Наверное, после такого начала дальше должно быть что-нибудь грустное…

Особенно когда к сорока годам у тебя так и нет своего жилья, машины и взрослых, устроенных в жизни детей. Наверное, ты должна остро осознать, что подошла уже к середине жизни (а многие ж и умирают уже к этому времени), и попусту потратила первую половину, а на вторую уже не осталось ни здоровья, ни сил, ни средств.

И ещё, наверное, ты должна остро осознать, что если уж не сделала чего-то, — то вряд ли наступающий преклонный возраст поспособствует тебе в этом… И если уж ты не стала лётчиком в первой половине, а также не тушила пожаров, не стреляла из мчащегося автомобиля и даже не прыгала с парашютом, то вряд ли после сорока выполнение этих задач станет более осуществимо.

И раз уж ты не стала кинозвездой, миллионершей или знаменитым изобретателем, то вряд ли успеешь сделать это после сорока. И если ты не родила пятерых детей и не построила дом, то, пожалуй, после сорока тоже уже как-то того, немного поздновато, что ли?

И всё же, когда тебе сорок, ты облегченно понимаешь, что можешь спокойно улыбнуться первому встречному и забыть о нём через секунду, если тебе не улыбнулись в ответ.

Ты можешь, проснувшись утром и увидев себя в зеркале, от души улыбнуться просто потому, что увидела там себя. Не фотомодель, не образец для подражания, а свои какие уж есть глаза, весело отозвавшиеся тебе, все ещё готовые к приключениям.

Когда тебе сорок ты начинаешь наслаждаться какой-то совершенной ерундой, пустяками, так часто не замечаемыми в юности — холодным дождем, порывистым ветром, лужами под ногами, серыми тучами, запахом трав.

Ты можешь любить всем сердцем того, кого ты по-настоящему любишь, кого ты выбрала просто так, без всяких оснований, и совершенно не заботиться о том, полагается это тебе или нет… Ты вдруг остро понимаешь, что не должна никому ничего объяснять. И ничего не надо уже обосновывать.

Ты можешь любить делать что-то или просто быть где-то не потому, что это модно или популярно, или необходимо, и даже не потому, что ты должна, а просто потому, что ты любишь делать вот это что-то или бывать в этом месте. И ты даже можешь рассказать об этих своих увлечениях тому, у кого хватит терпения тебя слушать… Пожав плечами, ты можешь просто проходить мимо неприязни, сквозящей навстречу тебе из глаз других, ты можешь просто забыть о тех, кто только что наговорил тебе гадостей.

Вдруг совершенно ошеломлённо ты понимаешь, что дело не в количестве, и вместо ведёрного самовара растворимого кофе наслаждаешься маленькой чашечкой только что сваренного, наслаждаешься каждой клеточкой, каждой порой, и понимаешь, что одной чашечки вполне достаточно, от последующих может убегать сердце…

Когда-то в молодости я съела однажды 12 порций фруктов со взбитыми сливками.

Была конференция, выступления, песни с вином, а официанты кафе поставили поднос с десертом в уголке, ожидая, очевидно, что про него все забудут, и можно будет забрать добычу себе. На их беду рядом с тем подносом оказалась я, и самоотреченно и бесстрашно решила спасти весь десерт. Конечно, все порции с подноса мне съесть не удалось, но 12 из них были успешно побеждены. И на следующий день я с тоской и сожалением вспоминала о своей безнаказанности… Глядя в холодные мутные воды прудов парка Победы, я даже началась задумываться о тщете всего сущного…

И дело вовсе не в том, что я потом как-то усвоила полученный урок. Нет, я так же страстно продолжала поедать подвернувшееся на пути, но вот после сорока вдруг как-то поняла, что необязательно хватать сразу всё. Или как можно больше. Как-то вдруг понимаешь, что достаточно может быть и маленького кусочка, но именно того, любимого. Совершенно не обязательно наесться впрок, получить на будущее тепла, почёта, денег, уважения… Достаточно лишь тепла тех, кого любишь и уважения того, кто важен тебе.

Как-то вдруг к сорока годам до меня дошло, что весь секрет в специях. Любую еду (одну и ту же) можно приготовить вкусно и безвкусно, и даже если у тебя есть специи, но ты не знаешь, сколько и когда их класть, твое блюдо может оказаться безнадежно испорченным или же бумажно-безвкусным. Ты начинаешь понимать, почему давным-давно пряности ценились на вес золота. В них-то вся суть.

Любое блюдо может стать горьким разочарованием и тяжким испытанием для здоровья — или райским тающим наслаждением, гимном жизни и гармонии мира. В одно и то же окно можно смотреть по-разному. На одну и ту же работу приходить окрылённым и убитым, жить в одном и том же доме и чувствовать себя нищим или королём. Всё дело в специях. Весь секрет в мелких деталях жизни, которые способны сделать вас счастливым или убить всё. И вот, когда тебе сорок, постепенно начинаешь понимать, что это именно ты добавляешь в жизнь специи.

В молодости ты всё время стремился к достижениям, хотел стать кем-то, достичь чего-то, добиться, добыть, дослужиться.. Теперь же ты понимаешь вдруг, что ты — это ты. И ощущаешь вдруг, что вполне доволен этим и вовсе не хочешь быть кем-то еще. И друзей ты можешь уже позволить себе выбирать не среди тех, кто полезен, популярен, умён, кто может оказаться нужен. А просто друзьями становятся те, кому отзывается сердце, и даже совершенно не важно, как они сочетаются между собой, признают ли общими убеждения, и даже — похожи ли они друг на друга. Ты выбираешь того, с кем можно просто помолчать, к кому можно прийти в любое время, вдруг, когда очень нужно. Тех, кому доверяешь…

И выдохнув уже, к сорока годам ты понимаешь, что если уж не получилось за все это время стать похожим на человека, то можно уже и расслабиться, и пятнадцатилетие свадьбы отмечать в глухой рыбацкой деревушке, приютившейся на берегу могучего океана, без Интернета, ресторанов, пышных речей и нарядных платьев. И ты можешь быть просто в коротких джинсовых шортах с какой-то обглоданной майкой, а над вами будет бездонное и такое близкое, манящее и поддразнивающее южное небо, и кроме вас двоих и ребенка никого — ни толп гостей и поздравителей, ни букетов цветов от коллег и наставников…

Это в молодости как-то бывает: нужно внимание коллег, и ты больше обращаешь внимания на формальности, даже понимая, что они не совсем искренни. А вот в 40 ты чувствуешь: чёрт с ними, общественной признательностью или приятием, чёрт с ней, репутацией, с почётом и уважением почтительных учеников. Если есть вот такое небо над головой и любимый муж – остальное не так уж важно, и не зря ты прожила эти первые сорок лет…

Или так. Вернувшись в родной город после долгого отсутствия, оказавшись без работы, без знакомых, без каких-либо перспектив, ты можешь прийти в банк. Но не для того вовсе, чтобы сделать вклад, и даже не для того, чтобы получить зарплату, потому что часто выпадают периоды в твоей жизни, когда никакой зарплаты тебе особенно и не полагается. Вместо всего этого ты просто можешь взять грабительский кредит. Даже два грабительских кредита.

Оба — на лечение свалившейся на тебя бездомной кошки: с переломанной челюстью, сломанной лапой, глазом на ниточке и четырьмя котятами в животе… А потом, сжав зубы, искать работу.

Бесконечные собеседования, полные недоумения и презрения взгляды чужих людей. Да и ты сама не понимаешь, как к почти уже сорока годам ты ничего не приобрела: ни известности хоть в каких-нибудь кругах, ни славы, ни накоплений, ни положения в обществе…

А потом пытаешься свести концы с концами. И думаешь только про ряды шприцов на столе, потому что кошке нужно вводить сразу по шесть-семь инъекций три раза в день. И гонишь мысли о приближающихся выплатах по кредитам, и уж тем более стараешься не думать о предстоящем лете. Потому что тебе надо только вот сделать эти уколы, накормить кошку бульоном через временно зашитую челюсть, приготовить что-нибудь для остальных членов семьи из того, что есть (желательно обойтись тем, что есть), и завтра быть готовым заново бежать по новым кругам собеседований…

И ты не думаешь, как выглядит все это со стороны, и стараешься даже не разбираться в том, есть ли у тебя хоть капля ума или здравого смысла. И не пытаешься обнаружить определённость и солидность в прожитых годах. Зато спустя пару месяцев ты с изумлением и радостью взираешь на четверых маленьких котят, скачущих по коридору, и на их одноглазую маму, весело мурлыкающую у тебя на коленях. А ещё через пару месяцев ты начинаешь-таки закрывать кредиты в банке, давая себе слово что никогда, никогда больше… И всё появляется: и коллеги по работе, и работодатели, и ученики, и всё приходит потихоньку… Чтобы потом разлететься вновь в мелкие дребезги при очередном порыве какого-нибудь исторического ветра…

Дружба, как хорошее вино, с годами только настаивается, становится более выдержанной. И ты уже так любишь своих друзей, что не видишь смысла ни менять, ни даже осуждать их казавшиеся странными когда-то привычки. Ты просто принимаешь их такими, как есть, целиком, любя и любуясь всеми их разными сторонами. Осознавая, чувствуя, что в них, как и в хорошем вине, одновременно есть разные нотки, вкусы, оттенки, и что после общения с ними, как и после хорошего вина, никогда не бывает сожаления…

Где-то после сорока ты вдруг понимаешь, что уже бесполезно оправдываться в чем бы то ни было, и ты уж какой есть — такой есть. И можешь уже, черт побери, себе это позволить. И ты становишься спокоен и счастлив. Потому что ты сделал что-то, и то, что сделано, то твоё. Может быть, ты сделаешь что-нибудь ещё, и оно тоже будет твоим, просто твоим. То есть будет нести твои настроения, радости и сожаления. И ты делаешь то, что умеешь и любишь. И уже учишься распознавать это приятное чувство удовлетворения в душе: одновременно тяжести и лёгкости где-то в груди, наполненности и пустоты, когда любой звук отдается там, как в пустой комнате… Ты понимаешь, что раз уж в сорок лет ты настолько странный и не похожий на то, что должно быть, то можно и дальше пытаться просто слушать своё сердце и плевать на доводы рассудка и здравого смысла.

Ты как будто понимаешь, что находишься посредине пути. Видишь пройдённое и то, какие ошибки ты совершил, и то, что уже никак нельзя исправить. Позади тебя прочная лестница из твоей жизни, и ты понимаешь, что какая бы она ни была — она была твоей, и большей частью ты пытался делать в ней что-то своё. И ты с интересом и замиранием сердца смотришь вперед и видишь, что там ещё достаточно много места, и уйма нового, и до фига того, чему еще стоит поучиться.

А еще ты понимаешь, сколько в тебе скопилось благодарности и какому бесконечному количеству людей ты можешь, хочешь, должен сказать спасибо. И как бесконечно разнообразно то, за что ты хочешь их всех поблагодарить…

И вот ты едешь в междугороднем автобусе, в семь утра. Позади — безумное сидение в самолете на протяжении 12 часов, а впереди ещё семь часов пути. Ты измотан и разбит, и вы медленно-медленно едете по узким улочкам большого и не очень богатого города. Замерев в очередной пробке, ты случайно ловишь взгляд официантки в столовой — усталые потемневшие глаза: позади рабочая ночь, осталось только дожить до прихода сменщицы. И ты вдруг от всей души улыбаешься ей, усталой и измочаленной не меньше тебя, и она улыбается тебе в ответ. Помахав друг другу, вы ещё долго глядите друг на друга, не отрывая взглядов, и ваши улыбки живые, настоящие, человеческие. Может быть, это — самое большое богатство, какое у тебя есть, и не так уж и важно, поймет ли это кто-то другой.

И вспоминаешь другие похожие встречи…

После девяти часов езды по непрерывному серпантину на очередном повороте безумной горной дороги въезжаешь в очередной город и взглядом встречаешь другие глаза — на сей раз мужчины. Он занят каким-то строительством, сидит на крыше, решил вот передохнуть пару минут; разглядывает проезжающий автобус, а ты разглядываешь его. Видя тебя, он просто молча кивает тебе головой, и ты киваешь в ответ, и ваша встреча — человеческое тепло и участие — как-то приободрила вас обоих. Вы почти тактильно, кончиками пальцев, ощутили это прикосновение живой души.

А еще в сорок ты уже хорошо знаешь боль, и непоправимость, невозвратность смерти, и тем острее ощущаешь хрупкую нежность того, что ещё живо.

И наверное, от всего этого ты понимаешь, что, может быть, самое большое счастье для тебя — видеть, как безудержно плещется в волнах твой ребенок и счастливая улыбка не слезает с его лица. Наблюдать, как всё более и более уверенно ковыляет подобранный тобой полумёртвый котёнок.

Ощущать под ладонью шелковистую волосатую кожу любимого мужа. А вечером, возвращаясь с работы, слышать вдруг музыку, которую так любила слушать лет десять назад — так давно, что даже уже и забыла, что было такое когда-то. И оживаешь ей навстречу, и стоишь под высоким и таким близким небом, и расплываешься в улыбке теплу нахлынувшего счастья. Потому что к сорока годам ты уже становишься достаточно свободен, чтобы просто быть счастливым…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>