Урмасу Отту (23.04.1955—17.10.2008)

В детстве я была немного влюблена в не очень красивого, но страшно обаятельного Урмаса Отта и немного — в очень красивую, но не обаятельную Софию Ротару. Акцент на немного, поэтому любые попытки разобраться «с этим» оставим за скобками. Отта обожала за острый ум и хирургическую работу с подопытным собеседником, работу всегда in vivo, наживую. Ротару — за лёдную ведьмину красоту и недосягаемость: на такую только смотреть, ведь лишь приблизишься, тут же сгоришь, со звездой шутки плохи. Я и не приближалась — да и как это было б возможно? — я лишь фантазировала: вот если к внешности Софии Ротару приставить мозг Отта, что выйдет? А если Урмаса Отта одарить красотами Ротару — что получится, останется ли он собой? Второй случай оказывался явно сложнее первого, и я переключалась на другое, но никогда не переключала зомбоящик с «Телевизионным знакомством» простого эстонского парня, от чьего акцента балдела, на другой канал (концерт Ротару, кстати, переключить могла запросто — песни её не очень-то нравились — нравилась она сама; итак, красота её шла вторым планом, первым — его ум).

Почему пишу об этом десятилетия спустя, отложив дела и новое интервью? Ах да, интервью, вот же… привет от Урмаса! Последнее время только и делаю, что спрашиваю кого-то, что он думает об этом или о том, не всегда испытывая к подопечному интерес — да, собственно, это вовсе необязательно: профессионализм не предполагает круглосуточной искренности, есть и работа «на автомате» — выход с открытым забралом нередко вредит журналисту. Тайна, дымка, вуаль: вот что делает банальные, на первый взгляд, вопросы теми самыми алмазами, которые благодаря огранке ответчика приобретают в итоге бриллиантовый блеск… Снова привет от Урмаса? А он говорил так: «Интервью напоминает игру в теннис — это нельзя постичь до конца. Красота игры в неповторимости ситуации. И если даже она повторяется, то с модификациями, в другом виде. Мяч винтом возвращается к твоей ракетке. Его траекторию меняет ветер. Точно также с интервью. Прелесть этой профессии в том, что никогда нельзя сказать, будто ты владеешь ею…». Но он-то владел — никому из тележурналистов в то время, да и в наше, пожалуй, подобное владение тайнами ремесла и не снилось. Впрочем, не в ремесле дело: простым ремесленником Урмас точно не был. «Рафаэль совтелевидения»? О майн готт, о май Отт!.. Это присказка, сказка впереди будет.

***

Да, если подойти к тебе с микроскопом, то ты показался бы не таким уж оригинальным. «Техника секса» в твоих интервью бесконечное множество раз повторялась: ты загонял жертву в угол, Нежный Потрошитель, и начинал тянуть жилы — деваться было некуда, приходилось отвечать. Ты мило уверял «пациента», будто он «не хорош», и пациент вроде бы соглашался, сдаваясь тембру твоего голоса, но потом неизбежно начинал защищаться, дабы доказать обратное и отстоять «честное имя». На этом контрасте ты и работал, великолепный циник, считавший, что всё покупается и всё продается: «Всему есть своя цена. Я прагматик».

Со скромностью у тебя, патологично желавшего стать звездой, тоже были свои отношения:

«Я не считаю, что скромность украшает человека. Я не знаю, кто распространяет эту коммунистическую чушь… это какая-то версия для бедных, искусственно культивирующая смиренность населения».

Ты носил элегантные костюмы, обожал бабочки и не боялся калькировать имидж ведущих скандинавского ТВ. «Это я, моё лицо, моя манера, — говорил ты. — Если вам нравится, буду счастлив. Если нет, ничего не случится». Твоё One Man Show нравилось миллионам. Ты не стал телепешкой эстонского телевидения — ты, как и решил, уехал в Москву, и стал знаменитым на ЦТ благодаря своей передаче, которая, впрочем, под конец перестройки тебя порядком уже бесила — к тому моменту твоё время, вероятно, вышло, это тебя раздражало. Но в 80-е ты совершил невозможное: стал теле-идолом, напомнив «совкам» о простом праве быть собой.

Русские любят исповедоваться, говорил, кажется, ты. Огромное количество интервью с медиаперсонами, где ты и «звезда» общаетесь сначала на равных, а затем ты ставишь «звезде» капкан, и сам же её спасаешь… или не. Алиса Фрейндлих, Майя Плисецкая, Людмила Гурченко, Алла Пугачёва, Юрий Никулин, Анатолий Карпов, Михаил Горбачёв… Список огромен, ну а ты, мозг, который сам себя съел, задавался в финале неизбежным вопросом: стоило ли так стараться ради того, чего так когда-то хотел.

Ты придерживался мнения, что человек в первую половину жизни делает себе Имя, а вторую живет за счет него:

«Если бы в сорок лет я думал, что меня ждут новые манящие горизонты, это был бы самообман. У меня одна большая цель, ради которой я готов идти напролом: достойно прожить жизнь до конца».

Тебе это удалось, несмотря на примитивные попытки чужаков влезть в тайники твоей анимы: «Человек живет только раз и должен получать кайф от того, что его доставляет. И если вопрос в том, с кем я сплю, то я сплю один и чувствую себя прекрасно» — ответил ты как-то любопытствующему двуногому, не забыв поблагодарить за вопрос. Ты профессионально скрывал свою жизнь, хотя и говорил, будто никогда нарочно не возводишь вокруг себя стену, чтобы казаться загадочным или давать повод для слухов. Ты жил, ты был полон своей передачей, ты не желал размениваться на что-то сугубо личное и подчеркивал: «Самое большое счастье для мужчины — это работа. Профессия, от которой он получает удовольствие… Я счастлив, потому что у меня была работа. Я никогда не испытывал отвращения к тому, что делал».

Разумеется, тебе пришлось идти на не всегда приятные компромиссы… все эти бесперебойные звонки «звёздам», уговоры и псевдокниксены однажды так достали, что ты решил: все равно, кто будет сидеть напротив — главное, чтобы этого «Напротив» доставили в студию без тебя. Точка. Твоё отношение к работе тоже претерпело изменения: «Моё дело — взять интервью, а не торговаться, нравится мне этот человек или нет, интересен или нет. Мне платят за то, что я сделал интервью». Всё.

И все же пресловутая личная жизнь Урмаса Отта не давала покоя многим: сегодня тебя, вероятно, назвали бы «гей-иконой», ну а тогда тебе приходилось говорить, что ты, не отмечающий свои дни рождения секс-символ Эс-Эс—Эрии, слишком привык к удобной жизни и не представляешь, как можно жить с кем-то, терпеть кого-то. Эта более чем понятная позиция вызывала у «совков» тотальное непонимание: они плодились и размножались, а ты… ты всегда был один, и тебе это нравилось, ты кайфовал — вот это-то «нравилось» и не могли взять в толк люди, созданные для бесперебойной репродукции. Последнее тебя не интересовало: на карту ставилось иное — то, что тебя держит. «Жизнью движут две основные силы: либо деньги — для меня это так, либо дело, которое действительно интересно». «Не имеет смысла считать мои деньги», — также говорил ты, одно время зарабатывающий две-три тысячи за концерт, — а вечерних выступлений могло быть несколько: средние зарплаты обычных людей колебались тогда от двухсот до пятисот рублей, почувствуйте разницу!

Ещё в юности тебе хотелось прожить жизнь, не убиваясь на работе: так и вышло — ты не убивался: ты блистал. До любви ли тебе было? Да и что есть твоя любовь, как не воспоминание о далёкой Мерике Клюкин, которая захватила твое воображение с первого взгляда, — воспоминание, которое, впрочем, не сделало тебя тотально несчастным?.. Или это всего лишь маска, Урмас? Наверное, у каждого в выдвижных ящичках памяти есть свои «мерике», и кто-то — в большей, а кто-то — в меньшей степени ассоциирует своё так называемое счастье с образом «священной коровы»: о, простите, эстет! Ты не ассоциировал — во всяком случае, никому не говорил об этом… Что ты думал на самом деле, мы уже никогда не узнаем, как не узнаем и того, что ты на самом деле чувствовал, когда повторял: «Жизнь подходит к концу и её надо завершить достойно» — ты, перенесший инфаркт, жесточайшее нападение (да, многочисленные ножевые ранения), и сложную реабилитацию, а в финале — химиотерапию и операцию по пересадке костного мозга…

В документальной ленте кто-то рассказывает об обожавшей тебя даме, которая готова была заказать твою восковую скульптуру, Урмас Отт, и посадить напротив — чтобы смотреть, смотреть, смотреть на неё, не отрываясь… Что сделал ты с нею, чем околдовал? Насколько оказался холоден? Помнит ли она тебя здесь и сейчас?..

Ты любил море. Ты любил Таллинн — как надежду на то, что мечты сбудутся. Но увы: «Потом мечты разбиваются, — говоришь ты, — это жизнь! В Таллинне такая энергетика, которую я встречал разве что в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Представьте себе людей, приезжающих туда в поисках счастья! Таллинн — такой же!». А ты, наверное, такой же, как Таллинн и аэропорт Лос-Анджелеса, Урмас Отт, не желающий выходить из роли, даже если уже не можешь сиять… Лишь перед уходом с этого плана, по словам медсестры, ты сожалел о том, что когда-то не сумел сделать выбор, не сумел отстоять своё самое сильное чувство — ну а потом стало поздно. Ты не любил никого больше так, как тогда.

Ты убил бы меня взглядом, заверши я своё послание на сей ноте, не так ли? Олэй, Урмас Отт! Олэй, камера обскура ждёт нас… Видишь девчонку, застывшую у телеэкрана? Девчонку, переключившую На Тебя концерт Ротару и мотающую на ус твои вопросы не для собственных ли будущих интервью? Девчонку, которая, так же, как и ты, не сохранила светлых воспоминаний об очень средней школке?.. Как признавался ты в какой-то передаче, проезжая мимо своей школы, ты всегда отворачивался: отворачиваюсь в пенатах от своей, по правде сказать, и я.

Ты хотел стать актёром, Урмас Отт, — и ты, один из сотен, оказался на кафедре актёрского искусства, но в итоге с факультета тебя выгнали:

«Я не привык к необоснованному корпоративному духу, царившему там, и не смог приспособиться».

Ты поступил в пед на культфак, но, разумеется, не стал так называемым культраб(отник)ом — и потому сказал: «Я пойду на ТВ, но ассистентом не буду! Когда я освоюсь, я сделаю свою передачу!» — и пошёл, и освоился, и сделал.

И стал Урмасом Оттом — Звездой, чьё мистическое свечение коснулось и тени моей не то чтоб древнейшей профессии… профессии, время которой, быть может, на тонком плане уже истекает: если звёзды, конечно, не сойдутся иначе.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>