Представьте себе человека творческого и разностороннего. Он вам и художник, и музыкант, и поэт, и актер… Таков Михаил Шорников – герой последнего романа Александра Кабакова “Последний герой”. Всю жизнь эту личность, овеянную бытовой мистикой, опекает какой-то призрак в мундире морского офицера (который, например, не позволил герою в детстве сесть голой попкой на некий острый торчащий предмет, а также неразрывно связал в его судьбе низкокачественное спиртное и женщин). К моменту начала романа дела Шорникова на ниве искусства не ладятся, сам он помаленьку спивается, к тому же совсем запутался в женщинах. Таково содержание первой части романа. Во второй части герой попадает в исполненное богатства и сытости будущее России, которое ему так не нравится, что он его разрушает (по заданию упомянутого призрака). В третьей части Шорников возвращается в настоящее, где на почве плохо удовлетворенной любви превращается в бомжа. Но ничего, как-то спасается, воссоединяется со своей пассией в Париже, где зарабатывает музицированием, стоя на панели (это, впрочем, описано не в эпилоге, а еще в прологе).

Как пишут романы

Ближе к концу первой части читатель вдруг натыкается на переписку между героем и автором романа. Шорников как бы пишет: “Вполне отдавая себе отчет в двусмысленности и даже некоторой противоестественности моего поступка, решаюсь, тем не менее, беспокоить Вас нижеследующим исключительно по причине окончательной невозможности дальнейшего существования в предложенных Вами обстоятельствах”. И далее: “Полноте, господин автор, ведь просто чепуха вышла! И любой, хотя бы критик той же “Беспредельной газеты”, вам скажет, что вся эта чертовщина — от бессилия, оттого, что сюжеты иссякли, что эпигонство в крови, что сели писать роман, а романа-то нету-с”.

Верно. Критик “Беспредельной газеты” (кажется, имеется в виду “Независимая”?), как и любой критик (если он не рекламный зазывала) может это сказать. Но какой смысл говорить об очевидном? Гораздо интересней разобраться в том, почему писатель вставляет в свой текст письмо, в котором (совершенно справедливо) уничтожается его произведение. Тут есть некий материал — если не для литературной критики, то уж, по крайней мере, для размышлений о психопатологии обыденной жизни современного литератора и некоторых болезненных симптомах современного литературного творчества.

Так вот, если отвлечься от того, что хотел сказать Кабаков, а наивно посмотреть на текст с точки зрения в результате сказавшегося, станет ясно, что та часть души автора, которая называется “герой” (и действует в романе под именем Михаила Шорникова), сигнализирует: нельзя так писать, как написана первая часть, — неприлично, фигня получается, не лезущая ни в какие рамки (“предложенные обстоятельства”). Иными словами: в какой-то момент Кабаков вдруг перечитал уже написанное им и сам вполне убедился в том, что получилась у него нечто довольно беспомощное. Какой-нибудь Толстой в такой ситуации смутился бы, начал бы все переделывать, переписывать годами, мучиться (как это было с “Анной Карениной”). Кабаков не из таковских. Он владеет изощренной литературной теорией и современной техникой письма. Он знает, что всякий текст можно преобразовать и даже, если угодно, преобразить путем иронического отстранения от него. Вот с этой целью он и оформляет неблагоприятный сигнал, идущий от текста, в виде письма героя и отвечает на него: “Получил я твое письмо, прочитал, даже перечитал — и крыша у меня поехала”.

Разумеется, у читателя, прочитавшего письмо героя, крыша не едет — ведь ему, несчастному читателю, продравшемуся через скуку первой части романа, уже известно все, о чем пишет Шорников: “невозможность дальнейшего”, “сюжета здесь давно нет”, характер героя извлечен из того, что в тексте называется “доброкачественной психологической вещью” (в рамках которой только и может полноценно функционировать такой герой, но роман Кабакова – отнюдь не добросовестно-психологичен), автор слишком уж эксплуатирует обстоятельства и персонажей, взятых непосредственно из “довольно известного романа драматурга Булгакова”, и к тому же ориентируется на художественную идеологию аксеновского “Ожога”.

Кабаков отвечает своему герою с большим достоинством – и по всем пунктам. Во-первых, свое место “полуграмотного, темного совка, возомнившего себя русским литератором, но катающего дешевую литпопсу в утешение женскому полу с высшим образованием да гуманитарным переросткам” он, оказывается, знает (“знаю”). Во-вторых, автор находит нужным оправдаться по поводу булгаковской мистики: “В любом вымысле всякая нечисть, любое волшебство и тому подобное обязательно присутствует хотя бы в скрытом виде”, так “почему ж, в качестве метафоры хотя бы, не могут появиться…” В третьих, об эпигонстве… Свои подражания Аксенову Кабаков оправдывает цитатой из Аксенова же: “Хочется увидеть писателя, свободного от влияний”. Сильный аргумент!

Какой-нибудь профан может сказать, что эта переписка между героем и автором очень напоминает игру в поддавки. Если вникать в суть приводимых в ней аргументов, то так оно и есть. Но зачем же вникать? Разве для того она написана? Нет. Она написана для того, чтобы отвлечь внимание от очевидного факта: текст романа — беспросветная чушь. Автор очень боится, что его в этом уличат, и заранее на глазах у читателей подстилает солому — там, где собирается упасть. И именно здесь становится интересен, поскольку такое поведение симптоматично.

Вообще, среди современных русских литераторов (главным образом – среди бездарных) бытует ложное мнение, состоящее в том, что всякую чушь, проистекающую от полноты (чушью) сердца писателя, можно сделать, посмеявшись над нею, как бы и не чушью. Постоянное высмеивание себя и своего предмета стало едва ли не самым распространенным приемом литературы, которую (совершенно некорректно употребляя термин) называют постмодернистской. Выражается в этом приеме главным образом комплекс неполноценности автора, не могущего не писать, но и писать пристойно — не могущего. Отдавая себе отчет в собственной импотенции, такой автор старается скрыть свой изъян за всякого рода ироническими изысками. К сожалению, бедняга не понимает того, что в настоящем деле импотентность скрыть невозможно. К тому же, иронические выкрутасы, сочетающиеся с лирическими воздыханиями, суть самый верный симптом прискорбной несостоятельности — в глазах любой опытной читательницы.

Кабаков тем, пожалуй, и интересен для аналитика, что упомянутый выше прием в его романе совершенно обнажен, автор почти и не иронизирует на протяжении первой части своего “Последнего героя” (ну разве чуть-чуть), он описывает своего бедолагу Шорникова всерьез и искренне. И только в конце, во вставной переписке между автором и героем, эту серьезность пытается снять.

Как открывают глаза

Вторая часть романа представляет собой рассказ о похождениях героя в некоем будущем. Замечательно то, что Шорников всей душой ненавидит будущее общество и даже – вступает с ним в открытую борьбу. Ужасное общество это (будущая Россия) выглядит в описании Кабакова “островом богатства и скуки <...>, островом сытости, к которой наконец привыкли, и бессмысленности, к которой уже тоже привыкли — хотя, может, не все…”. В общем, описан этакий Остров Крым, но – довольно модернизированный. В первую очередь, идеология другая — доведенный до полного абсурда современный американизм. Типа: смертная казнь за прямой взгляд на женщину, изгнание за срубленное дерево, ограничения при приеме в университет для белых, физически полноценных и гетеросексуальных и прочее. Ну и, конечно, навеянная автору Чечней непрерывная война на границах (весьма сжавшихся).

Михаил Шорников, человек нашего времени, послан в это будущее со всем этим бороться. Послан вместе с какой-то своей возлюбленной, эдакой Маргаритой (поскольку она, несомненно, персонаж из романа Булгакова), а также с двумя странными людьми (или ангелами?) — евреем и армянином (автор почему-то особенно педалирует национальность), соответствующими приблизительно булгаковским Коровьеву и Азазело. Вся эта компания беспробудно пьет на какой-то даче, беспрерывно переодевается в какие-то стильные тряпки (кажется, в основном — времен юности Кабакова), разбирает, чистит и собирает всякого рода оружие разнообразных изысканных марок, ведет какие-то философические беседы — готовится к чему-то, для чего требуется строжайшее половое воздержание, так что герой пока лишь пальпирует героиню, лежа с ней рядом ночами.

Конечно, опытный фрейдист вывел бы черт знает что из этого клубка: тоска по прошлому (молодости) и недовольство будущим, которое непременно надо разрушить посредством полового воздержания (которое в дальнейшем должно вылиться во что-то мощное), а также любовно лелеемого оружия (которое, между прочим, так и не пригодится)… И действительно, в тексте отчетливо просматриваются печальные проблемы стареющего плейбоя, каковым и является “последний герой” Кабакова. В конце второй части он все-таки совершит коитус со своей пассией. И тем самым разрушит счастливое (не для всех, разумеется) будущее. Далее и он, и она вернутся в прошлое и начнутся мытарства окончательного падения героя. Но об этом поговорим своим чередом.

А пока, с возмущением отметая всякого рода фрейдистские ассоциации, дающие, правда, некоторое представление о психофизиологическом состоянии автора, но не разъясняющие собственно того, что автор хотел сказать, попробуем понять главную мысль Кабакова. Во-первых, ясно, что будущее несовершенно, несмотря на богатство, удобство и сытость. Значит, надо что-то с ним делать. Известный путь политических протестов и демонстраций для Кабакова неприемлем. Во всяком случае, люди будущего, идущие этим путем, описаны Кабаковым с неприязнью: какие-то то ли фашисты, то ли коммунисты будущего. Хотя их протест направлен фактически против того же, чем недоволен герой Кабакова. В общем, Шорников с этими протестующими вступает в конфликт… В результате взаимных оскорблений, ведущих к перестрелке, один из подручных героя убивает женщину из протестанток. А буквально перед этим Шорников объясняет этим протестантам, в чем разница между ним и ими: “Вы хотите разрушить неприемлемый для вас мир, а я выбираю саморазрушение” (и в качестве примера средств саморазрушения приводит свои бесплодные любовные страсти и беспробудную пьянку). Как все-таки все противоречиво в кабаковском будущем…

Фокус, однако, заключается в том, что Шорников с товарищами убивает не одну только эту красно-коричневую дамочку… Они таки совершают ту таинственную акцию, к которой готовятся, чистя оружие и воздерживаясь от совокупления. Суть акции заключается в том, что Шорников совершает со своей возлюбленной половой акт в святая святых Центра Управления Общественным Мнением (ЦУОМе). Там почему-то предусмотрен специальный станок, на котором все и происходит. Почему и зачем это делается, из текста понять нельзя. Героиня, во всяком случае, не понимает: “Странно, так странно… Все серьезно, даже ужасно, и вдруг почему-то именно таким способом, именно мы должны решить судьбу целой страны… Это просто плохой фантастический роман, да еще с этой… с порнографией, да?”

Это уж точно, сцена навеяна дешевой порнографической эстетикой: “Она положила руку, прижала, погладила, как бы успокаивая, но, конечно же, под ее рукой еще сильнее напряглось, растягивая, разрывая ткань, стремясь к ней, в нее <...>. Я люблю тебя, сказал я, проникая, вдвигаясь, вжимаясь и видя рядом со своим лицом ее маленькие ступни, люблю. Она застонала от боли <...>. Ее ноги тянулись вверх, как побеги любви, как ветви от ствола моего тела. <...> Я выпрямился, откинулся, колени ее легли в мои ладони, я ощутил мельчайшие пупырышки кожи и волоски. Впалый живот ее выгнулся кверху. Она закричала”. Самое смешное то, что с этими жалкими описаниями перемешаны рассуждения, например, о людях будущего, которые “все генетически, понимаешь, генетически неспособны ни к чему, кроме того, что многие из них уже ненавидят, проклинают, но не представляют другого. Только безопасный секс”.

Ну а в результате этого героического коитуса все телевизоры России начинают показывать не благостные сюжеты, столь свойственные российскому будущему, а войну, которая идет по окраинам страны. Глаза у будущих россиян раскрываются, они выходят на улицу и начинают громить государственные учреждения, полыхают пожары… “Дивизия, лившая кровь на Средней Волге, перестала убивать там и, возможно, начнет убивать в Москве. Войны по периметру прекратятся, но возможно начнется война внутри этой съежившейся страны”. Таков итог деятельности “последнего героя” в будущем.

Как попадают на панель

В общем, ясно, что просветительское совокупление в ЦУОМе, навеяно автору библейской историей грехопадения (вплоть до последующего прозрения). Но вот то, что это грехопадение перенесено в будущее, не слишком удачный ход, ибо он только запутывает существо дела. Ведь будущего без прошлого не бывает, и как раз в этом прошлом (нашем настоящем) закладывается основа того будущего, которое кабаковский герой так успешно разрушает. Оно становится таким, каким описано в романе, пока и потому что – в настоящем, здесь и теперь, герой только пьет и предается радостям секса. Он ничего не делает для того, чтобы будущее оказалось приемлемым хотя бы для него самого. Но зато потом занимается радикальным исправлением будущего. То есть его деятельность в настоящем уже предполагает те катаклизмы, которые описаны в конце второй части.

Не приходится сомневаться: деятельная бездеятельность всякого рода “последних героев” нашего времени ведет именно к такому будущему, которое может оказаться внутренне противоречивым, склонным к саморазрушению (и в этом смысле именно младошестидесятник Шорников его разрушает, но не в каком-то там будущем, а уже сегодня). Однако стоит ли городить столь фантастический огород для того, чтобы выразить такую простую и очевидную мысль? Стоит, если боишься быть правильно понятым. Кабаков боится, оттого и юлит. Ведь если бы не эта вставная фантастика, пришлось бы продолжать описывать (в духе незадавшейся первой части) современные похождения скучного тусовщика, не интересующегося ничем, кроме своего давно уже неактуального творчества и тусовки, вечного праздника за счет доброго спонсора, что-то вроде райка, окруженного адом (но именно таково кабаковское ”будущее”).

Вполне реалистично было бы допустить, что человек такого тусовочного современного “будущего” может, очнувшись от очередного запоя, оказаться где-нибудь с какой-нибудь женщиной и в процессе банального траха (или вместо него) рассказывать партнерше (“как прыщавой курсистке длинноволосый урод”) о несовершенстве мира. Собственно, если отбросить всякую фантастическую чепуху, именно это и останется в тексте Кабакова. Естественно, такое поведение нравится далеко не всем женщинам. У иных даже очень быстро открываются глаза, а значит, неизбежны отрицательные эмоции той или иной степени накала… Но это, так сказать, лишь бытовой уровень страстей. Общественно-политические страсти здесь ни при чем. Ведь нельзя же принять всерьез объяснение, приходящее в голову сразу после прочтения эротической сцены в ЦУОМе: увидев по телевизору неаппетитное соитие состарившегося павиана и молодящейся козочки, народ понял, как гнусна эта жизнь, и вышел на улицы.

Короче: те воистину колоссальные катаклизмы, которые оказались (по тексту) результатом любовных похождений героя в ЦУОМе, — лишь фантазии, вполне простительные для автора, чувствующего, что реалистический текст ему не дается, и поэтому бросающегося к спасительной, как он думает, фантастике. Слава Богу, третья часть “Последнего героя” все расставляет по местам, возвращает автора вместе с героем к заскорузлому психологизму банального бытописательства. У героини, оказывается, есть муж. И не какой-нибудь, а новый русский (прообраз его — муж Маргариты). Героиня не может и не хочет оставить своего новорусского мужа, поскольку в семье у нее очень хорошо налажен быт. Герой, чувствуя свою несостоятельность, все больше пьет, вконец опускается, теряет квартиру (как и Мастер, но только у Кабакова отсутствует сколько-нибудь достоверная мотивировка этой потери). Постепенно становится ясно, что ненавистное общество будущего — это общество богатого мужа, тот скучный (герою) мир, который у некоторых разбогатевших субъектов уже построен. Шорников этот мир недолюбливает, но все же стремится к нему, постепенно подбирается — воздерживаясь, половой истекая истомой… И вот уже соблазнил чужую жену. Казалось бы, у мужа должны были открыться глаза, но что-то не открываются (а может, и открылись, и именно он лишил героя квартиры?). Так или иначе, герой остается ни с чем – точнее, со своей вечной бутылкой болгарского коньяка. Не вышло у него устроиться в будущем. Главным образом потому, что он умеет только все разрушать. Такова подлинная основа сюжета “Последнего героя” Кабакова. Конечно, это рутина, но можно ведь и рутину как-то прилично оформить, сделать ее хотя бы читабельной. А так — крупицы смысла приходится добывать, кропотливо перелопачивая страницы, наполненные бессмысленной чернухой.

И, наконец, хэппи энд (надо думать, поставлен он в начало романа не только для пущей путаницы): герой зарабатывает себе на жизнь, побираясь с музыкальным инструментом на парижских улицах. Поскольку такой финал есть предел мечтаний типичного шестидесятника (панель может оказаться заштатным университетом или чем-то в этом роде), то реалистически настроенному читателю остается понимать эту парижскую жизнь с возлюбленной под боком лишь как некие грезы. Или загробное существование, вроде того “покоя”, которым заканчивается “Мастер и Маргарита”.

А мы закончим тем, что пожелаем Александру Кабакову попутного ветра в паруса фантазии.

октябрь 1996

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>