. А поэт Павел Митюшёв, помню, брал у Вепря Владиславовича интервью. Я бы и не стал сливать Вепря, но что толку: он уж и в Вики мелькает как несамостоятельная личность. И в книжке.

Ну а образ «человек со стержнем» просто вгоняет меня в ступор: ты только представь эту жуть: человек, а внутри у него стержень!

Майлз Дэвис в своей автобиографии писал, что у него минимум четыре личности – две как у Близнецов и две под/без наркотиков… Мы определились уже со многим, но вот в какой среде авторов в идеале ты чувствовал бы себя лучше всего? Обэриутов и футуристов, может быть? И кто они вообще, твои любимые авторы?

Есть такой вид внутренней несвободы: чувство противоречия. Я им в какой-то форме всегда страдал. Если мои друзья начнут дружно костерить какую-нибудь неприятно тупую попсню (а попса бывает очень нетупая, а тупая бывает приятно тупой, хотя и редко), то я начну находить там свою прелесть. Хотя я далек от типа борца, революционера. Мне нравятся тихие революции.

Их даже мало кто замечает, а они происходят, и они действительно революции.

Например, в Западной западной философии сознания это вопросы отрицания сознания как такового — не метафорически и не риторически, а вот просто раз — и нет его. (Западная западная философия — это импровизация, пришло в голову ровно сейчас: для отделения «атлантистской» философии от континентальной, то есть от Восточной западной; по-моему, забавный термин).

Мне не близки авангардисты-драчуны вроде Ги Дебора, хотя какая-то из моих мини-душ (это двойное словечко тоже, кстати, пришло во время этого интервью) он все же близок. Я очень не люблю обижать людей, а иногда очень хочется, а иногда обижаю нечаянно. В общем, обычно мне ближе личности в духе Добычина и Вагинова. Причем Вагинов (особенно поздний) мне ближе и вызывает больший восторг, чем Добычин, хотя очень давно про мои рассказы нередко говорили: это наш Добычин (это приятно, но вряд ли это так).

Я никогда не мечтал стать врачом (см. выше), но мне нравится образ врача, который с подобающим тщанием лечит и пленного эсэсовца, и друга семьи. Писатели тоже есть такие: продолжая врачебные образы, можно сказать, что они осторожно и решительно взрезают души и тех, и других. Этот тип писателя мне симпатичен, мне кажется, Вагинов был из таких, хотя иногда выглядит кавайным котиком. Но и других я люблю, не таких.

Когда-то я был вхож в компанию бейсеров, то есть бейсджамперов. Это неторопливые, слегка сонные обычно люди. Я был немного знаком с Юрием Мамлеевым, ну и с Ранним Сорокиным, конечно. Они тоже бейсеры и в обычном состоянии тихие, а Ю.В. даже был смиренный. Я их люблю. А вот, скажем, к виртуальному Масодову равнодушен: запах вызова в этих рассказах затмевает мясо начинки.

С другой стороны, этим летом я перечитывал Позднего Толстого, а что-то и читал в первый раз, так как лет 30 назад сделал вывод, что читать Позднего Толстого невозможно. Оказалось, что и поздний колоссален! Потом подвернулись под руку рассказы Бунина. Но это же муравей у ноги Толстого.

Хармс с Введенским муравьи, и Кафка — так я думал, хотя большая часть меня терпеть не может иерархии. Это была правда более-менее обо мне того момента. Но в среднем для меня Достоевский и Толстой (Додостоевский и Тоестьлстой — помнишь таких по Нарбиковой?) это горы. Видимо и Чехов (давно не перечитывал), Гоголь, может и Лесков (многое так и не прочитал). Но надо быть очень осторожным и не раздавить нечаянно Муравья-Бунина. И Бах мне гора (пусть я сейчас и слушаю добаховскую музыку чаще баховской).

Еще о горах: Помню, угодил в больницу. В юности это в радость: в институт не надо, валяешься читаешь книги, слушаешь байки и хохочешь, если хохотать не очень больно. Там я прочитал всего доступного Канта. Мне казалось это какой-то огромный готический собор, стройный и строгий, с витражами и волшебным светом через них (Гегель скорее ассоциируется у меня с чем-то вроде элитного жилого комплекса в стиле лужковского барокко).

А на площади у собора уже современная толпа, праздник, маскарад: пляшут Фуко с Бартом, Делёз с Гваттари, кто-то впрягся в 4-метровую пластиковую фигуру Хайдеггера на колесиках, рядом детишки в шортиках с мороженым, кому-то из них мама кричит:

«Жижек, Жижек, куда же ты».

Но это же всё образы, картины, слепки, привязанные к какому-то времени, какому-то состоянию и настроению. Я мог бы в какой-то момент легко отречься от своих слов, но зачем? Вепрь думает так, а Ив Лярвин по-другому, да и сами они подвержены временнЫм мутациям. Хотя некоторые картины удивляют меня самого стабильностью: ну может это что-то вроде импринтинга.

А футуристов и обэриутов я люблю, конечно. Футуристы мне ближе, очень симпатичен почему-то Ильязд. Музыкальное крыло футуризма. Очень впечатлили недавние раскопки: рассказы Всеволода Петрова, которые мне кое-чем напоминают прозу тихого революционера Владимира Казакова — ну это наша с тобой общая любовь. А «Щенки» Павла Зальцмана — они же вообще могли стать литературным землетрясением при других обстоятельствах.

Еще, пожалуй, расскажу такую печальную историю: лет 5-10 назад в командировке в Гамбурге зашел я в книжный и попросил книгу на немецком (очередная попытка овладеть немецким, который люблю безответно). Говорю: есть у вас… ну такой прекрасный писатель, в то же время он снимает и прекрасные фильмы. На букву S. Продавец в полной фрустрации. Уже в Москве я сообразил, что слил в одного человека австрийца Зайдля, тогда новичка, и немца Зебальда, уже ставшего классиком, но его тогда еще не поминали на каждом углу. И обоих я полюбил. Но я не могу сказать, что они мне «свои». Как и, скажем, Дэвид Фостер Уоллес, чью книжку в 1500 стр. я читал, наверное, полгода, и сопереживал героям — теннисистам, наркошам и ходячим галлюцинациям…

Вообще меня вполне устраивает компания моих пишущих друзей, зачем мне виртуальные и метафизические? надо только чаще встречаться. Вот собирались попить вина и попеть «Таганка. Все ночи полные огня», — но у всех дела.

Моя беда в том, что я не могу вариться долго в одной кастрюле-компании. Особенно меня душат сильно политизированные сообщества. Еще в середине XX века появлялись литературные персонажи и реальные люди, которые говорили: «Война? Не отвлекайте меня этими глупостями!» Я не такой и таких нет, но для общества сам факт полного исчезновения таких людей — серьезная утрата и симптом нездоровья. Хотя о чем я.

По природе я, кажется, сверхтолерантен и даже ксенофил. Я считаю, что на каком-то уровне — не центральных каналов и не заголовков яндекс-новостей — можно и нужно говорить обо всем. Плата высока, но без этого еще хуже. Из моего опыта самая терпимая туса это музыканты экспериментального так сказать направления (не академические). Помню сцену: закончился концерт в «Доме», гитаристы упаковывают гитары, электронщики распутывают клубки километровых проводов, через плечо отвечают что-то друзьям и благодарным слушателям. Тут один из поклонников плавно сворачивает на какой-то чудовищный нацистский бред. Музыканты на секунду отрываются от своих клубков и мешков, переглядываются, кто-то крутит пальцем у виска и все, улыбаясь, продолжают сборы, вяло намекая «ну ты это… может, лучше о музыке». Потому что всем, в общем, плевать на всё, они думают о своей музыке и где достать денег на новую педальку. Представляю реакцию в других мини-сообществах: женщины вцепились бы ему в косу (она у него до поясницы), мужчины упали бы в обморок, пришлось бы приводить в чувства нашатырем. Я — опять же — не о норме, а о том, что обществу необходимы окошки, пустоты и продухи (это такие окошечки в подвалах, в которые запрыгивают кошки: их пытались законодательно закрыть, но котэ-любивая общественность отстояла)…

Почему никто до сих пор не знает В. Казакова и П. Зальцмана (хотя с ним ситуация лучше, вот издали его незаконченную книгу о Средней Азии), для меня загадка – да, опоздало издание (но и Булгаков, весь Серебряный век почти опоздал), да, сложны, да, тихая традиция, рафинированная, избранная… Но ведь такие же прекрасные стилисты, неоткрытые до сих пор личности! Ты общался не только с вдовой (с ней общались и издатели «Гилеи») Казакова, но и его матерью. Расскажешь?

Сережа Кудрявцев, издатель, тоже общался и с Ириной, вдовой, и с Тамарой Павловной Авальян — матерью. И Ирина и Тамара Павловна люди симпатичнейшие, с ними было бы очень интересно общаться и если бы они не были близкими Владимира. Тамара Павловна была переводчиком с немецкого и шведского и рассказывала истории. В 90-х в «Гилее» вышло несколько книг, ставили спектакли, писали статьи (я тоже), и я, честно говоря, был уверен, что это уже навсегда, что в тень Владимир Казаков уже не уйдет никогда. И ошибся.

Почему это произошло, почему книги Петрова и Зальцмана не встряхнули русскую литературу? В какую-то болотную бездну канула книга Кормака МакКарти «Кровавый меридиан», входящая в канон Харольда Блума, который как раз у нас вышел. Ну может «Меридиан» плохо перевели, не заглядывал — оригинал очень сложный. Утонула без кругов на воде великолепная книга великолепного Кэндзи Маруямы в великолепном переводе Акунина. Но кто их знает, может, через 10 лет все опять перевернется и мы будем ходить по площадям Павла Зальцмана и улицам Всеволода Петрова и заныривать в метро «Казаковская». И я не думаю, что стоит искать внешние причины: мол, разуй глаза, всё вокруг так, вот и это. И если они вернутся на свет, то не Великий Фильтр Времени их вернет, а, скорее всего, новые законы культурооборота, которые нам пока не видны.

Маленькая трагедия не в том, что Владимира Казакова, Всеволода Петрова (как рассказчика, я сейчас не о «Турдейской Манон Леско») не читают те, кто мог бы получить удовольствие — чёрт с ним, с удовольствием — их не читают те, кому они могли бы быть полезны.

Борхес не просто виртуозный и умный рассказчик. Его рассказы пошли на иллюстрации сложных философских и даже физических понятий (кстати, в этом качестве, я видел, выступали и рассказы Байтова). Казаков и Петров могли стать таким сырьем для философа, логика или лингвиста — там означаемое с означаемым то и дело вообще срываются с цепи. Но для такого симбиоза нужен посредник. Когда-то я пытался таковым стать, но это подвиг сейчас, а я вон в метро стихи пишу.

Маруяма силен, а вот «Меридиан» — силен, но меня почему-то не впечатлил (похож на тот вестерн с Ником Кейвом, все правильно, но пересматривать не будешь). А из относительно новинок что тебе показалось значительным?

Ты про книги, видимо?

А что такое новинка? То, что недавно написали или то, что недавно опубликовали? 50 экз. «ондеманд» это публикация? Если я выложу на своем сайте свой роман — это будет публикация? Изрядная доля того, что я читаю с большим интересом, это файлы в почте или мессенджере Фейсбука.

Если же речь о хайпе, то да: я читал и «Петровых в гриппе», и «Маленькую жизнь», и «Памяти памяти». Все три по-своему талантливые и хорошо, что все их прочитали, а мне хорошо, что я их почитал: это мощный толчок к размышлениям о том, что делается с литературой, что делается с русским писателем, читателем и критиком в контексте мировой литературы.

«Маленькая жизнь» — книга-манифест, а манифесты желательно читать, если ты высказываешься о литературе. Сальникова назвали «уральским Джойсом» и в списки «самые важные книги за 30 лет по мнению наших экспертов» «Петровы» попали. А что, в обществе в 2018 году есть запрос на нового Джойса? «Маленькая жизнь» и есть, вообще-то, анти-джойс, манифест антимодернизма, антипостмодернизма и, видимо, неявный манифест метамодернизма в одной из его версий — понятие пока уж очень мутное. Но это же надо пояснять, «доказывать» цитатами. Что до «Памяти памяти», то это точно не «русский Зебальд», это совсем другой жанр (а может, и «лига»), и эта книга вызывает много приятных и неприятных вопросов, что считается хорошо.

Мне кажется, правильнее говорить не о книжках-новинках, а об этаких наборах событий — все равно я не рекомендательный критик, что толку от моего выбора. В 2010-х вдруг вышел целый кластер книжек о Блокаде: Игоря Вишневецкого, Полины Барсковой, Сергея Завьялова и Бориса Иванова (последнюю я не читал). Что такое, чего это вдруг? Чем они похожи, чем разные? Об этом было бы интересно думать и говорить, может даже без нравится/не нравится.

Или понять, почему книжка о войне, вышедшая в НЛО (часто ли там выходят книги о войне?), блестяще и умно написанная, книга реального участника боёв, не произвела эффекта — ну не бомбы, хотя бы лимонки? Я, конечно, о книжке Тамерлана Тадтаева.

Ну и почему книжка-альманах «Невидимки», с которой мы начали разговор, сама осталась невидимкой для большей части литературных жителей?

А проза Владимира Богомякова, кажется, вообще не издавалась, а ее люблю, не только я, а многие, в том числе печатавшийся, но тоже полупрозрачный-полутеневой Виктор Iванiв.

Вот случай Анатолия Гаврилова. В 90-х его талант уже был очевиден, но не так заметен на фоне шумно-успешных Нарбиковой, Радова или Яркевича. Сейчас Нарбикову вспоминают в основном историки литературы, Радова — когда пыхнут, а Игоря Яркевича — чаще недобрым словом как автора «Как я и как меня», хотя с тех пор он написал весьма любопытный, на мой взгляд, роман «В пожизненном заключении». Анатолий же Гаврилов — гора Фудзи. Все профессионалы его ценят, цвет технической и гуманитарной интеллигенции его читает.

Редчайший случай почти полного консенсуса:

— Дурак ты, твой Пелевин это жалкая бульварная литературка.

— Сам дурак: носишься со своим Михаилом Шишкиным как с писаной торбой!

— Погоди. Но вот Гаврилов — это же прекрасная проза. Нет, что ли?

— Ну, Гаврилов… Это ж какой русский язык. Это да.

— Ну так выпьем же за современную русскую литературу!

И вот оказывается, что Фудзи накрыло облаком, ее не видно.

Выходит книга, ее презентуют в Зверевском, и на презентацию приезжает автор из Владимира, а бывает он в Москве крайне редко. В Зверевский приезжает автобус с операторами канала «Культура»? Нет, приходит человек 30 и половина из них на Германа Виноградова — так как вечер совместный (Герман, конечно, тоже достоин съемок, но он-то в кадр как раз попадает то и дело). Далее: выходит опрос 40 экспертов (в котором ты участвовал), они называют штук 150 самых значительных книг за 30 лет(!), и там нет ни одного упоминания Гаврилова, нет ни одной книжки серии «Уроки русского», нет их издателя Олега Зоберна с его безумной последней книжкой, нет Данилова, нет «Темного прошлого человека будущего», где цайтгайст 90-х просто вопиет на каждой странице, и вообще нет Евгения Чижова, нет Николая Кононова, что тоже уму непостижимо! Что-то я разошелся. Там есть немало достойных книг, бесспорно. И все же.

Вообще не очень знаю, зачем следить за новинками, если ты не профессиональный критик или не блогер-миллионщик. Обычно я читаю, если отзывы моих друзей (прежде всего пишущих прозу или стихи соответственно) меня к этому склоняют. Премиальные списки на выбор практически не влияют, критические статьи тоже. Я не читал, например, Водолазкина, переведенного на 100 языков — потому что пока не услышал от друзей «это надо прочитать обязательно». Из нескольких авторов я прочитал по паре страниц и решил отложить на будущее, а заодно мысленно сделал некоторые зарубки против фамилий критиков, рекомендовавших.

Но с этим надо аккуратно. Я вовсе не считаю, что о любой книге можно судить по двум страницам текста (а это довольно распространенная позиция): книга это очень сложно устроенная штуковина.

Я знаю очень неглупых людей, которые говорят:

«Я слежу за литературой. Если я не знаю А, значит, это и не литература».

Эта позиция в жизни вообще широко представлена:

— Ты знаком с теннисистом А? Неплохо играет, кстати.

— Сколько ему лет?

— 32.

— Нет, он плохо играет. Со всеми, кто играет прилично, я встречался на турнирах, могу не знать только молодых.

Я понимаю их, но сам склоняюсь к другой крайности: я уверен, что есть огромное количество писателей, музыкантов и прочих талантов, которые не видны экспертам (или «экспертам») и видны и слышны вообще мало кому. Особенно в современной музыке. Как-то я совершенно случайно попал на сайт музыкантов индонезийского мегаполиса Джокьякарты, о котором я вообще до того не слышал.

Боже, сколько там было прекрасной музыки: и злейший панк и нойз, и фриджаз, и популярная музыка, аранжированная с великим вкусом и тактом. Кстати, на bandcamp.com сейчас делают интересные тематические обзоры с неожиданных месторождений интересной музыки. Скажем, индийский авангард.

О блокаде действительно интересно! Одновременный выход книг по какой-то теме всегда наводит на мысли, как горшок с геранью в окне. Особенно если это не дань юбилейным датам. А кто представляет твоих нынешних и прошлых вдохновителей в музыке, в той, что слушаешь и, — что интереснее, потому что, если помнишь, я, например, когда писал о концерте Fake Cats Project в «Китайском летчике», перебрал очень много жанровых определений – что играешь?

Замечу в скобках, что нежно люблю проект «Нефть» с группой «Карамаджонги» — мы с ними до сих пор дружим. Я хотел его назвать «Котик заболел», но меня отговорили, может, и зря. Но там я только пел, не играл ни на чем, и аранжировки были целиком карамаджонговские. Было очень интересно, тем не менее.

Fake Cats Project совсем другая музыка, совсем другой стиль общения, всё другое. А главное вот что: тексты там значат мало. В «Нефти» хороша музыка (мне не стыдно хвалить, я ж не себя хвалю, а кружок людей, где я только часть), но тексты все же были важны. Они там мои, но я обычно с трудом выношу логоцентризм в музыке: для меня слова в песне не на 2-м, а на 20-м месте, поэтому мне трудно любить «русский рок».

Конечно, есть прекраснейший цикл песен Александра Маноцкова, называется «Пели» на стихи Введенского, Хармса и других, есть и у «Аукцыона», конечно, песни с великими и просто хорошими текстами, но мне не хочется быть в этой нише — не потому, что занята, а просто не хочу, не люблю я это. Вот в классических блюзах тексты примерно равны мычанию, и это им идет. Но это по музыкальному контексту: в новом, почти готовом альбоме есть куски и из Дэвида Фостера Уоллеса в жанре spoken word, и главки из мощнейшей поэмы Владимира Друка «Алеф-Бет», но больше мычания, обрывков уличных разговоров (чаще нетрезвых — они откровенней), криков и кричалок.

А поскольку текст на 20-м месте, то получается предсказуемый эффект: отклик из окружающего мира живее и доброжелательнее здешнего, хотя нас и здесь хвалили некоторые критики и музыканты тем более. Даже незнакомый язык как-то понимают: англичанин писал «я не знаю русского, но похоже, что в песне с названием “Все хорошо” поется о том, что все не слишком хорошо». О большем понимании я бы и не мечтал.

На бельгийском FM Radio Panik наши пьесы в ротации вращались год точно, а может и сейчас крутятся. Приятно все же, когда говорят: вы прослушали композицию Джанго Рейнхарда, а теперь московские Fake Cats Project, а после будет Swans. Даже в Гонконге что-то крутили. Но мне еще приятней, когда вдруг обнаруживаешь нашу музыку в каком-то колумбийском документальном фильме на южноамериканском фестивале.

Мне нравится в FCP структура лебедь-рак-щука: каждый тянет в свою сторону. Кирилла Макушина (баян, голос, тексты) то и дело сносит в то ли запредельный, то ли беспредельный русский панк (я в свое время сделал мини-фильм по текстам Кирилла — «Другой», так как он действительно другой). Лёша Борисов, понятное дело, тянет в сторону фри-джаза. Я иногда тяну вниз — в какой-нибудь тяжеляк (в минуты грусти люблю послушать Hot Lava — Ministry) или наоборот в классику (будем считать, что вверх). В результате мы попадаем в зазор между нойз-роком и психодел-роком, экспериментальным роком и просто роком, ну и не роком вообще конечно.

Я сильно воодушевлялся индастриалом, но выдумал ему в пику свою микроконцепцию: кухонная музыка: русское же это не только медведь в березках, но и пьяный трёп на кухне. Вместо рельсов и дрели у Einsturzende Neubauten я замешиваю кухонные перкуссионные сэмплы: громыхание буфета с посудой, саму посуду, бокальчики, решетку вентилятора, хотя мои любимые — скрип качелей и офисного кресла. Это, так сказать, «конкрит»-составляющая. Еще люблю иногда что-то микротональное добавить, — а слушаю иногда, соответственно, Ивана Вышнеградского.

У нас с Лёшей есть некоторое разделение приятных обязанностей: поскольку я свожу (на мастеринг мы иногда отдаём: мастеринг «Русского канона» делал прекрасный профессионал Сергей Аматуни), то в офлайновой деятельности больше моей инициативы, а в live сам бог велел рулить ему — опыт у него огромный и музыкантов зовет прекрасных: Пашу Шевелева, Костю Сухана, Юру Царева, Дмитрия Кутергина, австралийского японца Бенджамина Скеппера звал он.

А я интегрировал в нашу музыку неклассические фрагменты классического пианиста Ильи Гноенского, клавишника «Кайраны» Славы «Бурундука» Бурова. Мое главное дело — создание костяка композиций, обычно рифов (надеюсь, звучащих необычно) и гармонических структурок с немногими, но сильно закрученными аккордами. Чтобы оголтелые импровизации других участников не свалили всё во фри-джаз.

Ведь Fake Cats Project не фри-джаз, и не рок. Итальянский специалист по экспериментальной музыке Раффалле Пицелла писал, что мы своеобразные наследники «кентерберийской сцены».

В германском Bad Alchemy Magazine писали:

«Баян визжит в шаркающем темпе и толпящиеся шумы побратались с надсаживающейся трубой, и черт знает, что там происходит с братьями. Русские вообще на это подсели, взять хоть «Аукцыон», «4 Позиции Бруно» или «Звуки Му», это своеобразный вариант No Wave, где с одной стороны гитары, баян и труба, а с другой шум, диктофон и олдовые синтезаторы участвуют в возведении здания из краут- и нойз-кирпичей».

Лично я из них чувствую некоторую близость к «Бруно», при всей разнице. Ну а краут-рок и нью-йоркский новейв — это ж святое, конечно.

И опять интересные совпадения: «Аффинаж» сделал «Русские песни», а мы «Русский канон», не зная о существовании друг друга. И то и другое далеко от развесистой клюквы. В то время мы часто играли с Пашей и Костей в составе гитара-бас-труба-кларнет-баян (в подкладке), а «Аффинаж» это гитара-бас-тромбон-баян. Музыка совсем другая, но пересечение любопытное. На мой слух, они делали красивейшую музыку в тот период, это сейчас они свалились в болотце под влиянием продюсеров или обстоятельств — не знаю. А вообще я слушаю всё — наушники снимаю только когда сплю — и Вагнера, и Сати, Баха и добаха, и конголезскую румбу, и гагаку в Рахманиновском зале, и Монеточку, и Soft Machine, и Арта Тейтума, Death Grips и Бабангиду, и Рабботу Хо, скажем. Ну или те мини-личности это всё слушают.

Интересна не только интрига ругают/ хвалят. Играя и сочиняя, узнаешь много о мире — не в смысле познания искусством как альтернативе науки (хотя и не без этого), а узнаешь реакцию на сочиненное. Например, в России пишут «это экспериментальная музыка, и всё же».

А на Западе о том же альбоме пишут:

«Это, конечно, не экспериментальная музыка, но она необычная и…»

Как-то я записал в миди этакие пьески с фортепиано, скрипочкой и т.п. и пошел к приятелю, хорошему рок-музыканту с хорошим, но прерванным классическим образованием.

Он: неплохо-неплохо. А вот этот диссонанс ты же тут нарочно вставил?

Я: конечно.

Он: здорово получилось. Но я бы на твоем месте убрал: все решат, что это не красивый диссонанс, а просто ты лажанулся.

Я из спортивного интереса пошел к родственникам, профессорам консерватории. Для начала, конечно, поток дисклеймеров: «Только ты имей в виду: я же немолодой человек. Я плохо воспринимаю эту вашу новую музыку. И вообще я консервативных взглядов. У нас вот сейчас насаждают современную музыку, несколько часов в неделю изучают Веберна с Бергом. По-моему, это ужасно. Так что уж не обижайся если что» (передаю общий смысл). Изящная, как мне показалось, вещичка с причудливыми скачками тональностей была аттестована как «это больше похоже на задачку по гармонии для младшекурсников». Ну и дошло дело до злополучных диссонансов.

Профессор: вот это намного лучше. Тут есть что-то живое.

Я: спасибо, а диссонанс не смущает?

Профессор: да ты шутишь. Это ж тут самая изюмина, это обязательно надо оставить.

Это я к тому, что в целом рок-музыка намного консервативней академической музыки. Понятно, что наследили в роке и ученики Штокхаузена, но весь прог это вообще в сторону XIX и раньше. Металлюги, кстати, сейчас повадились втыкать в свой рокот причудливые гармонии — рычание и жужжание дисторшна снимает пафос и звучит иногда очень даже мило, но это все равно в ту же сторону.

С другой стороны, академики крайне редко пишут для рок-инструментов. Есть, конечно, Ensemble Nikel, где электрогитара и электроника, для них академики сочиняют, есть другие, есть и в России, но это мало, очень мало. Мне у академических людей мне нравится рок (или около того) у Риса Чатама (Rhys Chatham) или Глена Бранки (Glenn Branca). Чатама я переслушиваю довольно часто.

Кстати, для меня гораздо актуальней такое деление музыки: громкая и обычная, а не рок/ не рок. Громкая значит в моей терминологии «очень громкая». Когда, слушая музыку, не получится говорить и даже думать. Музыка вообще физиологична, а громкая особенно (к металлу тут присоединяется часть нойза, радикальное техно и многое другое). И поэтому я обычно не люблю отказываться от ритма.

Само собой, интересное что-то появляется на стыках. Например, есть такой Чарли Лукер (Charlie Looker), который играл с тем же Бранкой, но его музыка совсем другая. В проекте Extra Life он замешал средневековые и ренессансовские распевы с жестким прог-роком (он играет там в том числе с Тьёндаем Брекстоном (Tyondai Braxton) из знаменитой Battles и сын на минуточку Энтони Брекстона) плюс немного академического авангарда. А проект Psalm Zero у него вообще совершенно другой. Но, понятно, они обречены на узкий круг слушателей.

Но вот что мне кажется симптоматично и, может, симпатично: сейчас полно групп, играющих очень тяжелую музыку — с жужжанием, с дикими криками/ хрипами, но при этом сама музыка — то есть если те же ноты сыграть на струнных или рояле — будет звучать как изящнейшая, сложная мелодия, или приджазованная, или ближе к академической. Но в хрипе и жужжании дисторшна 99 из 100 ничего этого не расслышат.

Во всяком случае, на сознательном уровне, может, они что-то почувствуют и скажут:

«слышал тут странную музыку, музыка тупая, всё на одной ноте, а вроде что-то в ней есть».

Вот об этом я иногда думаю, как о возможном подходе к собственным стихам или прозе.

Но такая, кстати, хитро спрятанная красота должна соседствовать и с яростной музыкой из подворотни, как должны соседствовать современные художники рисующие и не рисующие лошадь. Я имею в виду «вот ты великий абстракционист, а можешь ты нарисовать лошадь?»

Гонконгское радио и колумбийский документальный фильм — это, как говорил мой знакомый англичанин, will make a story, само по себе прекрасная история. Как(им) бы ты и твои мини-личности хотел(и) встретить смерть?

Не понял, это вопрос или угроза? У меня, кстати, рассказ есть — «Кара», — где некоторые личности берут интервью у писателя, а к концу оказывается, что они пришли его замочить.

В любом случае хороший выбор: финал интервью о финале жизни.

У меня половина записной книжки телефона — покойники (я не стираю телефоны и мейлы умерших друзей). 2 пропали без вести в горах, 2 разбились на горных лыжах (одна на глазах), 2 — в ДТП, 3 от передоза или наоборот, 3 шагнули из окна, 2 — сердце, 3 — рак, 1 сгорел на параплане в проводах ЛЭП. Была такая примерно песенка Коэна, которую я знаю лучше в кавере Coil. Выбор огромен, чего там. Гены у меня неплохие, образ жизни средненький. Посмотрим.

Проблема в том, что невозможно представить себя в экстремальной ситуации, не находясь в ней. Разумное пожелание это «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой».

Как бы я повел себя, если бы узнал, что скоро помру от какой-то страшной болезни — это вычислить нельзя. Может, пил и вопил, может, писал хронику помирания, может, испил яду, может, пустился бы во все тяжкие. С некоторых пор я всю свою деятельность соизмеряю с «стоит-ли-тратить-время на-ерунду-ведь-неизвестно-сколько-осталось». Но может на ерунду как раз и стоит тратить время?

Есть у меня подозрение, что смерть — неприятная и страшная штука. Мне снится иногда, что я умираю или умер. Просыпаюсь, и очень неприятно и страшно, даже радость, что это сон, мало утешает. У Вепря Петрова, например, другое мнение. Он желал бы себе вот что:

Я ЗНАЮ
там
есть такое место
с трех сторон оно
окружено водой там
женщины плещутся
в тронутой ряской воде
их мужчины курят на днищах перевернутых лодок
там
совсем нет ветра
он невозможен там
вода кругом
неподвижна
и от города совсем недалеко
Я хочу чтобы вы закопали меня там
земля там мягкая
Стреляй братан Стреляй ну
ты видишь я тороплюсь
туда

Но человек полагает, а Бог располагает. Вышло у него вот что:

<...>
Нас взяли уже на выезде
из города
они расстреляли меня в упор
очередью из акаэма
Я праздновал боль в кругу друзей
я сочинил сонет к смерти
но в пылу агонии забыл всё.
= = =

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>