Fred Goodman. Why Lhasa de Sela Matters. Austin: University of Texas Press. 2019.182 c.

Лхаса де Села — девушка с улыбкой ребенка-эльфа, голосом Дженис Джоплин, прической и повадками системного хиппи новых времен. Та же Бьорк давно уже выросла из этого состояния: Лхаса не успела — в 37 лет ее скосил рак. Той славой, на которую она могла бы рассчитывать в лучшие времена, она, впрочем, не разжилась и после смерти.

Для наших же времен все в ее жизни было необычно. Начиная с имени (это не псевдоним!) — и рождения. Оба ее родителя жили вне семей — здесь можно было бы откопать какой-то генезис «как становятся хиппи», но мы не будем. Отец Алехандро — родился в слишком бедной мексиканской семье, зарабатывал преподаванием английского и испанского, жил на две страны, колеся в школьном автобусе. У матери, американки Александры, история еще круче — ее родная мать, желая выправить странности ее свободолюбивого поведения, то сдавала ее в психушку, то лишала родительских прав, а та отовсюду сбегала. Появилась на свет Лхаса, одна из многих братьев и сестер с не менее экзотическими именами, тоже весьма примечательно. Принимать роды приехал хипповский доктор — без рубахи, зато с бутылкой, к которой предложил приложиться всем причастным, не забыв и себя. До 5 месяцев жила без имени, пока мать не прочла книгу про духовную жизнь Тибета.

Семья ее, как и последующие песни на трех языках, вообще давно отличалась вольным духом и мультикультурностью. Так, самой Лхасе больше всего нравился прапрадед, приплывший из Ливана, потом участвовавший во всех доступных тогда революциях по всему свету. Его портрет ее кисти висел у нее в доме в Монреале.

Детство и подростковье она провела в том самом автобусе наподобие того, в каком колесил по Америке Кен Кизи со своими веселыми проказниками. Без школ, телевизора и прочих примет обывательской жизни. При этом была потрясающе образована — за (само)образованием следили родители и были в этом довольно строги. Как шутили они с сестрами: «Чем ты сегодня занималась с утра?» — «Я встала, пробежала несколько миль, позанималась моими дыхательными упражнениями, поработала над романом, порепетировала, повторила русский язык, позавтракала фруктами и дистиллированной водой… А теперь уж пора и делом заняться!»

Кстати, чуть забегая вперед, про «русский след» у Лхасы. Она пела песни на множестве языков, любила же — Владимира Высоцкого! А в Париже, вовлекясь в какую-то правозащитную инициативу, организовывала концерт для беженцев из Чечни, исполняла песни на чеченском (слов никто не разобрал, но плакали даже чеченские мужчины), собиралась отвезти в воюющую Чечню сборную музыкантов (слава Богу, не сложилось).

Самая тихая из детей Александров, Лхаса была и самой, как сейчас сказали бы, креативной. Писала стихи о смерти и дневники, сочиняла сказки (а девочках с рогами, она вообще мечтала о слиянии с животными) и постоянно напевала. Ее самодельные песни утомили сестер, те запретили ей петь. Тогда Лхаса стала насвистывать — и всю жизнь, не зная нот, насвистывала музыкантам те мелодии, что к ней приходили.

В 16 лет, работая официанткой, она начала петь песни Билли Холидей — с ними, джазовыми стандартами, традиционными мексиканскими песнями и клезмерами она и начала выступать по кафе Монреаля, где тогда жила (в нем и Марселе, «хорошем городе для тех, кто не знает, где ему жить», еще одном городе на букву М, она и прожила больше всего). Потихоньку все и завертелось. Не глобальная, но локальная (политологи какое-то время назад ввели термин глокальный — возможно, это как раз его случай) популярность пришла после одного музыкального конкурса для франкофонных исполнителей, куда ее записали — против ее желания. Призом была поездка и записи-выступления во Франции. Францию она, с небольшой группой, куда она включала своих сестер, брата Мишу и тех исполнителей, еще до их прослушивания, с которыми ей было легко в человеческом плане, она покорила тут же. Видимо, французам пришлись по душе эти странные баллады — «очаровывающие и амбициозные, сложные в музыкальном плане и эмоционально продвинутые», как характеризует их автор биографии.

Французский — конечно же, не из-за коммерческих соображений — она потом выучила и пела на нем. Вообще, понятно, конечно, почему ее песни, как бабочки в коллекции, прикололи булавкой world music. Она любила и сочетала очень многое — «цыганскую музыку и фламенко, мексиканскую ранчеру, американу и джаз, португальское фаду, поп-музыку Ближнего Востока, русские колыбельные, французский шансон, южноамериканские народные мелодии». А вот Боба Дилана, например, сильно не любила (считала циничным), то есть относилась к нему, как и многому другому, очень лично.

О музыке ацтеков (не знаю, признаться, сохранилась ли она, поверим автору на слово), как и о многих культах древней Мексики, ей рассказывал отец, как и о своих духовных исканиях в духе Кастанеды, — он вообще во многом повлиял на нее. Любимая же музыка Лхасы варьировались от яростных зонгов Rage Against the Machine до авангардной даже для фри-джаза фортепианной техники Сесила Тэйлора. И конечно, много этники — мексиканка Чавела Варгас, ливанец Марсель Халиф, египтянка Умм Кульсум, португалка Амалия Родригеш, ливанка Файруз… Плюс — дружба с канадским Томом Уэйтсом Arthur H. И конечно, великий монреальский старец Леонард Коэн — в детстве Лхаса делала снежных ангелов перед его домом, он позвал ее с собой в тур, но — тогда она уже боролась и проигрывала раку…

Такими же «мультикультурными» были и ее интересы — Таро и Тарковский, «Книга перемен» и йога, Унамуно и старые сказки (в конце этой книги автор перепечатал ее любимую сказку из какого-то древнего сборника). Очень много чтения и интересная собственная живопись. Была убежденной вегетарианкой, даже веганом, но виски и сигареты вполне допускала. Пела печальные песни, полные средиземноморской томной тоски по любви, но своих бойфрэндов огорошивала сообщением, что предпочитает чисто платонические отношения. Выпустила книгу сказок на французском, начала приключенческий роман, думала записать альбом в Африке…

К раку груди, пропущенному по вине врачей и вновь обнаруженному почти на четвертой стадии, она отнеслась так же, как и ко всему в своей жизни — что она сделает, вылечится по-своему, с помощью духовным техник, йоги, соков, синей глины и мексиканских шаманов. Да и альбом записать и раскрутить надо было. Конечно, это не сработало. И она долго и мучительно умирала, с метастазами во всем теле, слепая, но видевшая галлюцинации: кошка на стене! — друзья поддакивали. Впрочем, как говорили ее близкие, дело было в чем-то другом, — что она не осознала, не подготовилась, не решилась начать лечение раньше. Не успела сочинить свою внутреннюю сказку о своей смерти или песню.

На ее счету осталось всего три альбома на трех языках. Может быть, кто-то вспомнит немногочисленные, но восхитительные коллаборации (That Leaving Feeling для сольного альбома солиста Tindersticks Стюарта Стэйплза). Или даже ее собственные. Средиземноморские мелодии, под которые танцевать в каком-нибудь фильме Кустурицы (De cara a la pared) или Карвая, и пронзительные, уже с того света, треки с последнего диска (Rising) — это песни блейковских невинности и опыта, принятия Бога (My Name) в радости или смерти одинаково.

С последним альбомом вышло, кстати, интересно. Он получился очень мрачным — представители звукозаписывающей компании предложили даже исключить половину песен, а остальные сделать бодрее (Лхаса спросила, каких именно из ее детей они хотят убить — те отстали). Но диагноза своего она, их сочиняя, еще не знала.

Она умерла в 37 лет за несколько часов до Нового года, накануне у нескольких ее друзей заиграли по радио в машинах ее песни, а после ее смерти 40 часов не переставая шел снег.

Эта тоненькая книга небольшого формата — как раз для хипповского рюкзака — пока ее единственная биография. Во Франции ее полюбили сразу после первых концертов, в Португалии плакали под ее исполнения фадо, в Монреале назвали в ее честь детский парк. В родной Америке она так и не известна, оставшись на задворках разделов под не очень подходящим ей определением world music, у нас, кажется, тоже «не пошла».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>