Почему она ушла…

Таня Бек погибла 15 лет назад, 7 февраля 2005 года. Это было принуждение к смерти — доведение до самоубийства.

А началось все с того, что поэты Евгений Рейн, Игорь Шкляревский и Михаил Синельников обратились к Сапармурату Ниязову, более известному как Туркменбаши, с предложением перевести на русский язык его стихи. Под другим письмом к нему, с просьбой «благословить идею издания» антологии туркменской поэзии, подписался и главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин.

Эти книксены перед диктатором Туркменбаши были непристойны, тем более для членов ПЕН-центра Рейна и Чупринина — его устав требует бороться против преследования инакомыслящих, за свободу слова и т.д., и т.п. И авторов писем, естественно, за эти книксены слегка покритиковали. Не смогла промолчать и Таня, за что и поплатилась. Симпатизанты Туркменбаши устроили ей настоящую психическую атаку.

Таня мучилась и никак не могла понять, чем заслужила оскорбления и угрозы. Прямая и чистая душа, она хотела, чтобы всё было по правилам. И думала, что остальные хотят того же. Верила искренне, что если все честно и добросовестно объяснить, то люди поймут. Даже те, кто думает по-другому. Но она ошибалась, правил не было.

В ее последних стихах предчувствие гибели:

«Надо по новой расставить фигурки/ И, на доске разыгравши дебют,/ В зимнее поле уйти без охулки,/ Кротко приняв (по-ненашему «Гут»),/ Что и тебя под мелодию «Мурки»/ С воздуха, Господи, скоро убьют».

Но в самом последнем, с пометкой «16 января, 2005. Ночь» — бесстрашие и вызов:

О, как странно стареть,
Матерея и хитросплетая
Зауральскую медь
И сокровища Индокитая,
Золотую парчу
И бумажные нити поживы…
Я жива. Я кричу
И мои однокашники живы
Хорошо-хорошо!..
И далекий потомок махновца
Заряжает ружье
И нацелился. Но — промахнется.

Не промахнулись. Под мелодию, считай, «Мурки».

Если бы за прошедшие 15 лет хотя бы кто-то из участников травли хотя бы раз… ну, не покаялся, но посожалел бы о том, что тогда так поступил, то, может, и не стоило бы напоминать об этой истории. Но ничего подобного и в помине нет. Ничего!

Таня спрашивала: «А если я умру, им хотя бы станет стыдно?» — «Нет, — сказала я. — Чувство стыда им неведомо». Она не поверила. А я не поверила в то, что она умрет.

*
История с Туркменбаши началась где-то в середине декабря 2004-го. Таня была в курсе подробностей — ее младший друг-поэт пересылал ей всю информацию. Когда мы эту историю обсуждали, у меня возникла мысль написать заметку, но я мысль отогнала. Решила сэкономить энергию.

И вот наступает суббота, 17 декабря, Татьяна никак не может успокоиться и говорит такую фразу: «Об этом писать надо, но кто ж напишет, все боятся…».

И я понимаю: не писать нельзя. Ну и пишу, как умею. Моя статья «Поэты и государство» выходит 20 декабря в «НГ». Говорю Тане: «Реакция на твои слова, так что ты — соавтор!» Она: «Соавтор это ерунда… Я сама должна об этом сказать. А если не скажу, как буду глядеть в глаза своим студентам? И тем людям, кто бежал из Туркмении?».

И она сказала. Один раз, отвечая на предновогоднюю анкету:

«…антисобытием года назову письмо троих известных русских поэтов к Великому Поэту Туркменбаши с панегириком его творчеству, не столько безумным, сколько непристойно прагматичным». (НГ Ex Libris от 23.12.2004)

Потом — в своей колонке «Исподлобья»:

«Негоже ни поэтам, ни мудрецам пред царями лебезить, выгоду вымогаючи: таков добрым молодцам урок». (НГ Ex Libris от 13.01.2005)

Этих двух реплик оказалось достаточно, чтобы началась психическая атака. Рейн и Чупринин, будучи Таниными друзьями (так!), знали, насколько она впечатлительна, насколько чувствительна к словам.

Звонок Рейна был первым. Поэт начал с уголовного заклинания «Хуй тебе в рот, чтобы голова не качалась». И дальше: климактеричка, сбесилась от одиночества, от нищеты…

Потребовал вернуть 500 долларов, которые Тане заплатили за выступление, когда Рейн получал Пушкинскую премию фонда Тепфера. Продай, кричал, шубу и верни деньги Арьеву…

Таня меня позвала. Прихожу и вижу: она бледная, просто белая, растерянная. Повторяет: «Что это было? Нет, ты объясни мне, что это было? Арьеву я деньги сегодня же вышлю». Разобрали кое-как ситуацию, решили, что Рейн в аффекте. Что он опомнится и даже, возможно, извинится. «Я его, наверное, прощу, — сказала Таня. — Все-таки он большой поэт…»

Вторым был Чупринин. Он не кричал. Говорил твердо, размеренно.

Что нельзя предавать старую дружбу, своих друзей. Цитировал: «Да будем мы к своим друзьям пристрастны, да будем думать, что они прекрасны…»

Когда Таня пыталась вставить слово, обрубал: «Я говорю!». Это произвело на нее еще более гнетущее впечатление, чем крики Рейна.

Позвонила мне, уже плача: «Я только что побывала на допросе у следователя КГБ. Теперь я знаю, что это такое». Попросила объяснить Чупринину («ты же его лучше знаешь»). Потом звонила, и всё о нём…

Третьим был Синельников. Говорил: Вы выбрали неправильную позицию. Времена меняются, уже изменились. Вы даже представить не можете, что вас ждет, какая бомба…

Если с Рейном и Чуприниным Таня общалась, то Синельников ей был человек посторонний. Никогда он ей не звонил просто так. И стало понятно, что это не случайность, а система.

В «Литературной газете» появилась безымянная заметка, сообщавшая: «Один из наших корреспондентов, например, выражает удивление, что против Е. Рейна резко ополчилась его знакомая поэтесса, которая в течение многих лет использовала имя поэта, его влияние, товарищескую помощь в своих целях».

Кто-то Тане сказал об этом, она позвонила мне и попросила зачитать текст. «Да чепуха все, не стоит внимания», — попыталась я увильнуть. «Нет, читай, — сказала она твердо. — Я все должна знать».

Каждый день мы обсуждали с ней Рейна-Чупринина-Синельникова и «ЛГ». Часами. «Вот поговорила с тобой, и мне легче стало». Но легче становилось ненадолго. Говорила она не только со мной, еще с множеством других своих друзей. Всё не могла понять, как это люди, которых она воспринимала как единомышленников, как свою референтную группу, могут так поступать с ней.

Я с трудом уговаривала ее съесть мандаринку, выпить сока. Она только курила.

Приближалось 8 февраля — ей надо было выходить на работу, в Литинститут. Каждый день она мне говорила: «Имей в виду, я в Литинститут не пойду, потому там Рейн и Чупринин». Я позвонила Есину (тогда ректору), он Таню любил и, конечно, что-нибудь бы придумал. Но его не было в Москве.

Она много говорила о смерти, брала с меня обещание написать некролог.

И тут же отступала:

«Не бойся, у меня нет гена самоубийства, ты же знаешь».

7 февраля у меня кончался отпуск, я попробовала отпроситься, но не получилось. Перед работой я ложусь рано. Таня позвонила где-то в час ночи, но Коля (мой сын) не стал меня будить… Каждую свободную минуту на работе я ей звонила: не отвечал ни мобильный, ни домашний. Сначала я думала, что она отсыпается, но ко второй половине дня мне стало не по себе. Звонила её брату Мише (у него ключи), но там никого не было.

Мише я дозвонилась где-то в половине седьмого вечера. Когда он вошел в квартиру, сразу позвонил мне: «Она лежит на полу в ванной, голая. Что делать?». Я сказала: «Срочно вызывай Скорую». Стала вспоминать, где врач поблизости, и вспомнила о Даше Корниловой. (Это дочь Володи Корнилова и Лары Беспаловой). Даша туда побежала, пыталась делать искусственное дыхание… Пузырек из-под таблеток был пустым, на запястье был надрез. Всё.

*

… Буквально на следующий день, 8 февраля, Рейн и Чупринин организовали в Литинституте траурный митинг. Кроме того, Рейн принёс в «Литературную газету» некролог. Однако на прощании в ритуальном зале Боткинской больницы они всё-таки побоялись появиться…

Вскоре пошел шквал дезинформации: защитники участников травли старались объяснить гибель Тани чем угодно, только не травлей. Нападали на меня за то, что я об этом пишу. Но как я могла молчать!

Не молчали и другие.

Игорь Иртеньев:

«…эта смерть заставила меня посмотреть другими глазами на ряд общих знакомых. Добавлю с горечью, и прекратить сотрудничество с доселе уважаемым мной журналом». (Facebook)

Владимир Войнович:

«Когда-то она написала стихи, в которых наметила план своей жизни и линию поведения: «Я буду старой, буду белой,/ Глухой, нелепой, неумелой,/ Дающей лишние советы,/ Ну, словом, брошка и штиблеты./ А все-таки я буду сильной,/ Глухой к обидам и двужильной,/ Не на трибуне «тары-бары»,/ А на бумаге мемуары./ Да, независимо от моды/ Я воссоздам вот эти годы/ Безжалостно, сердечно, сухо./ Я буду честная старуха».
До того, чтобы стать белой и глухой, она не дожила, но главное обещание выполнила. […] Когда близкие ее друзья совершили поступок, который ей показался не украшающим их, она об этом прямо сказала в печати. Безжалостно и сухо. Но глухой к обидам не оказалась и двужильной, увы, не была. Задетые критикой, бывшие друзья обрушили на нее по телефону поток проклятий. В выражениях не стеснялись. Она впала в депрессию. Неделю не ела, пила, курила и плакала. Я эти дни общался с ней по телефону (домой не пустила). Пытался успокоить. То же делали ее близкие. В воскресенье она позвонила и почти бодрым голосом сказала, что приходит в себя. Что потеряла четыре килограмма веса и еще пошутила, что открыла надежный способ быстрого похудения. А в понедельник умерла, и так нелепо…» (Прощай, Таня. Московские новости. 11 февраля 2005).

Анастасия Гостева:

«Ее смерть стала событием, после которого невозможно делать вид, что с нами ничего не происходит […] Татьяна Бек была идеалисткой, которая руководствовалась простым и старомодным кодексом чести. Брать деньги у диктатора — недостойно и невозможно, точно так же, как невозможно не подать нищему, не накормить голодного и не приютить бездомного. И никакие обстоятельства места и времени на это не влияют. Ее простая истина — непристойно предлагать свои услуги тирану — прозвучала неожиданно сокрушительно, но сокрушила в первую очередь ее саму. (За три рубля уже не убивают. http://www.gazeta.ru 11.02. 2005.)

Дмитрий Сухарев:

«Обстоятельства преждевременной кончины поэта Татьяны Бек оказались чрезвычайными. Брань и угрозы с той стороны, откуда она их никак не ожидала; ничтожество симпатии со стороны другой, откуда должны были хлынуть слова и действия поддержки. Усилием ли воли пришлось пресечь жизнь, ставшую вдруг невыносимой, или жизнь прекратилась сама — какая теперь разница? Насильственный характер смерти очевиден, как очевидна и причинная связь этого события с общественным климатом. Неудивительно, что слово «порча» внятно прозвучало на панихиде и за поминальным столом, пошло кругами по Москве, проникло в Интернет». (Я была вам хорошим товарищем. Иерусалимский журнал. № 18, 2005.)

И прощальное стихотворение Леонида Григорьяна:

Суетитесь: а где доказательства?
Нет, не мы, а злодей-имярек…
Но предательство-это предательство.
Нет на свете Танечки Бек…
Уверяете: все устаканится,
Стоит только кирнуть-соснуть.
Отродясь окаянство не кается,
Да и Танечку не вернуть…
…………………………………
Но покуда Земля вращается,
Бумерангом зло возвращается.
Не простят толмачей-коллег —
Грех иудин вовек не прощается.

Нет на свете Танечки Бек…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>