Борис Останин. Словарь к повести Саши Соколова «Между собакой и волком». М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии / Пальмира, 2020. 172 с.

Писатель, переводчик, редактор, один из учредителей Премии Андрея Белого, человек из интеллигентнейших и интеллектуальнейших питерских котельных их золотых лет Борис Останин писал эти комментарии, по собственному признанию, с 1982 года. С перерывами и отвлечениями, даже, допустим, рассеяниями.

Мотивация была такова:

«Повесть Саши Соколова “Между собакой и волком” попала в мои руки вскоре после публикации и, выражаясь газетным языком, настолько не оставила равнодушным, что я воззвал к “тайному жюри” премии Андрея Белого вручить её Саше Соколову немедленно и именно за эту книгу. “Школу для дураков” я тоже любил, но по сравнению с “Между собакой и волком” она казалась мне юношеской (милые, романтические, нежные, с лёгким сквозняком и белыми бабочками-снежинками, пастернаковские почеркушки), тогда как вторая, воистину матёрая, превосходила первую, в моём восприятии, в разы. Народ из жюри насчёт этого превосходства не согласился, ему больше нравилась, как, вероятно, многим и сейчас, “Школа для дураков”, но всё-таки в 1981 году моему напору уступил (на профжаргоне это называется “продавил”) — и Саше Соколову присудили премию».

Это из другой книги уже самого Останина, отрывки — сашасоколовские, конечно, — вошли в эту книгу. Как и переписка с самим классиком-анахоретом Сашей Соколовым (и не только с ним) и комментарии того на комментарии Останина.

Жанр, как мы видим, получается весьма полифонический, не сказать постмодернистский — примазавшись, тут я еще пишу рецензию на комментарии на комментарии. Но этак для проформы только сказать можно. На самом деле — внутри сплошь поэзия. Она, кажется, и была авторской задачей-целью: «Чего бы я хотел от грядущей статьи, если она, дай Бог (=не дай Бог), пригрядет? Я хотел бы, прислушавшись, услышать в ней непривычные (допустим, хрипловатые или медлительные) звуки. Не то, чтобы она непременно должна быть “оригинальной” по мысли, но чтобы в ней между строк иногда продувал какой-то тревожный, заунывный ветерок… и чтобы этот сквозняк заставлял читателя поднимать голову от книги (как при звуке лопнувшей струны) и думать: “Кажется, кто-то звонит? Или померещилось?”»

И действительно, получается всячески, только не скучно. И даже не скучно академично, спаси Господи:

«— Да, да, Илья Дзындзырэла — громовник, а Павел — апостол, он же — учитель Норвегов.
— И Левий Матвей с ножом в руке…
— … точили в артели имени Даниила Заточника…
— Однако же промысел Господний об Антихристе и о Мастере…
— … но не вполне мастер, полу-мастер, Яков Паламахтеров, как бы полу-Палама, а в отхожих промыслах его отец Илья..
— Пальмы, сирийская ала, тюрбаны..
— Ливия, взятие татарской Казани…
— Маргарита!
— Орина! Мать Ориона!
— Лунная дорога! Луна!
— Как волка веселого клык…»

Что, конечно же, не отменяет всего спектра интерпретаций и подходов. Вот настоящие наблюдения, которым цена — серебряный рупь, что, с яблоком и бутылкой водки, в ПАБ (Премии Андрея Белого) вручают: «Когда-то я назвал С. С. (а еще раньше Платонова) артельным Беккетом, т.е. заговорил о надперсональном экзистенциализме, хотя такие персоналисты, как Бердяев или Сартр, подобную мысль наверняка бы не одобрили».

Или даже почти озарения (привет Юнгеру, интерпретатору природы. А не о природе ли много пишет Соколов?), о связи географического, телесного и мифического (а тут привет «Улиссу» и его комментатору Хоружему): «И от плоского Брюгге (голодное брюхо, тело) до холмистого Лёпп (лоб, сознание) / От Тутаева (тутошний мир, где мы есть) аж — до Быдогощ (будущий мир, где скоро будем)»…

Или совсем актуальная мысль/наблюдение на полях комментариев — из фрагмента «Подростка» Достоевского, не вошедшего в окончательный текст: «Современный русский роман наш даже почти совсем и никогда невозможен, за всегдашним у нас отсутствием твёрдого идеала, а возможны лишь хаотические “Записки”, которые, впрочем, могут быть полезными, даже несмотря на всю их случайность».

А тут совсем уже пора о методе самого Останина, лейтмотиве, так сказать, его комментаторского труда-подвига-подвида. Как и было примечено раньше, это действительно поэзия. Ибо очень многие наблюдения имеют рифмы, аукаются дальше в тексте, пересекаются, передают привет из конца книги в начало. И вот дальше в пандан к мысли Достоевского: «О “Евгении Онегине” было замечено, что это вереница экскурсов, уклонений автора с главной магистрали на боковые тропки. Так и С. С. полуприсутствует или частично присутствует (мерцает) в “Между собакой и волком”: то он есть, то его нет. Он сдержан, целомудрен, ненавязчив… говорит обиняками, не в лоб, не прямой речью, а загадками (которые интересно разгадывать), предпочитает гиперболе литоту. Его повесть личностна, биографична, но скрывает в себе гораздо больше, чем личность автора и биографии окружающих его людей».

Этот целый большой кусок мысли был, заметьте, всего лишь — виньеткой к использованному в тексте Саши Соколова слову «экскурс»!

И еще одно подтверждение, что смысловые рифмы скрепляют текст этих комментариев. Вот, как в силлогизме, малая посылка.

«Приятелям по рассеянью — рассеяние народа (эмиграция), diaspora; рассеяние света (изменение движения), рассыпание, разброс; несосредоточенность, развлечение; срв. Рассея». И через три буквально строчки рассеяние сополагается с перетеканием — большая посылка: «Пора меж волка и собаки — inter canem et lupum, entre chien et loup, вечерние сумерки, в декабре в верховьях Волги между 5 и 6 часами вечера, когда трудно отличить собаку от волка, которые зрительно перетекают друг в друга. Перетекание и неопределённость как литературный приём». А дальше, уже через пару десятков страниц, идет итожащий вывод: «За Волчьей лежат, с которого бы берега ни соблюдать — в географии С. С. отсутствует главный компас и главный город, а карта местности, лишённая кардинальных координат, напоминает ртуть». Впрочем, и это не конец — темы вина, волков, искр, цыган, географии и топографии будут и дальше пьянить, искриться, петь рифмованные песни. И вот, скажем, в середине привет рассеянию первой страницы передает уже цитата из «Школы для дураков»: «Облака в то утро шли по небу быстрее обычного, и я видел, как поспешно появлялись и растворялись друг в друге белые ватные лики. Они сталкивались и наплывали один на другой, цвет их менялся от золотого до сиреневого».

Но нас немного занесло. А ведь надо более сухо сказать, что здесь есть вполне пригодные толкования старых, диалектальных слов, языка офенского (суздальское наречие, кантюжный, ламанский, аламанский или галивонский язык, сейчас он изъят у средневековых офеней в пользу уголовников, увы-увы). Прослежены и все почти цитаты, аллюзии и прочее сокрытое-сокровенное. Что нужно, ведь, как между собакой и волком, язык Саши Соколова в этой повести сочетает высокий и низкий штиль, мечется между регистрами, вырабатывая свою оригинальную сложную мелодию. Впрочем, сам сокрытый, как тринадцатый тайный имам, в канадских (ли) горах классик настаивает, что «Между собакой и волком» — все же роман. Кстати, в автокомментарии — к этим комментариям — настаивает. А его замечаний и писем в этой книге много. Например, занятный — и ценный для будущих комментаторов и биографов — мини-мемуар о своем общении со смогистами.

Есть — какой же бочке меда и без ложки дегтя, пить и усов не замочить? — тут и необязательное. Толкование всяческих русских идиом. Ведь целит, посвящает Борис Останин труд сей «цыганке Эрике Молнар, моей давнишней сокурснице, и словенке Марлин Ройл, жене писателя — в надежде помочь им не только полюбить русский язык и Сашу Соколова, но и чуть-чуть разобраться в своей любви». На что Саша Соколов в своем письме немного крякает — что ж, получается, он за супруг такой, коли его жене помощь чужого джентльмена потребна?..

Но, кажется, кто-то звонит? Или померещилось?

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>