Любовь и умника в дураки ставит
Народная пословица

Мы потребляем все. По крайней мере, все, что появляется перед нашим умственным взором. Посредством натурального, неиносказательного зрения возможны как потребление («пожирать глазами»), так и самоотдача, когда увиденное затягивает в себя. Но из того, что оказалось в поле зрения ума, мы потребляем все. Даже то, что сами же объявляем существующим не для нашей услады, целью-в-себе, самоценностью и так далее.

Так, взятые в своем познавательно-рефлексивном разрезе, все мы являемся потребителями любви. Ведь все мы знаем слово «любовь» и не просто знаем, а наполняем его каким-то значением.

Причем неважно каким. Просто зная слово «любовь» и полагая его осмысленным, мы, стало быть, уже солидарны с тем, что есть такое явление-в-мире и на него вполне можно посмотреть со стороны, подобрать подходящее обозначение – знак отличия среди остального, знак, ставящий в ряд, в контекст, в отношения, знак части, относительного бытия.

Просто зная слово «любовь» и полагая, что за ним стоит то, о чем можно поразмышлять, мы, стало быть, уже смотрим на любовь глазами потребителя, заранее допускаем, будто не столько мы – для любви, сколько она – для нас. А еще рассчитываем, что когда любовь к нам «нечаянно нагрянет», мы продолжимся параллельно с ней, то есть, другими словами, вовсе не рассчитываем быть в нее вовлеченным, ею преодоленным.

Так уж устроено, что, если в нашей голове есть понятие чего-либо, стало быть, с этим «чем-либо» мы уже более или менее разобрались. Оно уже, так сказать, покорено нами и представляет собой наш трофей. Кроме того, нами априори предполагается, что все, относительно чего у нас есть понятие, существует одновременно (параллельно) с нами, и мы вправе иметь с него некие дивиденды.

Нет, на словах мы, конечно же, можем считать, что любовь – это целый мир, что любить – значит уступить себя некоей самодостаточной стихии или даже самой жизни как тотальному единству. Однако, имея в своем арсенале понятие любви как целого мира, мы, выходит, внутренне согласны с условиями его возникновения. А возникает оно посредством подмены: поскольку реальный «целый мир» вычленить невозможно (ибо не из чего), имеющееся в наших головах представление о целом мире относится не к нему, а к его искусственной реплике, которая, будучи, по сути, обрубком, формально объявляется тем не менее целым миром, только таким, который теперь, после низведения целого до части, можно разглядывать со всех сторон, прилаживать так и этак, исследовать и трактовать, закрывая глаза на то, что эта работа абсолютно напрасна, ибо все ее результаты имели бы смысл только в том случае, если бы реальный целый мир и в самом деле был обрубком.

В создании объекта под названием «целый мир» заложен неискоренимый абсурд (причем нелеп не только такой объект, но и его субъект), так что нет ничего удивительного в том, что от «целых миров» мы непременно чего-то ждем. И не просто ждем, но и получаем: например, прописку рядом с таким «целым миром», возможность снимать с него пробы, потихоньку его вкушать, усваивать. Во всяком случае, нам так кажется.

Получается довольно интересный расклад. Допустим, реально любовь – это вовсе не явление-в-мире, но целый мир. Она не может быть объектом: стоять в ряду, состоять в отношениях, предполагать контекст и тем более приносить кому бы то ни было дивиденды. И, допустим, есть тот, кто с этим солидарен. И все это так и проговаривает. В частности, он говорит: «Вопреки укоренившимся подходам любовь – не объект». Однако объявить не-объектом мы в состоянии лишь нечто, то есть тот же объект. «Констатирую, что этот объект – не объект», – вот все, на что мы способны. То, что любовь – не объект, невозможно выразить. И, соответственно, понять. Понять что-либо можно лишь про какой-нибудь объект, про какое-нибудь нечто, выделяемое из чего-то большего. Чтобы понимать, что любовь – не объект, нужно представлять ее объектом. Но тогда это будет псевдопонимание, понимание на словах, а не на деле.

Поэтому и сказано в самом начале: все мы – потребители любви. Во всяком случае, покуда о ней рассуждаем. Даже те, кто в своих изысканиях доходит до умозаключения, что она – отнюдь не для того, чтобы ее потребляли.

Да, наверное: потребительский подход к любви выхолащивает ее суть. Однако имеется ли возможность для того, чтобы ему оппонировать? Судя по всему, ответ отрицательный, ведь, вызвавшись на роль оппонента, мы выступим против выхолащивания такой любви, которую мы точно таким же образом предварительно для себя выхолостили. Мы поспешим броситься на защиту, но на защиту чего? Всего лишь чучела любви, которое, возможно, в нашем исполнении чуть более искусно, нежели то, что держат перед своим мысленным взором наши противники, но все равно представляет собой подделку.

В том и состоит подвох, который мы не замечаем, что выхолащивается не любовь, существующая реально: она недосягаема для наших посягательств (по большому счету, когда есть любовь, то она, в сущности, есть вместо нас: как в таком случае мы можем ей навредить?). Выхолащивается любовь умозрительная, то есть – уже выхолощенная. И бороться с таким выхолащиванием – значит верить, будто оно касается любви реальной; значит не замечать, что надругательству подвергается всего-навсего подделка, а раз так, то, как говорится, и Бог с ней. На то она и подделка, что пусть с ней делают, что хотят, – это все равно.

Впрочем, даже заметь мы упомянутый подвох, это мало что изменит: понимая, что потребляемая любовь – это подделка, мы, получается, имеем какое-то представление о любви настоящей, но эта якобы настоящая любовь – раз она оказалась нашим объектом – подделка тоже.

«Потребительский подход к любви выхолащивает ее суть». Разве в этом проницательном замечании не принято за аксиому, что любовь – объект? Ведь она уверенно подана здесь как вполне весомое «нечто», выделенное из остального. А для чего объекты, как не для потребления? И не в том ли их суть, чтобы они не были «просто так», чтобы им было найдено применение?

В качестве довольно яркого подтверждения тому, что всякий защитник абсолютных ценностей ничуть не лучше своих визави, низводящих абсолютное до относительного, сформулируем яркий антипотребительский тезис, весьма показательный своей на первый взгляд обоснованностью, а заодно тем, что стоит взглянуть лишь немного пристальнее, как становится не по себе.

«Не любовь – для нас, но мы – для любви», – вот этот тезис, казалось бы, достойный того, чтобы прибить его к дверям клуба потребителей, дабы у заблудших душ появился шанс одуматься.

Однако присмотримся к нему повнимательнее. И вскоре увидим: утверждение, что не любовь – для нас, но мы – для любви, зиждется на убежденности ровно в обратном, а потому само себе противоречит. Если не любовь – для нас, а мы – для любви, зачем же мы, сберегши себя от вовлечения в нее, встаем напротив и силимся уловить ее суть?

Вывод, что не любовь – для нас, но мы – для любви, производится в рамках работы по приспособлению любви к нам – к нашему ее пониманию. Делая такой вывод, я все равно что откусываю от любви кусок и смакую вкус. Делая такой вывод, я открываю великую истину и вижу себя именно «открывателем истин», а не тем, кто, не медля ни секунды, должен предоставить себя в распоряжение любви. Делая такой вывод, я предполагаю остаться, чтобы продолжать делать выводы, подобные этому.

«Не любовь – для меня, а я – для любви», – никто никогда не отдаст себя любви после такого понимания. Никогда мы не отдадим себя тому, что нам удалось хоть отчасти, но познать, поскольку познание есть не что иное, как подгонка, подладка под себя. Тактически это может выглядеть как подладка себя подо что-то, но стратегически это всегда подладка под себя. В «подладке себя подо что-то» ключевым является слово «что-то», то есть некая часть – не всё, не целое. А часть по определению лишена самостоятельного значения, поэтому, коль скоро это мы ее перед собой застали, она нам и дана, и наша подладка под нее – это такой маневр, предпринятый с той целью, чтобы подладить ее под нас наиболее эффективным образом. Все познанное оказывается объектом-для-нас. И невозможно быть для того, что есть для тебя.

Кстати, это действительно важный нюанс: «мы – для любви» не следует понимать так, будто мы должны ей служить или помогать. Мы – то, что ей отходит. Любви не требуется наше содействие, она есть нечто саморастущее, ей лишь нужно занять причитающиеся ей места (а именно – все). В частности – наши. Мы – место, которое должно стать ее местом, потому что она более достойна быть и здесь, и где бы то ни было.

В таком случае того, что не любовь для нас, но мы – для любви, нам, получается, вообще не нужно понимать. Это уже не наше дело. Если занимаемое нами место по праву принадлежит ей, от нас ничего не требуется. Любовь примет это место в себя сама, не спрашивая и не предупреждая. Кроме того, в таком понимании не больше смысла, чем в заглядывании за свой конец: если мы куда-то заглянули, значит, там оставлено для нас место, то есть с нами отнюдь не покончено.

Да и нечего тут понимать. Ведь именно то нам понимать не нужно, что не является выступающим наружу фактом, законом, правилом и так далее. Стало быть, нет такого проявляющего себя вовне, предлагающего себя наблюдателю правила, согласно которому не любовь – для нас, но мы – для любви. И незачем обнаруживать то, чего нет. Если бы такое выставленное напоказ правило было, это означало бы обратное: что все-таки любовь – для нас, а не мы – для нее.

Если любовь – не для нас, то оптимально, чтобы у нас вообще не было о ней понятия. Во всяком случае, не имеющий в своем активном словаре такого термина будет гораздо ближе к тому, что любовь – не для него, нежели тот, кто это понимает.

Вот он – тот самый случай, когда знание проигрывает неведению! Насколько это, должно быть, чувствительный удар для всех приверженцев принципа «знание – сила». «Всегда лучше понимать, чем не понимать», – внушается нам буквально с молоком матери. А вот и нет!

Впрочем, если честно, незнание, что любовь – не для нас (не для нашего потребления) не есть неведение. Потому что неведение – это неведение о чем-то, однако, как уже было сказано, нет такого внешнего, выставленного на обозрение факта (а других, не выставленных на обозрение фактов не бывает), как непотребляемость любви.

То, что любовь – не для нас (не для нашего потребления), не вполне правда. Это вывод, сделанный путем искусственного сопоставления (искусственного, потому что мы с любовью находимся отнюдь не на одной доске). К тому же, коль скоро любовь не будет таковой, если не вберет в себя все, если не «сделает» все – одним, то про это одно, помимо которого заведомо ничего больше нет, как-то уже некстати уточнять, что оно – не для потребления. Это уже что-то из разряда само собой разумеющегося и совершенно незначительного, если не пустого. Можно сказать и так: то, что единственно сущее не может потребляться, «вшито» в его единственность до неразделимости и, будучи «расшитым», изъятым, неизбежно окажется ложью, небылицей, обстоятельством, которого нет.

Соответственно, не ведающий о какой-то там любви ближе не к тому, что любовь – не для нас, не к этой фикции: он ближе к чему-то другому, правда, оно настолько невычленяемо, что «чем-то» уже быть не может.

Как уже сказано выше, не имеющий в своей умственной кладовой объекта «любовь» и, соответственно, не знающий, что любовь – не для нас, не знает факта, которого нет. То есть незнающим его назвать нельзя. Поэтому стоит поправиться: не бывает случаев, когда неведение предпочтительнее понимания. Бывает другое, когда предпочтительней ничего не понимать про то, чего и нет, чем понимать про него (про то, чего нет) что-либо. Стоит добавить, что фиктивность каких-либо фактов про любовь непосредственно связана с фиктивностью самой любви. Как объекта, разумеется.

Но вернемся к основной теме и подведем итог. Понимание, что любовь – не для нашего потребления, ничего не меняет: ты вроде бы поднялся над тем, кто этого не понимает и примитивным образом полагает ее объектом, но так же, как и он, активно работаешь умственными челюстями, вгрызаясь в любовь как в свежезапеченную тушку.

Мы можем верить, будто делаем это ради любви – поднимаемся над вульгарными о ней представлениями, однако даже такая работа требует, чтобы мы, опять же, подспудно полагали ее «чем-то». Ведь только «что-то» может быть вульгаризировано. Ну, а всякое «что-то» подспудно полагается нами не просто нашим объектом, но объектом, предназначенным для нас и нам служащим. Неверно не то или иное представление о любви – неверно уже то, что она представляется. Неверно то, будто возможен кто-то, кто от нее дистанцирован, словно не чувствуя, как она пульсирует не только где-то снаружи, но и в нем самом.

Любви, коль скоро она – нечто большее, нежели объект-для-нас, не нужно, чтобы мы ее правильно понимали. К тому же и понимать в ней, вообще-то, нечего. Как и во всяком не-объекте. Включая и то, что он – не объект, поскольку всякий «он» может быть лишь объектом. Не-объекта – нет. По крайней мере, его («его»?) нет как объекта, правда с точки зрения познания это равнозначно «нет вообще» или «просто нет».

Мы можем верить в то, будто действуем ради любви, однако лучше понять нами же созданную игрушку мы стремимся только для самих себя, чтобы успешнее ее усвоить – по прямой аналогии с усвоением пищи. К тому же «лучше понять» – значит более четко классифицировать, а это подразумевает работу с тем, что наличествует внутри некоего контекста или даже нескольких контекстов, но не само по себе. Никакой объект не заслуживает того, чтобы им занялись ради него.

Да и вообще познание не для себя – это оксюморон. Движимые мотивом «не для себя» мы останавливаем познавательную активность, вообще самоустраняемся, что вполне согласуется с тем, что наличествующее не для нас (само по себе) наличествует как больше-чем-объект, как невыделяемость, как то, что не требует напротив себя познающего субъекта, который, да, способен разобраться, но лишь с тем, что есть для него. Собственно, только оно и требует разбирательства, которое, соответственно, равно потреблению. Кстати, не требует напротив себя познающего субъекта то, что никакого такого «себя» не имеет, потому и не требует.

Невозможно оппонировать ложному, потребительскому взгляду на любовь, поскольку всякий взгляд на любовь будет потребительским. Потребительство проявляется уже в самом оперировании термином «любовь», а равно любой ему заменой. Возникновение понятия есть начало потребления того, что им обозначено. Всякое размышление есть потребление того, о чем оно, даже если в ходе размышления делается вывод о самоценности, нефункциональности, непредназначенности для удовлетворения наших нужд того, о чем это размышление ведется. Просто в последнем случае происходит потребление нами же созданного фантома – объекта, маркированного как «больше-чем-объект».

Кстати, утверждая, что самим словом «любовь» она уже переврана и выхолощена, мы неизбежно подставляемся. Что подразумевается нами под словом «она», как не она же – любовь? Впрочем, даже если мы заявим, будто словом «любовь» переврано нечто неопределимое, сам оборот «нечто неопределимое» покажет, что лично для нас это неопределимое вполне определено, будучи захваченным как «нечто». Все, что мы в состоянии сделать, это заменить слово «любовь» на что-то чуть менее конкретное, но по-прежнему позволяющее так или иначе себя представлять, держать в голове в качестве объекта, который, как ни крути, всегда есть объект-для-нас, но отнюдь не нечто самостоятельное. Заметили, как вновь ввернулось местоимение «нечто»? Как сам язык подал самостоятельное в качестве «чего-то», хотя всякое «что-то» заведомо зависимо и обязано своим существованием внешней поддержке?

Оппонент вульгарно потребительского отношению к любви и ей подобному (на протяжении всего этого текста она была лишь примером), возможно, просто-напросто является сторонником более изощренных форм потребления столь высоких «материй».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>