ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

То, что Лермонтов искал в своих возлюбленных черты своей матери, еще не значит, что он хотел найти девушку, способную заменить ему мать. Он встречал в своей жизни женщин, вполне подходивших на эту роль, но не испытывал к ним никаких чувств, кроме дружеских. Поэт вполне отдавал себе отчет в своих душевных движениях. Душа его матери — Небесная дева, воплощение духовной любви и чистоты, чудесная дева, хранящая его от преступлений. И здесь она подобна Богу в той же мере, что и поющая колыбельную песню мать с гравюры Уильяма Блейка “A Cradle Song”. В этом отношении характерны слова из еще одного французского стихотворения Лермонтова: “Потому что без тебя, моего единственного путеводителя, без твоего огненного взора, мое прошлое кажется пустым, как небо без Бога”. Сказано: “Бог есть любовь”, — и именно в этом контексте “образ вечно милый” — воплощение любви для Лермонтова.

Таким воплощением любви представляется ему образ его матери в стихотворении “Первая любовь”:

На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,
При свете трепетном лампады образной,
Воображением, предчувствием томимый,
Я предавал свой ум мечте непобедимой.
Я видел женский лик, он хладен был, как лед,
И очи — этот взор в груди моей живет;
Как совесть, душу он хранит от преступлений;
Он след единственный младенческих видений,
И деву чудную любил я, как любить
Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.

Эту свою духовную и потому безмерную и беспрецедентную любовь Лермонтов вполне отличал от любви к своим земным избранницам, как о том можно судить по строкам из стихотворения “К Деве Небесной”:

Спокоен твой лазурный взор,
Как вспоминание об нем;
Как дальний отзыв дальних гор,
Твой голос нравится во всем;
И твой привет, и твой укор,
Все полно, дышит божеством.
Не для земли ты создана,
И я могу ль тебя любить?
Другая женщина должна
Надежды юноши манить;
Ты превосходней, чем она,
Но так мила не можешь быть.

На встречу с ней — Небесной Девой — он надеялся после своей смерти. Но как представлялось ему его посмертное существование? Как безмятежные прогулки в небесах или как невинные игры в озаренном божественным светом саду в компании сияющих ангелочков? Отнюдь нет. Своим потерянным раем Лермонтов видел момент засыпания под колыбельную песню матери — то самое время совершенного счастья, любви и покоя (“покоя в смысле полноты жизни, а не ее замирания”, как верно подметил В. В. Зеньковский), которое он некогда потерял. Подобным настроением пронизано видение умирающего героя поэмы “Мцыри”:

Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки — и была
Кругом таинственная мгла…
И я боялся лишь заснуть,
Так было сладко, любо мне…
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них…
Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок…
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.
Он говорил: “Дитя мое,
Останься здесь, со мной:
В воде привольное житье
И холод, и покой…
Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров,
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.
О, милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…”

Тем же настроением преисполнены заключительные строки лирической жемчужины Лермонтова “Выхожу один я на дорогу”:

Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел…

Свой посмертный покой он надеялся обрести в безмятежном засыпании под колыбельную своей любящей матери. Но как отразилась его безмерная и беспримерная любовь к вечно милому образу в его реальной жизни? Понимал ли он сам, какой крови стоила она ему? Отдавал ли он себе отчет в том, что эта безграничная любовь, призванная, судя по стихам Лермонтова, его спасти, в действительности обескровливала его и в конце концов привела его к гибели? Я полагаю, что с его глубочайшей саморефлексией он был весьма близок к такому пониманию. И лучшее тому свидетельство — строки из еще одного “Сна” Лермонтова (“Я видел сон…”):

Я видел деву; как последний сон
Души, на небо призванной, она
Сидела тут пленительна, грустна;
Хоть, может быть, притворная печаль
Блестела в этом взоре, но едва ль.
Ее рука так трепетна была,
И грудь ее младая так тепла;
У ног ее (ребенок, может быть)
Сидел… ах! рано начал он любить,
Во цвете лет, с привязчивой душой,
Зачем ты здесь, страдалец молодой?
И он сидел, и с страхом руку жал,
И глаз ее движенье провожал.
И не прочел он в них судьбы завет,
Мучение, заботы многих лет,
Болезнь души, потоки горьких слез,
Все, что оставил, все, что перенес;
И дорожил он взглядом тех очей,
Причиною погибели своей…

Каждое слово здесь преисполнено глубокой истиной о нем самом. Остается только удивляться психологической проницательности Лермонтова, позволившей ему написать эти строки. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>