Часто упоминаются у самых разных спикеров опросы о том, кого бы россияне хотели видеть президентом, выбирая среди киногероев, и в лидеры общественное каждый раз выводит персонажа фильма «Место встречи изменить нельзя» Глеба Жеглова в исполнении Владимира Семёновича Высоцкого. Я предлагаю рассмотреть фильм и роман Георгия Александровича и Аркадия Александровича Вайнеров в свете весьма недооценённой плоскости повествования — «Эры милосердия» как символического детектива; предлагаю рассмотреть философскую «генеалогию» Жеглова и то, какие пороки общества обнажает восхищение перед однозначным и даже главным антагонистом не самого замысловатого на первый взгляд детектива в плане сюжета.

Само название романа уже указывает на философское второе дно истории, и если покопаться в философии юриспруденции, что очень важно в ту эпоху упадка гуманитарной мысли, какую мы имеем неудовольствие проживать, если воспримем развитие сюжета через призму символизма, то очевидным окажется и ответ на главную загадку, терзающую многих: почему «Чёрная кошка», вопреки здравому смыслу, соглашается идти на дело с Шараповым, видя того первый раз в жизни.

Я выделяю четыре эпизода, какие раскрывают философско-символическую плоскость и акцентируют на ней внимание читателя и/или зрителя (в действительности Жеглов совершенно одинаков и в книге, и в фильме, но роман раскрывает больше важных нюансов). Разберём их в смысловом, а не в хронологическом порядке.

Первый, само собой, — это разговор Жеглова с Михаилом Михайловичем Бомзе о наступлении эры милосердия, второй — найдёныш, которого Шарапов и Синичкина увозят в приют, третий — малозначимый на первый взгляд разговор Глеба с Копчёным, четвёртый — убийство Жегловым Сергея Левченко.

«По моему глубокому убеждению, в нашей стране окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни, ее экономическим развитием. А главное — моралью нашего общества, милосердием и гуманизмом…», — обращается Михал Михалыч к Жеглову. Сюжет показывает нам: это не просто речи, свойственные бессильной советской интеллигенции, представителем которой тот являлся, это отсылка к идее, сформировавшей нашу европейскую юридическую мысль и всю цивилизацию, вечному спору о смысле и целеполагании наказания в праве.

Ещё в XVI веке (о несчастное человечество, будто остановившееся в своём развитии!) итальянский юрист Джанфранческо Понцинибио выдвигает очень важную сентенцию:

«Важно понимать, что, хоть закон и справедливость тесно переплетены меж собой, суть есть разные вещи».

Но Жеглова, убеждённого коммуниста, комсомольца, лишь гложет желание «самому последнему вбить кол осиновый в их поганую яму». Этот спор являет нам противостояние восприятия закона как инструмента общественного регулирования, позитивного права, и взгляд на закон как на инструмент возмездия, восприятие судебной системы как продолжение старинного принципа око за око, именуемое талионным правом (хотя очевидно и Вайнеры, и многие исследователи считали, что это право относится к условиям первобытного общества, в действительности это не так, талионное право отнюдь не так древне, ведь его реализация требует довольно развитых общественных институтов, впервые удовлетворительно оформившихся лишь в XX в. до н. э. в Месопотамии).

В истории Европы сей спор был особенно жарким на фоне Реформации и противостояния более прогрессивной правовой системы Католической церкви и протестантской религиозной реакции. Позже он даст фундамент концепции договорного права, подразумевающего наличие некой «золотой эры», от которой человечество некогда отошло и к которой должно вернуться. В XIX веке эту дихотомию, как и славные традиции исторической школы права, некогда сформированной юристами-кальвинистами Франсуа Отманом и Франсуа Бодуэном, вновь актуализирует знаменитый юрист Фридрих Карл фон Савиньи, ученик которого Иоганн Якоб Бахофен, добавив гендерный и исторический аспекты к юридической стороне вопроса, сформулирует гипотезу о первобытной гинекократии, впоследствии использованной Фридрихом Энгельсом, назвавшего Бахофена гениальным мистиком, как «пророчество» о реальности первобытного коммунизма в сочинении «Происхождение государства, семьи и частной собственности»…

И в таком свете Жеглов очевидно является в представлении братьев Вайнеров олицетворением той архаичной справедливости, которая несовместима с видением будущего, которая не способна и не желает выбраться из порочного круга новых преступлений и новых наказаний, справедливости, которая не возвышается над преступлением, а существует на его уровне. Справедлива ли кара для Кости Сапрыкина? Безусловно. Законна ли? Конечно нет.

Простой человек, ориентирующийся в первую очередь на чувства, всем сердцем на стороне незаконной справедливости Жеглова. Но та же самая логическая цепочка, основанная на тех же самых моральных установках, приводит к несправедливому заключению Груздева. «Не впадай в отчаяние, не имей такой привычки!» — этой полюбившейся жиделям Советского союза и постсоветского пространства фразой прерывает матёрый Глеб Егорыч верное размышление молодого оперативника Шарапова, убеждённый, что масса косвенных улик достаточна для вынесения его внутреннего приговора, Груздев «будет сидеть», с чем поспорил бы и один из самых суровых юристов Франции времён Религиозных войн Жан Боден, категорически несогласный с такими методами ведения следствия.

Он даже пишет однажды:

«Лучше сотня преступников останутся безнаказанными, чем понесёт наказание один невиновный».

Жеглову эта логика чужда. «Нет это ты не понимаешь, — сказал Глеб уверенно. — Наказания без вины не бывает».

В то же время, разговор с Бисяевым подчёркивает однородность Жеглова и преступного мира. «Ручки у тебя гладкие, не намозоленные, трудом не натертые, силой мужской не налитые», — поучает Жеглов Бисяева. «У вас, кстати, гражданин Жеглов, руки тоже не шахтёрские!» — парирует Копчёный, чем неожиданно выводит того из себя. Почему? Жеглов прекрасно понимает, что они одной природы, живут в одной системе ценностей, образуя один порочный круг насилия и обмана за насилие и обман. Без копчёных не было бы и жегловых. «Осиновый кол» для Глеба Егорыча — это кол, вбитый в собственное сердце. Если мыслить с позиций веры в светлое коммунистическое будущее, Жеглов не советский человек как представитель перманентной революции, он не верит в коммунизм, он — символ прошлого, что, как верит каждое поколение идеалистов, должно отмереть.

Потому-то важна сцена с найдёнышем, которая как раскрывает нутро Жеглова, так и выстраивает прочные связи между суровым послевоенным настоящим и светлым будущим. Оказавшись на руках Жеглова, ребёнок исходит в истерике и успокаивается лишь оказавшись у Шарапова. Простой и выразительный образ. Как и роль персонажа Вари, эмоционально связывающего Шарапова с нарождающейся, как им обоим кажется, эрой милосердия. И за эту связь, за образ будущего Шарапов борется с Жегловым, к нему он много позже ревнует Варю, на что Синичкина смеётся и отвечает, что она любит его, ведь это он, Шарапов, справедлив, не Жеглов.

Роман был впервые издан в 1975 году, и авторы горько иронизируют над своим временем в эпизоде, когда Варя и Володя размышляют над тем, каким будет будущее младенца в возрасте около тридцати, как раз в 1975 году, когда «не будет преступности». Братья Вайнеры представляют ребёнка ярким символом не наступившей эры милосердия, а нежные чувства Шарапова к младшему лейтенанту Синичкиной как веру в будущее, ведь эта вера связала их с Варей, и наоборот, любовь к Варе разжигает в Шарапове веру в лучшее будущее.

Конечно, Жеглов не карикатурный злодей, обладая массой положительных качеств, доходящих порой до крайности. Он не задумываясь отдаёт их с Шараповым карточки обворованной Шурке и её пяти детям. Его и без того любят все обитатели шараповской коммуналки, кроме Бомзе. Глеб уверенно зовёт Гришу поселиться у них с Шараповым, когда тот поругался с женой, даже не спросив ничего у Володи, как и не отпирается в самом начале от приглашения Шарапова даже из вежливости. «А у тебя душ есть?» — единственное, что уточняет Жеглов, прежде чем поехать к Володе. Жеглов отвергает всё частное, как собственность, так и пространство. Его справедливость — безжалостное и суровое равенство для всех, для него все люди братья и сёстры, преступление закона разрывает эти узы. Для него всё общее. Даже дети. Они, по глубокому убеждению Жеглова, самого выросшего без отца, не нуждаются в семье и любви. Они вполне могут принадлежат государству, возможно даже Государству Платона.

— А что же делать-то с ним, с маленьким? — спросила Синичкина. — Он ведь такой крошечный, как будет без матери — непонятно…
— Чего непонятного — вырастет! — сказал Жеглов, быстро перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. — Не бросит его страна, государство вырастит, еще неизвестно, может быть, станет лучше других, в холе взлелеянных деток.
Чем не первобытная власть женщин, описанная Бахофеном в теории и на примере североамериканских индейцев американским этнографом Льюисом Генри Морганом в XIX веке, где всё общее, где каждый член общества брат и сестра матери, дядя и тётя? Чем не первобытный коммунизм по Энгельсу, где вся собственность и даже права на ребёнка принадлежат роду, а значит всему сообществу?

Конечно, среди антагонистов истории Жеглов не столь однозначен как «Чёрная кошка», но они и живут в одном мире, действуют в одной логике. Именно поэтому они идут на поводу у Шарапова, впутываясь с ним в дело по «вызволению» Фокса. В чём побудительная причина? Аня. Она любит Фокса. Но с чего бы ради обнюхавшейся кокаином Ани на это пошёл горбатый Карп? Под действием women’s soft power.

Во-первых, Аня представляет собой канал сбыта награбленного, как и в гинекократическом обществе женщина является хранителем собственности и только по женской линии собственность передаётся. Ради этого, а вовсе не из-за пылкого любовного чувства, согласно Илиаде, Тесей похищает Елену, ибо только обладая ей он обладает властью над Спартой. Хоть для воинов, хоть для бандитов, для всех людей, играющих со смертью, возможность наслаждения моментом важнее жизни, Карп готов рискнуть, лишь бы не потерять Аню и деньги, которая она приносит в банду. Он бы даже, будь к тому малейший повод, легко убил Аню, но он привязан к ней этим последним фактором очень крепко. Во-вторых, что опускает фильм, но, кажется, Вайнеры вкладывали в это свой символизм, пусть это, может быть, лишь моя догадка: кролик, сидящий на коленях Горбатого, которого он гладит на протяжении большей части вечера.

Довольно распространённый символ похоти, Карп говорит, что кролики лучше, чем люди, превознося чувственное наслаждение моментом. Потому и убивает он его не самым ожидаемым способом, свернув ему шею или перерезав глотку: приняв решение пойти на поводу у Шарапова, точнее — у Ани, Горбатый с силой вонзает вилку в нос зверьку, убивает проникновением, что вполне может нести сексуальный подтекст. Фокс и Горбатый делят одну женщину, без ревности, как нельзя ревновать женщину в их первобытном промискуитете. У них нет личных границ, определяющих человеческую индивидуальность как высший общественный феномен, их собственная жизнь или жизнь кого-то другого для бандитов не стоит ничего, не больше она стоит и для Жеглова. Но сексуальность Ани, вдобавок к финансовой власти, и ставит её мягкую, но неумолимую власть над решениями в банде выше мудрости старого матриарха бабки Клаши, уже не распоряжающейся ни своей красотой, ни общим имуществом, как бы последняя бессильно не отговаривала банду от сего глупейшего решения.

Наконец, наряду с последним разговором с Груздевым, всё становится на свои места для Шарапова в ситуации с его сослуживцем штрафником Левченко. Персонаж Левченко ставит перед читателем или зрителем вопрос, не имеющий однозначного ответа: какой смысл несёт в себе правосудие. Левченко в расчеловечивающих условиях войны и преступного окружения не утрачивает человеческого облика. Заслуживает ли он наказания? Да. Принесёт ли это наказание пользу Левченко и обществу в целом? Однозначно нет. Левченко не герой, смело идущий против всех обстоятельств, а обычный человек, действия которого всегда были этими обстоятельствами обусловлены. Если бы не угроза наказания за совершённые преступления, он мог бы в любой момент выйти из игры, устроиться на завод, приносить пользу, а не вред обществу. Здесь и обнажается не разрешимое однозначно в философии права противоречие между наказанием как средством устрашения к совершению преступления и наставляющей и исправляющей личность функцией права.

Шарапов прекрасно осознаёт: прощение Левченко не несёт общественной опасности и спасение им жизни сотрудника МУРа лишь подтверждает, что Левченко сохраняет моральные ориентиры, в отличие от Горбатого или людоеда Фокса. В отличие от них Левченко можно и нужно спасти через «поповское слово» милосердие ради наступления её, милосердия, эры. Вопреки Марксу и Энгельсу общество приходит к пониманию ценности социальной справедливости не через революцию, но посредством эволюции, как показывает нам пример стран Скандинавии. Их обращение с заключёнными не побуждает их сколачиваться в банды для собственной защиты, как то имеет место в России или США. А выхода из банды нет, по закону существования мужских коллективов, сообщество тем защищает собственное существование, самозащита преступного сообщества становится самоцелью внутри него. На насилие бывает необходимо отвечать насилием, но не всегда. Искупается ли вина страданием? Смывается ли она кровью? Или же общественным благом будет искупить её осознанием и раскаянием?

Как мы можем видеть, Швеция или Норвегия с их вызывающим многочисленные усмешки гуманизмом, тем не менее, страны куда более безопасные для своих граждан, страны с на порядок меньшим числом рецидивистов, чем те же США или Россия. Что приоритетнее? Недопущение новых преступлений или неминуемость наказания за уже совершённые? Общее благо или торжество справедливости? Здесь нет однозначно правильного ответа, ведь правосудие есть система, и в системе этой, чтобы она работала, все должны быть равны, и Фокс, и Левченко. Лишить Левченко будущего вслед за Фоксом или понапрасну дать шанс Фоксу? В этом моральном выборе между двумя подходами и заключается разница между Шараповым и Жегловым. Авторы романа прямо представляют читателю своё видение этой проблемы там, где авторы кинематографической версии лепят никак не вытекающий из повествования хеппи-энд.

«Чёрная кошка», бандитизм, убийства и ограбления, как классифицировал подобное ещё Тертуллиан, лишь неизбежное зло эпохи, подлинным антигероем повествования, конечно, предстаёт жуткая, бесчеловечная, бескомпромиссная и безжалостная фигура Жеглова. Для Жеглова Сергей Левченко всего лишь бандит, которого он убивает своей рукой, не испытывая и тени сомнения, как убивает порода Жеглова веру в наступление лучшего будущего. Звоня в приют, Шарапов знает, что ему, одинокому человеку без семьи, не отдадут найдёныша, потому что пуля Глеба Жеглова, попав в Левченко, прошлой ночью убила Варю.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>