29 июля 2020 г. покинул наш мир талантливый писатель Игорь Яркевич. Со всем уважением к нему, но осознавая, что из песни слова не выкинешь, мы публикуем не слишком комплиментарный критический анализ его ранней литературной деятельности, выполненный Олегом Давыдовым в 1994 году. Впрочем, не стоит считать этот текст исчерпывающей характеристикой всего творчества Яркевича.
— от редакции

Если бы журнал «Огонек» не назвал Игоря Яркевича писателем-93, мне бы, возможно, не пришло в голову говорить об этом «последнем русском писателе» (как немного двусмысленно определила его Светлана Беляева-Конеген). Но раз уж Яркевичу найдено место, стоит посмотреть на него внимательнее.

Помимо публикаций в периодических изданиях, у него вышла книжка под заголовком «Как я и как меня» (М., ИМА–ПРЕСС, 1991). Заголовок этот как бы аккумулирует названия двух основных текстов, вошедших в книгу, — «Как я обосрался» и «Как меня не изнасиловали». Эти два текста вместе с третьим, «Как я занимался онанизмом» (вскоре выходит в том же издательстве), составляют трилогию, каковую Яркевич смело уподобляет знаменитой трилогии Льва Толстого. Что же собой представляет «Детство. Отрочество. Юность» Яркевича?

В части первой изображен какой-то пионерский лагерь или санаторий, где герой постоянно всего боится. Этот страх выражается в форме предчувствия: «Обосрусь!». Читателю, конечно, надо иметь в виду сленговое употребление этого слова: с одной стороны, оно означает – «совершить нечто глупое, смешное, неловкое», а с другой – «испугаться». Сплав двух этих значений и становится тотальным символом «Детства» Яркевича. Нетрудно догадаться, что изначальная боязнь сделать неловкость в действительно очень опасном и жестоком детском коллективе оборачивается реальным осуществлением того, чего уже заранее так ужасался этот многострадальный Иов нашего времени. То есть буквально… Вообще-то, некоторая внутренняя императивная заданность («Обосрусь!») – весьма характерная особенность деятелей искусства поколения Яркевича (р.1962), но «обосраться» вот так вот зримо, конкретно, с готовностью и удовольствием – это все-таки индивидуальная черта характера «последнего писателя», его неповторимый талант и залог успеха.

Часть вторая («Как меня не изнасиловали») описывает отроческие страхи будущего писателя: вокруг все говорят о каких-то маньяках, насилующих мальчиков. Читатель уже догадался: герой Яркевича очень боится насильников, готовится к худшему, ищет способов спастись от маньяков, изобретает какой-то «наджопник», который становится его другом (с ним герой разговаривает и читает ему стихи). Неожиданно (правда, только для героя, но не для читателя) выясняется, что маньяком, насилующим мальчиков, оказывается … русская культура. Это оформлено так: герой, измученный маньякобоязнью и дурными предчувствиями (все та же внутренняя установка «Обосрусь!»), приходит к каким-то двум очень интеллигентным мужчинам, рассуждающим о Бердяеве и Достоевском. По ходу дела один из них (проповедников Бердяева) пытается героя изнасиловать.

Но «наджопник» выручил. Этот «наджопник», конечно же, символ духовной защиты от всякого рода вредных влияний культуры (а душа, получается, – жопа). Речь, собственно, идет о здоровом естественном отроческом цинизме, при помощи которого будущий писатель отстаивает свою яркую индивидуальность (пожалуй, как раз вот эту способность делать в штаны по любому удобному поводу). Культура действительно может писателю очень напортить, особенно если она агрессивна. Но ведь это не значит, что в ней есть только один маниакально-насильственный аспект. Яркевич видит только его и поэтому, отбрасывая всю культуру, выплескивает воду вместе с младенцем. Что же остается такому писателю? Только одно: онанизм.

«Юность» Яркевича так и называется – «Как я занимался онанизмом». Онанизм в этом тексте – метафора свободного духовного пространства. Он как бы снимает основной (по мнению Яркевича) грех русской культуры: социально-политическую ангажированность, замешанную на агрессии. И правда, ведь онанизм предполагает некоторую самодостаточность, независимость, необязательность. Герой Яркевича скачет по поверхности культуры, касается до всего слегка, но, разумеется, так, чтобы не дай Бог как-нибудь не завязнуть в ее притягательном существе. В конце концов он попадает в «центр по борьбе с онанизмом», открытый при журнале «Юность». Символ более чем прозрачный: благодаря тому, что герой обосрался, избавился от притязаний культуры и предался самодостаточному онанизму, он таки стал настоящим писателем. Достойное увенчание педагогической трилогии.

Ну, казалось бы, все! – чего еще можно желать человеку? Другой бы почил на писательских лаврах, продолжал наслаждаться своей самодостаточностью, делал бы от полноты бытия под себя и описывал это все в новых и новых «Как я…». Но кто думает так, тот не знает Яркевича. Став «последним писателем», войдя в зрелый возраст, он не только не оставил стараний, но еще приобрел нечто новое, изменился внутренне. Если раньше его произведения были проникнуты пассивной страдательностью («-ся», «меня»), то теперь в них все больше и больше начала проявляться активная жизненная позиция и, я бы даже сказал, жизнеучительский напор (так что вскоре уже даже можно ждать его текстов на тему «Как я вас…»).

Знатоки и любители Яркевича, впрочем, давно уже, вероятно, заметили подспудное нарастание этой темы в его произведениях. (А те, кто знаком с основами психологии, априорно могут сказать, что человек с детской жизненной установкой «обосрусь!», поборовшись в юности с такого рода культурно-родительским насильственным наставлением, в зрелом возрасте просто обязан превратиться в брюзжащего моралиста, навязывающего всем и каждому то, что он некогда выстрадал – а откровенно сказать, позаимствовал от жестоких воспитателей – и теперь почитает за истину). Внимательно вчитываясь в тексты Яркевича, я прихожу даже к выводу, что, несмотря на весь их видимый антиморальный эпатаж, морализма в них едва ли не больше, чем в текстах Толстого с Солженицыным, жизнеучительская слава которых не дает покоя нашему писателю. Он хочет иметь такое же влияние, как они, учить нас жить, как они, но – учить своему и по-своему. В связи с этим он задается сакраментальным вопросом: «Интересно, а можно быть Солжем и бедным онанистом одновременно?».

Разумеется, можно, сейчас все можно. Разрешено. Но только разрешение это – лишь морального характера: можно, мама не будет ругаться. Если же речь идет о проблеме технологической (как возможно быть «бедным онанистом» и одновременно учителем жизни), то возникают некоторые трудности, сводящиеся, в основном, к чувству меры. Тут приходится все время помнить разницу между двумя вещами. Во-первых, деятельной проповедью возведенных в культурологический принцип поверхностных касаний (что обычно называется постмодернизмом, но точнее бы было назвать культур-онанизмом). И во-вторых, химерическим сочетанием этого культур-онанизма с нашим традиционным жизнеучительством (каковое сочетание можно рассматривать как болезненное возрастное перерождение культур-онанизма). В первом случае мы имеем дело со становящейся философией культуры тех «новых русских», льстецом и рупором которых является такая замечательная газета как «Коммерсантъ» (а литературно-художественным воплощением – разобранные выше тексты Яркевича). Во втором случае как раз и возникают проблемы.

Дело в том, что культур-онанистский и жизнеучительский принципы растут от разных корней. Культур-онанизм – от поверхностной детской игры, от свободных необязательных ассоциаций, от случайных неточных сопоставлений, которые в следующую минуту можно заменить другими. А жизнеучительство предполагает твердые принципы, которые нужно навязать ученику, внедрить в его душу путем воспитания, посеять в нем семя, которое должно прорасти и дать соответствующие плоды (так это мыслится в идеале). Смешивание этих двух принципов приводит к парадоксальным, разрушительным результатам. Его лучше не допускать, как не допускает его, например, все та же газета «Коммерсантъ».

Действительно, с самого начала в каждой мелочи оформления этой газеты проявляется игровое, ироничное, постмодернистское бесстрастие (только вслушайтесь: «культура и сервис», «войны и происшествия»). Но особенно это заметно в ее логотипе, который, как помнят все, представляет собой стильно выполненное слово «коммерсант», от которого как бы отпадает в ином стиле сделанный «твердый знак» (ъ). Этот знак напора и твердости не совсем жестко связан с названием газеты, гуляет как бы сам по себе, что и выражено зримым отпаданием ера от корпуса логотипа. Вовсе не обязательно понимать это опадание твердого наконечника как признак некоторой слабости, мальчишеской неуверенности в собственных силах (а «ъ» тогда – компенсация) или, не дай Бог, импотенции. Нет, это отпадающее твердое острие – скорее признание границ своей постмодернистской сферы, отказ от попыток учить (заметьте, как слово «коммерсантъ» в логотипе ежедневной газеты целомудренно остановлено перед кокетливым завитком слова «daily») своих читателей жизни, морализировать на пустом месте, организовывать что-то (ранние попытки редакции породить «новых русских» при помощи своей газеты лучше всего тоже счесть постмодернистской игрой, обыгрыванием старой идеи создания «человека коммунистической эпохи»).

Так вот, если «Коммерсантъ» остается строго в границах своего стиля, то зрелый Яркевич – он ведь писатель! – оставаясь культур-онанистом, переходит эти границы и впадает в самое заскорузлое морализаторство. В результате получается нечто нелепое и, я бы сказал, болезненно воспаленное. Однако вот этим Яркевич как раз и интересен – как симптом. Пояснить это лучше всего на примере какого-нибудь его опуса, скажем статьи «Бабель как маркиз де Сад русской революции». Собственно, это даже не статья, а опять нечто сказовое, не поддающееся прямому считыванию, но требующее особого настроя и толкования. Сами судите: некие (неважно какие) темы «не получили еще своего исследователя, способного оценить их не с позиции заинтересованного политического обозревателя, а отстраненного, и не мешая эстетику с социальной злободневностью». Ей Богу, так и написано – в первом же абзаце.

Говоря же по существу, текст этого опуса расслаивается. Один слой – игровой, культур-онанистский, необязательный – целиком исчерпывается тем сопоставлением, которое сделано уже в заглавии. Это сопоставление настолько банально, что даже как-то неловко за автора, заявившего: «Я понимаю, насколько неожиданно это сопоставление». То есть оно еще могло быть интересно, если было бы проанализировано на фоне существенной разницы между моралистом де Садом (судя по цитации, Яркевич его совсем не читал и не знает, насколько маркиз в своем роде моралистичен), и феноменологом Бабелем, который занят точным фиксированием явлений деструктивности, обнаруживаемых им и внутри себя (этого не отнимешь), и вовне – в разрушительных актах войны, например. Но ничего похожего хоть на какой-то анализ в тексте Яркевича, к сожалению, нет.

Зато в нем есть мощный второй слой – публицистически жизнеучительский. Писатель гневно обличает «русскую культурную традицию» с ее «путаницей эстетики и морали», «инфантильность русской литературы», «кондовое советское литературоведение» и вообще «аберрации массового интеллигентного сознания». Обличения эти, может быть, и справедливы, да только они, пожалуй, больше, чем к кому бы то ни было другому, относятся к самому Яркевичу, который и кондов, и инфантилен, и масс-сознателен, и ужасный путаник.

Встав в неудобную (культур-онанистскую) позу, он пытается с пафосом обличать то, что является данностью, брюзгливо вещать о срастании этики и эстетики в русской культуре. Зачем? Это известный факт, который надо только как следует понять, и на этом основании, если уж так неймется, попробовать что-то изменить. Ни культур-онанизм, ни моральное занудство для этого непригодны. Для этого надо, как минимум, либо поять культуру, либо отдаться ей (это уж у кого какой темперамент), согрешить с ней. Но это, боюсь, неприемлемо ни для принципиального онаниста, ни для строгого моралиста. Да и невозможно для них.

апрель 1994

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>