«Я часто по ночам вспоминаю все это…»
Л. Вацулик

I

Этот текст следовало бы написать давно. Лет тридцать назад или больше, когда воспоминания были еще свежи, а тема острее.

Нужно было, но — не написал. Много раз садился за письменный стол и бросал начатое: воспоминания не желали приходить в какой-либо порядок.

Но Пражская осень 1968 года, вцепившись мертвой хваткой, не хотела меня отпускать. В голове двигался, перекатывался замысел некоего бессвязного повествования. Для вдохновения я перелистывал романы чешского писателя Милана Кундеры, почти все они касались тех давних событий.

Милан Кундера — чех. То есть, преимущественно полемист. Вроде Яна Гуса.

Любовь этого маленького народа к политическим дискуссиям — первое, что бросилось в глаза в Праге в августе 1968 года. Не было в то время в Чехословакии ни одной крупной общественной темы, не подлежавшей широкому и всестороннему обсуждению.

Бурным социальным темпераментом и любовью к полемике чехи 1968 года напоминали древних афинян или граждан средневековой Флоренции. Афиняне и флорентинцы были остры на язык и не щадили в спорах противника. Русские, напротив, добры, незлобивы и великодушны. Чересчур терпимы, чтобы препираться по любому поводу. Демократические вспышки Февраля 1917 года и августа 1991-го были именно что — вспышками. Инспирированные внешним влиянием, они и угасли довольно быстро. При меланхолическом национальном характере авторитаризм или монархия более удобны для жизни, чем пресловутый плюрализм. Вот почему на смену демократическому Февралю пришел тоталитарный Октябрь, а супердемократический Август сменился тягучим вползанием в традиционную российскую государственность. Демократии в России желали просвещённые круги, народ её презрительно именует болтовнёй, а демократов – болтунами.

Не так давно ваш автор перечитывал книги Виктора Некрасова и посмеялся старой, забавной шутке: «У нас в стране воруют все, кроме академика Сахарова…»

Вика Некрасов был большим знатоком простого народа. Кроме фронтовых наблюдений, была ещё простая жизнь в Киеве. Знаменитый писатель с кем только не распивал беленькую! С дворниками и нищими, с жэковскими сантехниками и пенсионерами-доминошниками. С футбольными болельщиками и студентами… Бьюсь об заклад, афоризм про Сахарова сочинил не Вика. Наверняка услышал от какого-нибудь грузчика из магазина, с кем только что поделил в подворотне сто грамм и нехитрую закусь. Услышал и — восхитился. Потому что это такое народное лукавство – посмеяться над далекими от жизни демократами!

Власть наш народ не любит, он кряхтит, но ее терпит. А демократическую оппозицию он вышучивает…

Власть коммунистов страна долго терпела, потому что когда-то она была выбором народа, без этого выбора не было бы ни Революции, ни победы в Гражданской войне. Народ коммунистам доверял между семнадцатым годом и наступлением эпохи шестидесятых. С приходом к власти Хрущева и появлением необъяснимых и неоправданных материальных трудностей вера в идеалы коммунизма стала рушиться.

«Бог у нас хороший, — любил повторять мой знакомый, водитель автопогрузчика Ваня Евтушенко, человек мудрый и, как все украинцы, острый на язык. — Бог у нас хороший, а попы — хреновые»…

Ненависть к бессовестным и жадным «попам» не затмевала любви и уважения к «богу», хотя становившееся все громче общественное брюзжание относилось уже не только к «попам», но и ко всей коммунистической системе.

«Попы» и материальные нехватки слились в сознании в одно целое. Политическая система перестала обслуживать интересы большинства.

II

У наших соседей чехов события развивались приблизительно в такой же последовательности. И в той же морально-нравственной парадигме.

«В 1945 году, — пишет Кундера (роман «Книга смеха и забвения») — в Чехию походным порядком вошла русская армия, и страна вновь стала называться независимой республикой. Люди восторгались Россией, изгнавшей из их страны немцев. А поскольку в Чешской коммунистической партии видели ее верного сподвижника, перенесли свою симпатию и на нее. И так случилось, что в 1948 году коммунисты взяли власть не кровью и насилием, а под ликование доброй половины народа. И обратите внимание: та половина, что ликовала, была более активной, более умной, была лучшей половиной».

Молодой чешский партийный функционер Павел из романа Кундеры «Шутка» подарил своей девушке в знак глубокой и искренней любви… брелок для домашних ключей с изображением Кремля. Таким было в те годы повального увлечения коммунизмом переплетение личного и общественного.

Любовь, — рассуждают молодые герои Кундеры, — это не бегство от людей (само собой разумеется, что бегство. Любовь — единственное по-настоящему личное, а не публичное занятие! — А.Н.), — а поддержка в бою (!).

А далее случилось то, что произошло спустя полвека и у нас.

«… в Чехии (1968 года. — А.Н.) история провела невиданный эксперимент. Там не просто восстала, согласно старым рецептам, одна группа людей (класс, нация) против другой, а люди (одно поколение людей) восстали против собственной молодости».

В романе «Шутка» мы находим объяснение этой странной эволюции.

«… человек всегда больше всего мечтает о том, что ускользает от него…»

До сорок восьмого года от чехов «ускользал» коллективизм. Привычный «буржуазный»индивидуализм приелся и перестал быть продуктивной общественной силой, общественные настроения устремились в противоположную сторону. Что это было у восставших против собственной молодости людей, — ненависть к обрекшим на голод и холод целую страну кучке демагогов-недоучек? Мечты о сытости и справедливости, свойственные любому народу в любой, а не только в коммунистической стране?

Насчет сытости не уверен. Чехословакия была одной из самых развитых и хорошо обеспеченных стран Восточной Европы. Лучшей по уровню жизни в содружестве социалистических государств. И отнюдь не самой худшей в сравнении с любой европейской страной.

Что же двигало местными недовольными (все недовольные именуют себя реформаторами)? Жажда справедливости, попираемой ежедневно и ежечасно коммунистическим режимом? Но у него, режима, имелись собственные представления о правде и неправде, добре и зле, и он их аргументировано объяснял и растолковывал. Аресты и казни невинных людей не были деянием злого, субъективного ума, как это было во время массового уничтожения римлян при Сулле или Нероне. Казнили не за убийство и не за садизм, — людей карали из философских соображений. За неправильно понятого Маркса или Ленина. За неверно истолковываемую сущность классовой борьбы и роль в ней той или иной общественной прослойки. Давали немыслимые сроки за мелкие бытовые провинности (они были нарушением принципа справедливости): спекуляцию, воровство, опоздание на работу, промахи по службе, медленные, слишком медленные темпы строительства какого-нибудь важного промышленного объекта… Система карала не частное зло, а Зло вообще. Зло, как категорию.

«… не из ненависти к ним я строга, — размышляет героиня романа Кундеры, бывшая партийная активистка, а потом и работница партаппарата Гелена, — а из любви, из любви к самой любви…»

Все беспощадные эпохи — Средневековье, Коммунизм, — они же были в истории и самые нравственные. «…тогда ведь преобладала строгая мораль, — пишет М. Кундера, — быть может, с некоторым перебором, но, думается, лучше излишне строгая мораль, чем нынешняя распущенность».

В этом и коренится суть проблемы. Недовольство коммунизмом было вызвано его непримиримым отношением к инстинкту. Раздражением чрезмерной организацией жизни, не допускающей даже мысли о пороке. Непомерное бремя этой организации.

Когда к власти в Чехословакии пришли коммунисты, они принесли в своих новеньких марксистских портфелях заповеди новой, чудесной жизни. Жизни в национальном коллективе, где личное придавлено, искоренено общественным. Ничего подобного чехи словаки до сих пор не знали. А тут такая общественная эйфория, апофеоз всеобщего братства!

МОНОЛОГ ГЕЛЕНЫ ИЗ РОМАНА «ШУТКА»:

«Я не стыжусь, что я такая, другой, чем я была и есть, быть не могу, до восемнадцати я только и знала что монастырские запреты, туберкулез, два года санатория, затем два года наверстывала упущенное в школе, даже танцы были для меня недоступны, одно лишь упорядоченное бытие упорядоченных пльзенчан и учеба, учеба, настоящая жизнь — книга за семью печатями, когда в сорок девятом я приехала в Прагу, мне вдруг открылось чудо, такое счастье, о каком я никогда не забуду, и потому никогда не смогу исторгнуть из своей души Павла, хоть его уже не люблю, хоть он оскорбил меня, нет, это свыше моих сил, Павел — моя молодость, Прага, факультет, общежитие и, главное, ансамбль песни и танца имени Фучика, сейчас уже никто не знает, что это значило для нас, там я познакомилась с Павлом, он тенор, у меня был альт, мы выступали на сотнях концертов и подмостков, пели советские песни, наши песни о строительстве новой жизни и, конечно же, народные песни, их мы пели с особым увлечением, моравские песни так полюбились мне тогда, что я, пльзенчанка чувствовала себя мораванкой, они стали лейтмотивом моей жизни…

А как я сблизилась с Павлом — об этом сейчас и рассказать никому не могла бы, наша история проста до банальности, отмечалась годовщина Освобождения, и на Староместской площади была большая манифестация…, а на трибуне стояли наши и зарубежные политические деятели, было много выступлений и много аплодисментов, а потом к микрофону подошел Тольятти и по-итальянски приветствовал нас, и площадь ответила ему, как всегда, восторженными возгласами, аплодисментами, скандированием…»

А после манифестации и коллективного пения на Староместской площади Гелена и Павел в обаянии всеобщей любви сблизились уже не только как два взволнованных общим порывом человека-гражданина, а как любовники, как два индивидуально любящих друг друга существа.

Что же изменилось в настроениях чехов и словаков за двадцать лет после Февраля 1948 года?

В 1966 году, за два года до «Пражской весны», знаменитый борец с капитализмом-индивидуализмом Эрнесто Че Гевара проживал нелегально несколько месяцев в Праге. С паспортом на имя гражданина Испании Рауля Васкеса Рохаса, торговца древесиной твердых и ценных пород. Ярого франкиста и фанатичного болельщика футбольного клуба «Реал».

После поражения революции в Конго Че Гевара обдумывал в тишине и спокойствии пражского уединения детали будущего похода в Боливию. Утром и днем он писал свои (говорят, ныне утерянные) записки, а после обеда посещал кафе и бесчисленные пражские пивные. В популярном среди интеллигенции кафе «Славия» Че — точнее, синьор Рохас, — скучая в одиночестве, разговорился с молодежью. С группой студентов, юношей и девушек, Карлова университета.

Абель Поссе, аргентинский писатель, написавший об этой, мало изученной чешской странице жизни великого партизана книгу «Пражские тетради», приводит любопытный диалог между студентами и Че Геварой. На вопрос, чем им не нравится социализм, молодые люди отвечали приблизительно так:

— мы не имеем возможности путешествовать, на Запад нас не пускают;

— все успехи социализма у нас в стране оплачены русскими. Чехословакия — страна-содержанка;

— мы не можем читать то, что нам нравится; Кафка, например, запрещен, мы читаем его по-английски или по-немецки;

— здесь не мир, а пустота…

Сумма претензий пражских студентов — характерна последняя фраза о пустоте — с материальной, базисной точки зрения сущий пустяк. Но она отражает чувство реальной усталости от всеобщей заорганизованности и регламентации. От всем надоевших правды и нравственности. В конечном счете, свобода предполагает некоторую долю вульгарности. Человек добр, обходителен и человеколюбив, пока он пребывает в отдалении от себе подобных. Между индивидуализмом и высокой нравственностью следовало бы поставить знак равенства. Но стоит двоим или троим особям составить подобие общественной системы, как сразу же возникает Зло. Преступление априори. Чего бы оно не касалось: жульнического дележа добычи, владения женщиной или привилегированного места у костра… Коммунизм стал первой социальной системой, объявившей войну безнравственности. Что безнравственно само по себе, поскольку нравственность существует там и тогда, где и когда имеется ее полная противоположность.

Социальные и общественные проблемы — это вопросы одиночества и жизни в толпе, антиномия «Я» и «Они». Люди портятся (как и фрукты или овощи) исключительно в среде себе подобных. Постановочные вопросы пражских студентов 1966 года отражали стремление общества к более частной и независимой от государства жизни. К жизни в максимальном удалении друг от друга. К дроблению на отдельные самосущные молекулы. Полнота их самодостаточности создавала иллюзию общественной безупречности.

Русский историк Карамзин, ссылаясь на греческих хронистов Прокопия, Маврикия, Константина Багрянородного и готского летописца Иорнанда, рассказывает о природных качествах восточных славян. Они ласковы, добродушны, приветливы и гостеприимны. Прощали даже воровство, совершенное в их доме. Были незлобивы и не кровожадны: пойманному вору не рубили, как германцы, сначала пальцы, потом кисть, а затем, если снова попадешься на воровстве, всю руку целиком. Прощали…

Западные славяне, к которым относятся чехи, мало отличались от восточных. Все славяне жили когда-то одной большой семьей. В старинных чешских сказаниях повествуется о причинах, побудивших чехов отделиться от общего славянского древа. «Между славянскими племенами начались распри и раздоры». Коллективное стало подавлять индивидуальное. Причем, настолько остро, что нужно было срочно принимать меры. Два брата, Чех и Лях, со своими родами договорились покинуть родину, «оскверненную междоусобием». Они не захотели принимать участия в конфликтах, разгоревшихся, вероятно, из-за земли. Так всегда бывает на перенаселенных территориях. Наши предки старались селиться подальше друг от друга. Но когда соседей становится слишком много, возникает ощущение дискомфорта и неуемное желание одиночества.

Чех и Лях предпочли уйти, но не враждовать с сородичами. Поступок совершенно не «европейский», — не флорентинский, не афинский. В Европе по такому поводу разгорались нескончаемые споры и дрязги, обычно заканчивавшиеся кровопролитными стычками и междоусобными войнами.

Чех и Лях решили уйти как можно дальше. Выбрали дремучий край, отгороженный от остального мира высокими горами, непроходимыми болотами и глухими, звериными чащами. В Праге автору этих строк довелось услышать любопытную версию старинного чешского предания. Ее поведал подошедший к группе советских военных молодой человек, местный житель. Он представился Вацлавом, инженером-механиком. Новый знакомец увлекался историей славян. Он и сообщил, что в глубокой древности жили-были не два брата, а три — Чех, Лях и Рус. В результате межплеменных усобиц первым покинул общую землю Рус. А за ним потянулись остальные. Потянулись, конечно, в фигуральном смысле. Потому что Рус ушел на восток и север, а Чех и Лях выбрали дорогу на запад. Лях впоследствии повернул к Висле, а Чех горами и лесами дошел до нынешней реки Влтава, к подножию горы Ржип.

Чешский язык сохранил огромное количество общеславянских слов и выражений. В Праге вначале обескуражило, а потом восхитило услышанное на улице слово «бразда». В чешском языке это слово означает «руль», баранку автомобиля (вспомнилось русское идиоматическое выражение «бразды правления»…) Удивило и употребление противопоставительного союза «а» в значении соединительного «и». Советская пропаганда в дни Вторжения издавала крошечную газетку на чешском языке. Среди ее авторов был и военный журналист, Герой Советского Союза Семен Борзенко. Запомнился его очерк «Вода и кровь». Это была простенькая агитка типа «кровь людская не водица». Мораль была такая, что негоже братьям-славянам проливать кровь друг друга…

По-чешски заглавие статьи звучало: «Voda a krov». Из-за привычного прочтения союза «а» смысл заглавия долго не отыскивался. Пока не уразумел, что союз «а» означает — «и». И вспомнил, что в «Слове о полку Игореве» сталкивался с подобным синтаксическим недоразумением. Предпоследний абзац первой русской исторической поэмы завершается здравицей-возглашением: «Князем слава а дружине!»…

Быт, нравы и верования древних славян долгое время совпадали в мельчайших деталях.

Вот как описываются в «Старинных чешских сказаниях» жизнь и привычки древних чехов.

«Лес рубили или огнем сводили, или корчевали, луга и нивы распахивали. Рубили бревна и ставили хаты, крытые соломой. Рожь, пшеница, ячмень, овес и просо волновались на нивах, как зеленое море. На высотах нежилась сочная зелень, а поля красного мака окаймлялись полосами высокой конопли».

«В лугах и липовых рощах гудели рои пчел, которые держались либо в колодах, либо в соломенных ульях, либо попросту в дуплах деревьев. С каждым годом множились стада овец и коров, а в загородках резвились буйные жеребцы и паслись кобылицы».

«По ночам выходили из леса безобразные колдуньи, большеголовые, с неравными глазами. Они насылали на людей болезнь и горе. Появлялись лесные девы с золотыми волосами… Со страхом обходили люди озера и топи, где скрывались водяные, принимая разные обличья, и заманивали прохожих бледнолицые русалки в зеленых одеждах.

Но больше всего страшились Перуна, владыки грома, его молний. Приносили жертвы могущественному Велесу, хранителю стад от падежа и иных бедствий…

В пору снега и льда, сумрака и ночи властвовала Морана, богиня смерти. Но власть ее длилась до тех пор, пока не начинало ярче светить солнышко — Ярило и согревать землю. С песнями шла молодежь к рекам и потокам, бросала в воду изображение зимы и смерти и радостными возгласами славила Весну, возлюбленную богиню Яра».

По-чешски весна с тех давних пор так и называется — «яро» («jaro»). И немецкое слово «jahre» (год) ведет родословную от славянского бога Ярило-Солнца и наступающей весны, как символа годового обновления…

О нравах и обычаях восточных славян рассказывают историки Н.Карамзин и С.Соловьев.

«… единогласно хвалят летописи общее гостеприимство славян… Всякий путешественник был для них как бы священным: встречали его с ласкою, угощали с радостию, провожали с благословением… Славянин, выходя из дому, оставлял дверь отворенную и пищу готовую для странника».

«К описанию общего характера славян прибавим, что Нестор особенно говорит о нравах славян российских. Поляне были образованнее других, кротки и тихи обычаем…» Имели «в стране своей» «тучные луга для скотоводства и земли плодоносные для хлебопашества, в коем они издревле упражнялись…»

«В У1 веке славяне питались просом, гречихою и молоком… Мед был их любимым питьем: вероятно, что они сначала делали его из меду диких пчел…»

«Встреча весны и проводы зимы, — подхватывает Соловьев, — празднуются у всех славянских народов почти с одинаковыми обрядами… зима или смерть олицетворяются в образе женщины под именем Мары, Мараны, Марены…»

«В непосредственной связи с верованием, что весною души умерших встают для наслаждения нового жизнию природы, находится… русальная неделя. Русалки появляются с Страстного четверга, как только покроются луга весеннею водою, распустятся вербы. Огни, выходящие из могил, суть огни русалок, они бегают по полям, приговаривая: »Бух! Бух! Соломенный дух. Меня мати породила, некрещену положила»…

Казалось, чешские и русские предания — это легенды, были и верования одного народа, одного племени.

«Обширность и девственность населенной восточными славянами страны, — отмечает Соловьев, — давали родичам возможность выселяться при первом новом неудовольствии, что, разумеется, должно было ослаблять усобицы…» (Разрядка моя. — А.Н.).

Н. Карамзин и В. Соловьев согласно указывают на общую любовь славян к уединенности. Воеводами Русом и Чехом двигал один и тот же инстинкт — неприязнь к жизни в обществе, в «толпе», стремление выделитьcя из общей племенной массы. Самоутверждение и есть выделение, — бегство в себя, свои идеи и цели.

III

Примеры обособления людей и целых сообществ наводят на грустные размышления.

Герой романа Кундеры «Книга смеха и забвения» Мирек «преуспевал в своей научной работе, и этот успех защищал его. Государство нуждалось в нем, и потому он мог позволить себе отпускать колкости по его адресу…»

Так складывалась система диссидентства. Система, основанная на вседозволенности и преувеличенной роли отдельных лиц, групп и группок. Сознание своей исключительности приводит к конфликту с государством, как институтом большинства. В июне 1968 года в одной из пражских газет был опубликован Манифест «Две тысячи слов». Его автор, писатель Людвик Вацулик, потребовал в этом «революционном документе» выборности руководства страны в противовес назначениям, практиковавшимся при коммунистах. Выбирать — значит давать волю одиночкам. Личностям. Скептикам по натуре и призванию. Скептики не потерпят нахождения во власти более одного-двух сроков их же собственной, не то, что предложенной обществом, креатуры. Одиночка любит себя и собственные представления о правильном и неправильном.

«Создать Национальный фронт вместо КПЧ, как единственный орган власти…»

«Рабочие должны избирать… своих естественных вожаков…»

«Редколлегии газет и журналов должны состоять из членов Фронта…»

Тотальная разъединенность требовала все новых жертв, как Медный телец у древних вавилонян. Сначала эти люди позволили себе высказаться. Потом разразились критикой и бранью в адрес испытывавшего в них нужду и терпеливо сносившего их выходки государства. Затем потребовали от него измениться в угоду их представлениям о жизни. И наконец — возненавидели тех, кто их усмирял и умиротворял.

Прогресс такое же насилие над личностью, как и его отсутствие.

«Постепенно… они обретали все большее влияние…» («Книга смеха и забвения»).

Писатель Людвиг Вацулик рассказывает, как рождался его знаменитый Манифест.

Однажды в квартире академика Чехословацкой академии наук Вихтерле раздался телефонный звонок. Звонил неугомонный, радикальный и бескомпромиссный, день и ночь (как Че Гевара) думавший только о революции, секретарь ЦК КПЧ Франтишек Кригель.

«Что делают наши ученые для ускорения общественного прогресса?» — строго спросил Кригель у обескураженного неожиданным звонком высокопоставленного партийного деятеля академика. — Не пора ли вам активнее включаться во всеобщую борьбу?», — укоризненно добавил он.

Как всегда, в отсутствии общественного прогресса оказались повинны ученые. Это они виноваты, что не бегали на уличные демонстрации и не требовали радикальных реформ. Их природному индивидуализму не требовался выход. По роду своих нешумных и незаметных занятий они и без того ежедневно и ежечасно предавались наслаждению одиночеством. Но когда власть в стране берут одиночки неудовлетворенные и воинственные, ухо надо держать востро.

Милан Кундера (роман «Неспешность») рассказывает интересную и поучительную историю.

Жил-был некий ученый, руководитель одного из отделов Энтомологического института. Он ничем не интересовался, кроме научных изысканий. Ему одинаково были безразличны и коммунисты, и реформаторы. К его мухам и бабочкам эта публика не имела отношения. Он вообще предпочел бы не знать, в чем состоит общественный прогресс. Потому что с точки зрения ученого, занимающегося жизнью и смертью крохотных мошек, люди не так далеко ушли от предмета его ежедневного любопытства. Живой мир не требует разделения на прогрессивный и консервативный…

И вот однажды в кабинет милейшего ученого ворвалась шайка оголтелых прогрессистов. Они потребовали предоставить им аудиторию для очередного несанкционированного сборища. Профессор колеблется, профессор не знает, как ему поступить. Согласиться на требование незваных гостей — значит в одну минуту лишиться любимой работы и куска хлеба, ведь власть в стране все еще находится в руках коммунистов. Отказать наглым и требовательным пришельцам тоже нельзя — поднимется такая волна общественного негодования, что профессору несдобровать.

Помявшись и повздыхав, профессор нехотя соглашается предоставить кабинет для политической сходки. Потом, когда в страну придут русские танки, власть припомнит профессору его соглашательство с «контрреволюционерами». Выдворит несчастного ученого из института, лишив его за связи с врагом всех его научных званий и степеней…

Обеспокоенный неожиданным звонком из ЦК партии, академик Вихтерле немедленно связался по телефону с известным публицистом и народным трибуном Людвиком Вацуликом.

«Послушайте, Людвик, — примерно так мог начать странную беседу академик. — Как вы считаете, можем ли мы всколыхнуть народ? Политбюро очень этого хочет. Мне звонил соудруг Кригель».

На что молодой и горячий Вацулик отвечает утвердительно: конечно, мы сможем!

Поскольку он был писателем, всколыхнуть народ он мог только с помощью слов.

Вдохновленный сделанным предложением разбудить и всколыхнуть, писатель с головой ушел в работу. Вся страна с помощью средств массовой информации с нетерпением следила, как у соудруга Вацулика продвигается нужное для страны и народа дело.

Но продвигалось оно с великим трудом. Всюду искали виновных в задержке Манифеста. Общенародная истерия достигла апогея. А у Вацулика просто не было опыта, как совладать с подобным текстом. Как все революционеры, он с трудом ухватывал самую главную, самую важную мысль: в чем, собственно, должны заключаться перемены?

И колотились на бумаге деревянные слова и строчки: «КПЧ из политической партии идейного союза превратилась в орган власти…» А власть — это и есть насилие. Насилие над теми, кто этой властью не обладает. То есть, чтобы избавиться от насилия, от принуждения, нужно это самое насилие у коммунистов отобрать, чтобы самому принуждать и насиловать. Борцы с тиранией большие тираны, чем сами тираны.

«Влияние реформаторов в начале 1968 года, — пишет Кундера, — стало почти безраздельным». На иноверных шикали и показывали пальцем. Их шельмовали и заставляли каяться. Хотя вчера еще вся страна с энтузиазмом разделяла их взгляды. И восхищалась их небесспорными взглядами, как истиной в последней инстанции. Кто может поручиться, что правдивое сегодня, не окажется непоправимой ложью завтра?

… На кухне у Людвика Вацулика день и ночь капала вода. Кто-то из нетерпеливых сторонников реформ пожаловался в газетке, что жена соудруга Вацулика не в состоянии обеспечить писателю надлежащие условия для работы. Не может вызвать слесаря, чтобы починить неисправный кран.

На бедную Марию лавиной посыпались письма и телефонные звонки с упреками и угрозами.

Когда Манифест был опубликован, его подписали всего 70 человек. Представители интеллигенции: писатели, журналисты, ученые, известные спортсмены… Потом кто-то вбросил идею подписывать Манифест всем народом. На улицы добровольцы вынесли столы, стулья, стихийно организовывались комитеты волонтеров… Вся Чехословакия с июня месяца (едва ли не по август!) была увешана призывами подписать злополучный Манифест. Тяга к сопротивлению режиму была так велика, что, казалось, ее не могла сломить никакая сила. Люди, простой народ, искренне радовались наступлению эры нового тоталитаризма. Тоталитаризма ничего и никому не прощающей демократии…

IY

Меня волнует предыстория тех давних событий.

Если пройтись взглядом по времени, то становится понятно, почему Чехословакия упорно отказывалась плыть в одной лодке с Советским Союзом.

«Начнем с «насиженности». Это новый термин, и нужно объяснить его значение.

Земли, на которых около У1 века появилось племя Чеха, были заселены кельтами. Им на смену пришли германцы — маркоманы. Кельты и германцы ушли, но их присутствие нависает над всей дальнейшей чешской историей…

У рыбаков на пирсе в порту часто приходится слышать выражение: «это место насижено». То есть, рыба идет здесь косяками на наживку. Так и с чешскими землями. Немцы все время на них возвращаются, несмотря на исторические перемены. Это место ими прикормлено, насижено… В старогерманской хронике Фредегара — У11 век новой эры, — рассказывается, как купец именем Само явился в землю чехов, был провозглашен королем и правил тридцать пять лет.Кажется, ничего необычного. Около того же времени русичи пригласили на княжение варяга Рюрика… Да и Само — имя скорее славянское, чем германское. Однако в хронике Фредегара Само предстает, как франкский купец. Значит, германизация Чехии зашла к тому времени уже весьма далеко, страна была частью франкского королевства. Такое положение сохранялось и при Карле Великом. А после распада его империи немецкое государство унаследовало всю Чехию…

Как сообщают старинные чешские хроники, князья Спитигнев и Вратислав явились в Регенсбург, признали верховную власть немецкого короля и согласились на подчинение церковной власти регенсбургского епископа. С этого времени общественная жизнь в Чехии на долгие столетия протекает с немецким участием.

Дальше – больше. Король Вацлав1 – чешский царь Соломон по любви к роскоши и удовольствиям – женился на принцессе из королевского дома Гогенштауфенов. И способствовал, как утверждают историки, «проникновению в Чехию немецких нравов и обычаев».

В России подобное явление было кратковременным. Германизация страны не проникала слишком глубоко, она затронула лишь высшие слои общества. А в Чехии немцы стали частью третьего сословия. Примерно с Х111 века чешские государи разрешают немцам-колонистам селиться на пустующих коронных землях, что в несколько раз увеличило доходы государственной казны. При «солнышке» Вацлаве1 немецкая колонизация была удесятерена. Автор хроники Далимила сообщает, что «Вацлав сильно немцев плодил» и свой собственный род изгнал ради немцев из села Стадницы, откуда пошла чешская королевская династия Пршемысловичей. К началу гуситских войн под властью немцев оказались почти все чешские города. Непрерывность немецкого влияния обеспечивалась браками королей с немецкими принцессами. Они так сроднились, что невозможно было понять, кто из них немец, а кто — чех.

К концу династии Пршемысловичей страной управляли исключительно немцы. Король Карл1, строитель знаменитого моста через Влтаву и основатель университета в Праге, известен, как германский император Карл1У. Даже проповеди Яна Гуса и гуситские войны некоторые историки рассматривают как часть немецкого движения Реформации. В конце концов, в Чехии воцарилась австрийская династия Габсбургов. А через двадцать лет после крушения Австро-Венгерской империи в стране опять обосновались немцы, и чехи особо этому не препятствовали…

Чехия не русская ойкумена. Наши исторические (и географические) пути никогда не пересекались. Поэтому для чехов русское влияние после 1948 г. и вторжение в августе 1968 г. казалось открытой оккупацией.

Западная колонизация после «бархатной революции» 1989 года стала для миллионов чехов и словаков возвращением в лоно европейских народов. Для них это была своя, родная среда. Но они же испытывали некоторую симпатию к русским, разве не так? — возразит дотошный читатель.

Увы, это кажущаяся двусмысленность.

Возьмем апокрифический рассказ Кафки «Возвращение».

Обратиться к Кафке имеем полное право, поскольку Кафка – пражанин, и все, что имеет отношение к этому городу, работает на логику повествования.

Некий страховой агент, житель Праги М.В., недавно женившийся и любивший молодую жену так, как любят молодые мужья, то есть — очень крепко – уезжает в длительную командировку по делам фирмы. Дело усложняется, и долгожданное возвращение затягивается. Прошло много месяцев, прежде чем М.В. приехал в родной город. Вот их уютный особнячок на тихой пражской улице – где-нибудь в районе Нова-Вес или в Малой стране, где среди скопления императорских дворцов открываются скромные одноэтажные, прячущиеся в зелени садов домики, — домашняя живность во дворе, предупредительно (и вежливо) облаивающая прохожих дворняжка на цепи…

Но где же молодая жена?! Ах, вот и Мария! Да полно, — остановился М.В. на пороге, как вкопанный. – Она ли это?!

Незнакомая молодая женщина, приветливо улыбаясь, ласково обратилась к нему по имени. Она взяла его за руку и уверенно, как опытная хозяйка, повела в дом. На ней было платье Марии, обувь Марии, все окружающие почтительно называют ее этим именем. Но М.В. с ужасом замечает, что эта женщина – вовсе не его жена, а незнакомая дама!

Сначала он пребывает в полной растерянности. М.В. кажется, что за месяцы, проведенные вне дома, он успел основательно подзабыть жену. Он ее теперь попросту не узнает!

Ничего, стал утешать он себя. Пройдет немного времени, и все уладится, он снова вспомнит свою Марию…

В краткий исторический период между 1945 и 1968 годами чехи убедили себя, что пришедшие на их землю русские – это новая старая Мария. Жена, не бывшая первой по той причине, что они в ней ошиблись. Понадобились августовские танки, чтобы пелена заблуждения спала у них с глаз…

ЭПИЛОГ

… На окраине Праги, на пустыре, занятом русскими войсками, царило непривычное оживление. Ревели моторы прогреваемых машин, пускавших в утреннем воздухе клубы синего дыма. Суетились фигурки военных, слышались их резкие голоса…

За ночь военный городок был разобран. В том месте, где еще вчера белели солдатские палатки, было непривычно голо, и сухая земля чернела квадратными пятнами.

Армейские фургоны, груженные имуществом и боеприпасами, маневрировали, выстраиваясь в походную колонну.

Редкие прохожие останавливались, чтобы посмотреть на непривычное зрелище.

— Кажется, русские уходят? — обратился прохожий с тросточкой к немолодой женщине с хозяйственной сумкой.

— Трудно сказать, пан. Может, и уходят. Или переезжают на другое место. Русских тудно понять.

— Что тут понимать. Все затихло, вот они и уезжают.

— Можно подумать, это их дело!

— Об этом, пани, судить не нам. У каждого свои дела.

— Их дела не следовало бы путать с нашими, — заторопилась женщина. — Пойду я. Муж хлеба заждался. Счастливо оставаться…

Она кивнула, он приподнял шляпу и продолжал наблюдать за перемещением военной техники.

— Как вы думаете, — обратилась к мужчине молодая девушка. — Русские вернутся?

— Думаю, юная пани, что они уезжают. А вот надолго ли — не знаю. Если русские появляются, они просто так не уходят

— Вы правы. Русские могут вернуться. Когда захотят.

— Но могут и не вернуться, — засмеялся мужчина. — Вы помните, какой сегодня день? Молодые часто об этом забывают. Но мы, старики, помним. Русские уходят из Праги в день святого Вацлава. Как будто их прогнали бланицкие всадники. Уж не явились ли они ночью во главе с самим святым Вацлавом. И не пригрозил ли он русским своим железным копьем?

Пожилой мужчина засмеялся, как будто увидел счастливое предзнаменование: силуэт святого Вацлава на белом облаке, указывающий дорогу русским от Праги…

Было 28 сентября, день Успения отца нации, короля Вацлава.

Утренний морозец заметно ослабел. Стало тепло, из тумана выплыло тусклое, осеннее солнце, и в полном безветрии слышалось шарканье множества ног по мосту через Влтаву.

Паломники группками и поодиночке двигались в сторону храма.

Было около десяти часов. Стрельчатая масса собора святого Витта возвышалась над головами, над тускло сиявшей Влтавой.

Изнутри доносились переливы большого соборного органа.

В дверях с расходящимися арками образовалась теснота и давка. Многие входили, но многие из собора и выходили — женщины с заплаканными лицами, мужчины, надевавшие головные уборы и уходившие не оглядываясь…

Чувствовалось веяние трагического и безысходного. Мрачного и смиренного, словно в дни Великого поста.

Пел хор и величественно рыдал, переливаясь всеми нотами, соборный орган.

В храме молились, ожидая главного события дня — вынесения черепа святого Вацлава, небесного покровителя чешского народа.

Пока крестились и каялись, высшее духовенство молилось в Капелле святого Вацлава. От яркого свечного света стены капеллы вспыхивали и сияли, как священная пещера в Бланице, где пребывает дух святого Вацлава. Оттуда он является подданным с бесчисленным войском в дни испытаний и перемен.

«Святой Вацлав, спаси и сохрани свой народ», — возглашал священник в праздничном одеянии.

И собор глухо и горько повторял слова древнего гимна: «Спаси нас, спаси нас, отец наш, святой Вацлав…»

Архиепископ Пражский в красном с белым праздничном облачении во главе медленно двигавшейся процессии вынес обтянутый черным крепом череп великого Короля.

Торжественно и величаво гудит орган, тянется и тянется бесконечная процессия. На мертвой голове Короля при свете свечей, сияет, переливаясь рубинами и сапфирами, древняя корона чешских правителей.

Смерть, безмолвно свидетельствует она, — высшее доказательство бессмертия Властителя и созданного им государства, умирающего и воскресающего на протяжении веков.

Нет страны и народа, кроме чешского, кого Смерть и Воскресение не преследовали бы с такой неумолимой последовательностью. И чем страшнее Смерть, тем неизбежнее грядущее воскрешение…

Утренняя Прага праздновала торжество жизни в день ее смерти. Словно библейский дух витал над бездной и возвещал начало нового, чистого дня…

7 октября 2013г.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>