ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

Рыцарь в преисподней

Мотивы романного сюжетосложения, намеченные в «Метаморфозах» Апулея — странствия одинокого героя во враждебном мире, воспитание героя жизнью, познание им мира и самого себя, — в полной мере выразились в средневековом рыцарском романе, созданном на фундаменте кельтской мифологии и фольклора.

Композиция рыцарского романа строится как серия приключений-испытаний героя. Для рыцарского романа, так же как и для героической сказки, характерны странствия в чудесных иных мирах, поиски противника и обидчиков, а также чудесных объектов, часто ради выполнения трудных задач, освобождения и спасения похищенных или плененных красавиц, поединков с соперниками, чудовищами. Героическое сватовство также находит место в рыцарском романе, как, например, в романах Кретьена де Труа (женитьба Эрика, Клижеса, Ивена, вероятно, и Персеваля, как это описывается у Вольфрама фон Эшенбаха).

В «Рыцаре Телеги» брак заменен мотивом любовного свидания, а в «Тристане и Изольде» — устройством брака для другого и любовными свиданиями.

По словам Елеазара Мелетинского, «переход от кельтской мифологической и героической сказки (может быть, отчасти античной, если придавать значение античному влиянию) к французскому, а затем и немецкому рыцарскому роману явно сопровождается нейтрализацией мифологического фона: хтонические демоны превращаются в «черных» и «красных» рыцарей, обижающих сирот и одиноких женщин, хозяйки местностей и водных источников становятся владелицами замков, сиды (феи) — капризными и обольстительными девицами, привратники преисподней — уродливыми пастухами, странными калеками или карликами, райский остров женщин превращается в замок чудес, а культурные герои-полубоги — в идеальных рыцарей короля Артура».

Важно подчеркнуть, что образы кельтской мифологии были переосмыслены в рыцарском романе в контексте куртуазного культа Прекрасной Дамы. Любовь к последней определяет все поступки героев поэзии трубадуров («сама Любовь приказ дает»), придает смысл самой их жизни. Соответственно, в рыцарском романе именно любовная тема является лейтмотивом. Герой средневекового романа, в отличие от героя классического эпоса, движим не столько соображениями чести и долга, сколько собственными внутренними переживаниями. Для героя рыцарского романа любовь может оказаться выше чести (Ланселот); любовь может лишить героя воли (Эрек из романа Кретьена де Труа) или разума (Тристан).

Герой рыцарского романа движим внутренними мотивами. Разумеется, это еще не те сложные душевные переживания, которые позднее найдут свое выражение в психологическом романе. В поведении идеального рыцаря не трудно обнаружить и представления о чести и долге, и страстные порывы, и христианские добродетели, и мифологические мотивы. Все это сочетается в одном герое — особенном герое, исключительность которого задается уже не его причастностью «иному миру», но его иным душевным складом. Он противопоставляет окружающему его миру свой собственный поэтический мир (от такого героя один шаг к Дон-Кихоту и Гамлету, князю Мышкину и Холдену Колфилду).

Пытаясь описать душевный мир одного из таких героев, А. Д. Михайлов отмечал, что Тристан — «рыцарь и охотник, поэт, музыкант и актер, навигатор и фармацевт, архитектор и художник, шахматист и полиглот… Что еще отличает Тристана? Это неудовлетворенность. Вернее, постоянное стремление к новому, неизведанному, опасному. Ему как бы тесно в рамках обычной повседневности, обычных человеческих норм… Незаинтересованность, бескорыстное подвижничество героя отличают его всю жизнь… Действительно, Тристан побеждает герцога Моргана, но не вступает во владение отвоеванными у узурпатора землями; он отдает их Роальду Твердое Слово и больше о них не вспоминает. Не вспоминает даже тогда, когда его вынуждают покинуть двор Марка.

Он ищет пристанище на чужбине — в Польше, Испании, Бретани, — но не в родном гнезде. Из великодушия и безрассудной удали вступает он в бой с Морхольтом, ничего не требуя в награду. Он сражается с драконом, побеждает его и — вот вершина его бескорыстия — отдает завоеванную невесту другому. На службе у Бретонского герцога, отца Изольды Белокурой и Каэрдина, он опять-таки не ищет ни славы, ни достатка.

Сколько героев куртуазной литературы увенчали цепь своих рыцарских подвигов браком с прекрасной и богатой принцессой, сколькие из них возвращали себе престол своих предков, где начинали королевствовать со своей милой подругой. Тристан — иной… важно отметить его исключительность. В этой исключительности некоторые исследователи, например М. Казенав, видели основу конфликта легенды: Тристан, по их мнению, как бы принадлежит иному миру, у него иные жизненные принципы, иная мораль, иное представление о добре и зле. И в этом смысле оказывается символичным лечение Тристана Изольдой: «иной» герой, пораженный «иной» силой, может быть вылечен только «иными» руками».

Трубадуры не только создавали подобных исключительных героев, живущих в их «поэтическом» мире — мире сказок, видений и снов, — но и сами пытались казаться таковыми. Свою «инаковость» — чуждость обыденному миру и приобщенность поэтическому — они выражали посредством традиционного «священного безумия».

Так жизнеописание Пейре Видаля (ок. 1183—1204) изобилует множеством чудачеств, среди которых выделяется история — самая популярная из всех провансальских жизнеописаний трубадуров — «о том, как, будучи влюблен в даму по имени Лоба де Пуэйнаутьер (Лоба по-провансальски — «волчица»), Пейре Видаль ради нее назвался волком и носил волчий герб и, облачась в волчью шкуру, чтобы представить себя перед пастухами и собаками волком, дал им на себя охотиться, и в результате бездыханным был снесен в дом Лобы… Рассказ этот … надо интерпретировать в связи с глубинными мифологизирующими мотивами, сближающими образ поэта со сферой магического, потустороннего, с которой он вступает в отношения путем такого «оборачивания»… приведенные куртуазные анекдоты, без сомнения, не были придуманы биографом Пейре Видаля в тринадцатом веке, но восходят к слухам и историям, ходившим о Пейре при его жизни.

Это подтверждается общей репутацией Пейре в куртуазных кругах, как безумца…

Возможно, как полагает А. А. Смирнов, что «поэт, не будучи сумасшедшим, притворялся чудаком для увеселения своих высоких покровителей, как бы разыгрывая роль шута. Таким способом легко было бы объяснить, кроме разыгрывания роли императора, и другие эпизоды биографии: похищенный поцелуй, экстравагантную форму траура, переодевание волком»… Вспомним, кроме того, что в куртуазном универсуме категория безумия (foudatz) приобрела положительное значение еще со времен «первого трубадура».

Безумны герои рыцарского романа. Безумны от любви. Ивэйн, в пылу рыцарских забав позабывший о своей чудесной жене, встречает вестницу последней и слышит от нее проклятие. Рыцарь сходит с ума: «В нем вихрь жестокий бушевал.

Одежду рыцарь в клочья рвал. Ткань дорогую раздирает, Рассудок на бегу теряет. Бежит в безумии бегом. Поля пустынные кругом, Кругом неведомая местность». Это безумное одичание героя мифологически восходит к шаманской инициации, но в романе Кретьена де Труа оно уже лишено мифо-ритаульных содержаний. Последние еще присутствуют в аскезе Мерлина, описанной Гальфридом Монмутским: «Тою порою, как Мерлин бессчетными стонами воздух Полнил, безумье его обуяло: покинув украдкой Всех, в леса он бежал, чтобы люди его не видали… Стал он лесным дикарем». Но в рыцарском романе инициационный аспект уже подменен эротическим безумием.

Неистов Ланселот — безумен от любви, — рвущийся спасти королеву — даму своего сердца:

«Он забыл самого себя, не знает, существует он или не существует. Он не помнит своего имени, не знает, вооружен он или нет, откуда он пришел. Ни о чем не вспоминает, кроме одной вещи».

Персеваль видит на снегу три капли крови, вспоминает свою возлюбленную и впадает в забытие. Два рыцаря бросаются на него; обоих он повергает наземь, продолжая созерцать капли крови. В лучах пригревающего солнца кровавые точки постепенно исчезают, и Персеваль медленно приходит в себя.

Поэтический мир средневековых поэтов создавался из сказочных и мифологических сюжетов. Разумеется, они были переосмыслены, но не настолько, чтобы лишиться своей мифопоэтической сущности. В романе о Ланселоте этот процесс выражен наиболее отчетливо. Ланселот безнадежно влюблен в жену короля Артура Гениевру (недоступная Прекрасная Дама трубадуров). Ее похищает чужеземный (инфернальный) властитель Мелеаган. Ланселот отправляется за ними в «позорной» телеге для узников («телега смерти»). Победив Мелеагана в поединке, рыцарь освобождает королеву и других узников тирана (воскрешает мертвецов).

Мифопоэтическая сущность подвигов Ланселота настолько очевидна, что у некоторых исследователей она ассоциативно связывалась с подобным христианским мифом о посещении преисподней Спасителем. Так, А. Л. Мортон воодушевленно писал: «Я не знаю ни одного автора, который обратил бы внимание и прокомментировал близкую созвучность произведений на тему о перепахивании ада и отдельных частей из «Ланселота» Кретьена де Труа, но близость между ними слишком бросается в глаза, чтобы быть случайной.

Ланселот отправляется в поход на выручку супруги Артура и намеревается освободить всех пленников, заточенных Мелигантом (Мелльягонт у Мэлори) в его потустороннем мире. В эпизоде с поездкой на телеге, на которой возят преступников, он повторяет путь Христа на Голгофу. Он откатывает камень с могилы:

«…Чтобы водрузить его, нет сомнения, нужны семь мужчин, каждый из которых сильнее меня или вас. На этом камне начертано, что, кто один, без помощи со стороны сможет поднять его, освободит всех мужчин и женщин, томящихся в плену в стране, откуда нет исхода ни рабу, ни дворянину, если только он не родился в той стране. Никто и никогда не возвращался оттуда, все, кто попал туда, стали пленниками, томящимися в темницах для чужеземцев; а обитатели этой страны свободно покидают ее и возвращаются назад. Рыцарь без колебаний взялся за камень и поднял его легче, чем подняли бы десятеро, употребив на то всю свою силу»…

А затем освобожденные Ланселотом воздают ему хвалу, подобно тому, как воздавали хвалу Христу души, освобожденные им из ада.

«Джентльмены! Вот он, кто избавляет нас от плена и страданий, на которые мы столь долго были обречены, и наш долг воздать ему высшие почести, ибо ради нашего спасения он подверг себя неисчислимым опасностям и готов пройти через еще большие».

Связь подвигов Ланселота с христианским мифом действительно не случайна. Она объясняется не влиянием апокрифической легенды на роман Кретьена де Труа, а мифопоэтической сущностью обеих историй. В образе Ланселота все еще присутствуют черты героя архаического эпоса — воина и шамана, — ведомого призывом «Умерших оживляй! Погибающих спасай!»

Инициационной мифопоэтикой пронизан последний незаконченный роман Кретьена де Труа «Персеваль, или Повесть о Граале». Его герой — валлийский простак — видит в лесу рыцарей и принимает их за ангелов. Он решает стать рыцарем и с этой целью отправляется ко двору короля Артура (внезапный отъезд Персеваля стоит его матери жизни — посвятительный мотив разрыва с материнским началом). В дороге он совершает ряд «чудачеств», над его «святой простотой» насмехаются и при королевском дворе (сочувственно к нему относятся лишь девушка-«Несмеяна», которую он рассмешил, и пророчествующий шут). Совершив свой первый подвиг — одолев Алого рыцаря, Персеваль посвящается в рыцари Горнеманом де Гором, обучающим юношу воинскому искусству и куртуазному этикету.

Наставник, в частности, дает ученику совет поменьше болтать (мотив инициационного молчания). Этот совет Персеваль принимает настолько серьезно, что в замке своей будущей дамы сердца Бланшефлор он ведет себя как немой, а в призрачном замке Грааля молчит, не проявляя сострадания к Королю-Рыбаку.

Пребывание в замке Грааля может быть соотнесено с посещением иного мира — самым значимым элементом инициации. После приобщения сверхъестественному миру герой узнает свое имя — Персеваль-валлиец. Кузина героя поправляет рыцаря: настоящее его имя — Персеваль-несчастный (традиционный героический эпитет, ср. с возможной этимологией имени Одиссея или Тристана, возводимого к латинскому «tristis» — «печальный»); она же рассказывает ему о замке Грааля. Озадаченный Персеваль ведет жизнь странствующего рыцаря, спасая «униженных и оскорбленных», но все его помыслы о Граале. Когда другие рыцари говорят о своих грядущих подвигах и славе, Персеваль говорит иное («Percevax redit tot el»). Он «иной» герой, ведомый «иными» переживаниями, неведомыми рыцарям артурового круга, — мистическими переживаниями, характерными скорее для героев творцов европейского романтизма. От отшельника, к которому Персеваль приходит, «потеряв память и позабыв Бога», герой узнает истинный смысл того, что он увидел в замке Грааля, и путь, по которому ему следует идти, чтобы вернуться в чудесный замок и занять место Короля-Рыбака.

В средневековом рыцарском романе, открывшем внутренний мир человека — пусть и мифологизированный и поэтизированный душевный мир, — сформировались все особенности романа как жанра.

По словам, Елеазара Мелетинского:

«Превратности одинокого частного человека во враждебном мире — это исходная формула романа как жанра».

Таковым был рыцарский роман, повествовавший о «странном» герое, сражавшимся с «чудовищами» поэтизированного «иного» мира.

Приключенческий мотив рыцарского романа в дальнейшем получил развитие в галантном и авантюрном романе, инициационный мотив — в романе воспитания, мотив «священного безумия» — в психологическом романе. Подобно тому, как, из «гнева Ахилла», по общему мнению античных авторов, вышла греческая драма, из навеянного любовью «священного безумия» Тристана, Ланселота и других героев рыцарских романов появился европейский психологизм (его метаморфозы можно было бы проследить от романа «Принцесса Клевская» Мари Мадлен де Лафайет до «Толкований сновидений» Зигмунда Фрейда, связывавшего природу безумия (неврозов) с любовью (сексуальностью)). ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>