ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Судьба Печорина действительно ознаменована печатью смерти. Лермонтов наделил своего героя собственным “проклятием” — терять тех, кого он любит. Глубоко укоренившаяся в душе поэта максима: “Все, что любит меня, то погибнуть должно / Иль, как я же, страдать до конца”, — получила в “Герое нашего времени” наиболее полное выражение.

Печорин жаждет жизни, счастья и любви, но по какой-то неведомой ему самому причине остается чужд им: “Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти…”

Но почему же он больше не способен переживать страсть? Печорин дает какой-то маловразумительный ответ: в детстве он был искренним, добрым и полным любви, но окружающие видели в нем дурного человека и потому он стал таковым: “Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца; они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать… И тогда в груди моей родилось отчаянье, — не то отчаянье, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаянье, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой; одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого…”

Иными словами, еще в юности Печорин разочаровался в жизни, в добродетели и высоких чувствах. За этим типичным для лирических героев Лермонтова разочарованием кроется “безочарование” самого поэта. Обусловленное травмой потери матери “безочарование”, заставляющее Лермонтова сомневаться в каждом высоком чувстве, подозревать во всякой ценности ее противоположность. Развивая метафору, смерть части души Печорина была определена не его печальным опытом, но “смертью” части души самого Лермонтова, последовавшей за смертью его матери. Печорин парализован не социальными условиями николаевской России — его сковывает бессознательный страх чувствовать, любить, переживать счастье, который одолевал его автора.

Печорина гложет лермонтовская “пророческая тоска”, скрывающаяся в романе под видом байронической скуки. Герой размышляет о себе: “Пробегаю в памяти всё мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений, лучший цвет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудье казни, я упадал на головы обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья…

Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил; я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображенья, и ему кажется легче… но только проснулся, мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!”

Последняя метафора весьма характерна. Печорин с жадностью поглощает чувства своих возлюбленных, но сам остается “голодным”. Почему? Потому, что он сам — как и его автор — боялся открыть свое сердце для подобных чувств, страшился любви и собственного счастья, предпочитая переживать их в мире своих сновидений.

Печорин, как и Лермонтов, убежден, что его любовь принесет тем, кого он любит, лишь страдание и смерть. Отсюда художественная демонизация “героя нашего времени”; все эти авторские ассоциации Печорина с “топором в руках судьбы”, “орудием казни”, “Вампиром”, а также последовавшие за ними литературоведческие ассоциации Печорина с “живым мертвецом”, “чертом” и т. п. Любовь Печорина приносит страдания и гибель его женщинам — так в судьбе героя реализовываются бессознательные предчувствия самого Лермонтова.

Игра со смертью Печорина — это игра с собственной судьбой, попытка преодолеть провиденческую предопределенность, за которой скрывается психологическая предопределенность его автора, мучимого “пророческой тоской”.

В тех же случаях, когда Печорин ввязывается в буквальную игру со смертью, он движим не “влечением к смерти” или неким “демонизмом”, но обусловленным все тем же авторским “безочарованием” стремлением срывать с людей маски, проявлять их истинную суть, обнаруживая во всякой ценности ее противоположность. Слова Печорина: “Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов — вот что я называю жизнью!” — могут быть в полной мере отнесены и к самому Лермонтову.

Нельзя не согласиться в этой связи с замечанием Бориса Удодова: “Постоянно воспитывая и тренируя волю, Печорин использует ее не только для подчинения людей своей власти, но и для проникновения в тайные пружины их поведения. За ролью, за привычной маской он хочет рассмотреть лицо человека, его суть. Как бы беря на себя провиденциальные функции, проницательно предвидя и создавая нужные ему ситуации и обстоятельства, Печорин испытывает, насколько человек свободен или несвободен в своих поступках; он не только сам предельно активен, но хочет вызвать активность и в других, подтолкнуть их к внутренне свободному действию…

При этом Печорин не дает себе ни малейших преимуществ в организуемых им жизненных “сюжетах”; в дуэли с Грушницким он преднамеренно ставит себя в более сложные и опасные условия, стремясь к “объективности” результатов своего смертельного эксперимента… Печорину важно, чтобы выбор был сделан предельно свободно, из внутренних, а не из внешних побуждений и мотивов”.

Все это справедливо как для героя, так и для его автора. Печорина такое поведение не раз ставило на край гибели, Лермонтову оно в конце концов стоило жизни. Обусловлено же оно было не пресловутым влечением к смерти, но жадным поиском всего того настоящего, что есть в жизни.

“Все, что любит меня, то погибнуть должно / Иль, как я же, страдать до конца”, — эта “пророческая тоска” Лермонтова в “Герое нашего времени” выразилась в судьбах возлюбленных женщин Печорина.

Характерно, что, вопреки прямой хронологии истории Печорина, “Герой нашего времени” начинается с повести “Бэла”, рассказывающей о потере героем его возлюбленной. Гениальный ход, отсылающий как к первопричине всего того, что происходит с Печориным на протяжении всего романа, так и к психотравме самого автора — потере любимого человека, — обусловившей его жизнь и творчество.

При первой встрече Бэла посвящает Печорину комплиментарную песню. “Прелесть!” — отзывается о девушке он. Печорин похищает ее, надеясь на взаимную любовь (“…дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа…”), но…

Сначала Бэла замыкается в себе, тоскуя по семье (“… сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна”). Ее чувства к Печорину сопровождаются неизменной грустью, в которой видится отражение лермонтовской “пророческой тоски”. “Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты”.

Причины этой грусти непонятны ей самой. Печорин спрашивает ее: “Послушай, моя пери, ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею — отчего же ты мучишь меня? Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, я тебя сейчас отпущу домой”. Она вздрогнула едва приметно и покачала головой. “Или, — продолжал он, — я тебе совершенно ненавистен?” Она вздохнула. “Или твоя вера запрещает полюбить меня?” Она побледнела и молчала…

“Послушай, милая, добрая Бэла, — продолжал Печорин, — ты видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтобы ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей?” Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой в знак согласия”.

Добиваясь любви Бэлы, Печорин пугает ее собственной гибелью. Совершенно так же, как ухаживал за своими возлюбленными Лермонтов, взывая к их сочувствию своей “гибельной судьбе”. Одна из последних его пассий Екатерина Быховец вспоминала об их прогулках перед дуэлью с Мартыновым: “… он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала, государь его не любил… Я все с ним ходила под руку… Он при всех был весел, шутил, а, когда мы были вдвоем, он ужасно грустил… Я знала причину его грусти… уговаривала его, утешала, как могла, и с полными глазами слез (он меня) благодарил, что я приехала, умаливал, чтоб я пришла к нему на квартиру закусить, но я не согласилась…”

После роковой дуэли Быховец наверняка восприняла признания Лермонтова как пророческие, но такова была лишь манера поэта ухаживания за дамами, проявившаяся уже в отношениях с Екатериной Сушковой, — делиться с девушкой предчувствиями своей близкой гибели и тут же приглашать ее к себе “перекусить”. Подобные признания не следует воспринимать как пророческие и уж тем более принимать их за свидетельства влечения к смерти как автора, так и его героев.

Добившись взаимности от Бэлы, в мрачные раздумья погружается сам Печорин: “Месяца четыре все шло как нельзя лучше… Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад… Нехорошо, подумал я: верно между ними черная кошка проскочила!”

Печорин стал пропадать на охоте, а Бэла — мучиться предчувствиями некой беды: “Я вчера целый день думала, думала, — отвечала она сквозь слезы, — придумывала разные несчастия: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы… А нынче мне уж кажется, что он меня не любит”. Печорин объясняет свое охлаждение к Бэле скукой, но это байроническое объяснение нисколько не убедительно — оно призвано скрыть его “пророческую тоску”.

Герой мучим предчувствием несчастья, и оно, разумеется, случается. Бэлу похищает Казбич, и она гибнет от его руки. “Когда перевязывали рану, она на минуту успокоилась и начала просить Печорина, чтоб он ее поцеловал. Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…” Бэла просит воды; бледный, как полотно, Печорин подает ей стакан с водой; она делает глоток; ей как будто становится легче, но через несколько минут она умирает.

“Я вывел Печорина вон из комнаты, — пишет Максим Максимыч. — Наконец, он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха…”

Смех Печорина поверг в шок не только простодушного Максим Максимыча. Печоринское black black heart вызывало волны негодования у многих поколений критиков, психиатров и неискушенных читателей. Никто и не подумал, что для самого Печорина его смех был мучительней надрывного плача. В одном из лермонтовских стихотворений (“Не ты, но судьба виновата была…”) содержится ключ к пониманию такого смеха:

И мщенье, напомнив, что я перенес,
Уста мои к смеху принудит,
Хоть эта улыбка всех, всех твоих слез
Гораздо мучительней будет.

Смех Печорина после гибели Бэлы был столь же мучителен для него, что и плач о потере Веры (“И долго я лежал неподвижно, и плакал, горько, не стараясь удержать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется…). Но почему же в случае с Бэлой он выразил свою боль столь парадоксальным образом? Потому что рядом с ним был Максим Максимыч. Печорин, как и Лермонтов, не выражал своих чувств на людях.

Юрий Самарин рассказывал об одном характерном эпизоде из жизни поэта: “Мы долго разговаривали… Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, расстроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь”.

Таков и Печорин — в одиночестве в кавказской степи он может дать волю чувствам, но рядом с другим человеком — кто бы он ни был — ни при каких обстоятельствах он не станет этого делать. Поэтому он скрывает свою боль в чудовищном смехе. Так он не просто дает выход аффекту — он злобно смеется над своей гибельной судьбой, которая вновь и вновь лишает его женщин, которых он любит.

Последовавшая за гибелью Бэлы болезнь Печорина, как и его нежелание говорить о ней — болезненный след, — не оставляют никаких сомнений в том, как тяжело перенес он ее потерю: “Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле; я видел, что это ему будет неприятно, так зачем же?”

История отношений Печорина с княжной Мери начинается с характерного признания: “Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной; всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки; я глупо создан: ничего не забываю, ничего”.

В первом предложении речь идет о предчувствиях. В следующем — о прошедшем, незабываемом и довлеющим над ним. Как будто в прошлом Печорин видит причину того, что произойдет с ним в будущем. Он предчувствует прошедшее. Так же, как Лермонтов предчувствовал потерю своей возлюбленной, не в силах позабыть мучительную потерю своей матери.

Печорин играет с княжной Мери, но за этой игрой скрывается его собственный страх любить и быть любимым. Бравируя своей холодностью, он не раз ловит себя на мысли: “Уж не влюбился ли я в самом деле?” (6 июня). “Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужто я влюблен?.. Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать” (11 июня).

Искреннее чувство любви к княжне Мери испытывает Грушницкий — комический двойник Печорина. При всей своей комичности, а обусловлена она тем, что мы видим Грушницкого глазами насмешника Печорина, этот персонаж олицетворяет собой ту самую — иссохшую и умершую — часть души Печорина, о которой говорилось выше.

Грушницкий — восторженный романтик: “Его цель — сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился”. Но так в глубине души воспринимал себя и сам Лермонтов. В юности он грезил о романной — байроновской — судьбе и, несомненно, относил к себе строки из своего “Демона”:

Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!

Грушницкий бравирует своей “пророческой тоской”: “Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти…” Несколькими страницами ранее подобным образом покорял сердце Бэлы Печорин: “Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь; я ошибся… Я виноват перед тобой и должен наказать себя; прощай, я еду — куда? Почему я знаю? Авось, недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня…”

Княжну Мэри Грушницкий называет ангелом, признается, что любит ее до безумия. Подобными метафорами пронизана вся любовная лирика самого Лермонтова.

Борьба Печорина и Грушницкого, таким образом, — это борьба Лермонтова с самим собой. Одна часть его души жаждет жить, любить, чувствовать и верить во все высокое (Грушницкий), другая — подвергает все сомнению, осмеянию (“Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами…”) и хладнокровному анализу (Печорин). Как и в жизни Лермонтова, в этой сновиденческой борьбе побеждает вторая часть его души.

Интересно, что сам Печорин не был рад своей победе. После гибели Грушницкого как будто что-то светлое и ясное исчезло из его жизни: “Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза… У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели”.

Ухаживая за княжной Мери, Печорин добивается ее любви, но, услышав ее признание, отталкивает ее. Характерный лермонтовский сюжет. Как объясняет себе герой свое нежелание любить княжну? “Другой бы на моем месте предложил княжне: свое сердце и свою судьбу!.. Но надо мной слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться — прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова…” Печорин отталкивает Мери всякий раз, когда она говорит ему о своей любви к нему, но не понимает причины такого своего поведения, усматривая ее в каком-то мистическом предсказании о смерти из-за “злой жены”.

Мери от любви к Печорину страдает: “Печаль тайная ее убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной”, — говорит княгиня Лиговская. Ее любовь к Печорину исполнена страдания и грусти — все той же “пророческой тоски”, — как и любовь самого Лермонтова (“Мне грустно оттого, что я тебя люблю…”).

Характерно последнее объяснение Печорина и Мери. Герой с трудом сдерживается, чтобы не признаться в любви к княжне, но перебарывает себя и начинает играть роль коварного соблазнителя, играющего чувствами девушки: “Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.

Итак, вы сами видите, — сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой: — вы сами видите, что я не могу на вас жениться; если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись… Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь… Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели — я ему покорюсь. Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?..

Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.

Я вас ненавижу… — сказала она”.

Княжна Мери воспринимает игру Печорина за чистую монету и порывает с ним. Печорин остается для нее загадкой. Но таковой загадкой он остается и для самого себя, не понимая мотивов своего поведения, пытаясь объяснить его какими-то романтическими позывами, спасительность которых для него заключается в их неопределенности: “И теперь здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя, отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное… Нет! я бы не ужился с этой долею!..” ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>