Париж. 1945 год. Закончилась Великая война, ещё раньше закончилась эпоха, последняя великая эпоха в истории человечества. Всё уже непоправимо стало сi-devant, бывшим, и только «белая дьяволица», поседевшая и побледневшая до последней, нездешней, смертельной белизны, оставалась невыносимым напоминанием о культуре и вере, которые были когда-то духом и кровью Европы. Пора было и ей уходить.

Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.

А весна и не наступила. Февральское солнце ненадолго осветило Россию, чтобы сгинуть в стылой октябрьской тьме.

Кто не был странным в том странном, дёрганном времени, которое потом назвали Серебряным веком? Но эти двое были странными за троих. Блок сказал: «Дмитрия Сергеевича все уважают, многие читают и никто не любит». Нет, была одна женщина, которая любила. Та, о ком бы никто не сказал: «Прекрасная дама!» — но: «Вечная жена!» Та, о ком бы никто не подумал, что она может любить.

Их увлекала политика. Ну, да времена были такие: Россия волновалась, старые формы рушились под собственным весом, будущее — вот оно, рядом и, казалось, зависит от сиюминутных результатов межпартийной борьбы. Как тут не соблазниться широчайшими возможностями и неподъёмной ответственностью? Мережковскому и Гиппиус достался соблазн особый — не хуже, но опаснее остальных. Им хотелось политики, осмысленной религиозно, мечталось о партии, главой которой был бы Христос, а партийцами — весь русский народ, во главе с интеллигенцией.Есть такая партия? Нет такой партии.

«Самодержавие — от Антихриста», — писала Гиппиус. А что у нас не от Антихриста? Изначально они договорились, что Мережковский пишет стихи, а Гиппиус прозу. Не выдержали практически сразу. Мережковский начал писать свой лучший роман — «Юлиан Отступник».

Публицистика Гиппиус была умнее, злее публицистики Мережковского, проза — чище и стилистически совершеннее, поэзия — точнее и обильнее сильными образами. Но публицистика Мережковского интересна до сих пор, проза его с годами становится только значительнее и важнее для России, а среди вороха посредственных, бескровных стихов найдется у него десяток-полтора таких, без которых ни одна антология Серебряного века не будет полной.

Гиппиус и Брюсов собирали «одинокие» слова, не имеющие в русском языке точной рифмы. Одним из таких слов была истина. В память об этих поисках Брюсов посвятил Гиппиус стихотворение:

Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.

Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я.

Рифма, впрочем, получилась не совсем точной. А вот было ли у Гиппиус желание прославить и Господа и Дьявола? Противоречий у неё, конечно, хватало, но они не совмещались в одной молитве, в одной статье. Каждый раз она была уверена в своей правоте и беспощадна ко всем врагам, включая себя прошлую и себя будущую. Удивительно, что Мережковский считал себя прямым наследником Надсона. Впрочем, почти все в конце 19-го века считались продолжателями дела Надсона. Тогда ещё не стыдились таких корней.

Юный Мережковский читал свои стихи Достоевскому. «Слабо, плохо, никуда не годится, — сказал Достоевский наконец. — Чтоб хорошо писать — страдать надо, страдать!» Мысль сомнительная. Рядом с Достоевским на Семёновском плацу стоял поэт Плещеев. Вот уж кто настрадался! А как был поэтом второстепенным, так и остался. Дух Господень дышит, где хочет. А где не хочет, там не дышит.
Впрочем, и Достоевского можно понять: плох Надсон, ещё хуже его эпигоны.

В 17-м году Мережковский собирался перевести все свои накопления из российского банка во французский. Отговорил Философов: негоже-де русскому писателю, когда Родина в опасности, и так далее. Много ещё превыспренних благоглупостей можно наговорить по такому случаю. То-то, наверное, Мережковские чувствовали моральное удовлетворение, когда их капиталы достались тем, кто Россию планомерно уничтожал.

«Живые лица» Зинаиды Гиппиус. Не такие уж они и живые. Вообще и в Гиппиус, и в Мережковском удивительно мало жизни. Все их движения — какой-то гальванизм от электричества отвлечённых идей. Абсолютное отсутствие чувства юмора. У обоих. Да ещё Блок. «Я подам вам руку лично, но не подам общественно». Кем надо быть, кроме Гиппиус, чтобы произнести это на полном серьёзе; кем надо быть, кроме Блока, чтобы не рассмеяться в ответ!

Настоящим писателям литература рано или поздно приедается. Гораций покончил с поэзией, решил заняться философией, и только настоятельные пожелания властей предержащих заставили его вымучить юбилейный гимн и четвертую книгу од. Пушкин под конец жизни профессионально занялся историей. Лев Толстой возненавидел свои романы и бился над простейшими этическими и религиозными вопросами, считая проблемы сложные надуманными и уводящими от реальности. Для Мережковского, по-видимому, литература изначально была только средством, необходимым для построения нового христианства, христианства Третьего Завета, христианства Духа.

В тех редких случаях, когда Мережковский позволял себе писать без задней религиозной мысли, получались настоящие маленькие шедевры — «Итальянские новеллы». Всё телесное, эротическое было Мережковскому неизвестно и ненужно вовсе, а для Гиппиус было способом шокировать публику, но на самом деле интересовало так же мало. «Семя жены сотрет главу змия» — самая эротическая фраза у Мережковского.

«Что пошло, то пошло», — писал Мережковский, но сам умением пошлить не обладал, а когда пытался пройтись по теме с душком, вроде любви будущего декабриста и царской дочери, то получалось пресно и скучно, но как-то постыднее откровенной порнографии и бульварщины. Трилогия «Христос и Антихрист» — это книга о времени, об изменчивости и повторяемости жизни, принуждаемой к Истории и принуждающей Историю к движению. Дух как перводвигатель Истории.
Трилогия «Царство Зверя» — это книга о том, что происходит в стране, которая времени не выдержала, от времени отказалась. Изменчивость и повторяемость очевидны, а Истории нет никакой.

В нарастающей тьме христианства мучился прежними античными снами умный юноша Юлиан. Как, пытаясь разгадать природу современной тьмы, мучился прежними христианскими снами умный писатель Дмитрий. Те, кто считают статью «Грядущий Хам» пророческой, по всей видимости, прочитали только название. А напророчил Мережковский всё с точностью до наоборот. Основной опасностью для цивилизации он считал мещанство. Рационалистическое, трусливое, атеистическое мещанство. На такое надеялся Фукуяма, когда писал о конце истории.

А Хам пришел другой — иррациональный, жертвенный, истово верующий. Не во Христа, конечно, верующий, но религиозное чувство действенно само по себе, независимо от предмета… Интеллигенция презирала мещанство, а надо бы ему в ножки поклониться. Не диссиденты, не Запад, не папа римский управились, а мещанство схарчило советскую власть. Дайте срок — и последышей схарчит. Останутся от Хама только рожки да ножки, воцарится вечное мещанство, настанет конец истории. Сие буди! Буди! Вот как по-разному можно трактовать конец Истории.

Гиппиус подарила Савинкову точный псевдоним — Ропшин, а сама публиковалась как Антон Крайний, что было несколько безвкусно. Православная церковь со времен Петра Первого стала административным департаментом, служилым местом для не слишком способных. Религиозно-философское общество призвано было восстановить, взбодрить христианскую веру. Неудивительно, что в 1910 году саратовский епископ Гермоген (Долганов) потребовал отлучить Мережковского от Русской православной церкви. Наверное, чтобы несвятое место, оставшееся после Льва Толстого, не пустовало. Мережковскому, как и Толстому, не смогли простить настоящего, серьёзного отношения к Христу. У Цицероновых авгуров тоже, наверное, была своя корпоративная этика, и тот, кто не смеялся, становился подозрителен.

Бунин рассказывал, что читал книгу Мережковского о Наполеоне и уснул, а когда проснулся, то спокойно продолжил читать. И только дочитав до конца, сообразил, что спросонья ошибся и взял книгу о Лютере. В 1933 году русский Париж бурлил: все ожидали решения нобелевского комитета. И хотя имена претендентов официально не объявлялись, все гадали: Бунин или Мережковский. Целые партии составлялись, пари заключались. По всей видимости, Мережковский, предлагавший Бунину поделить деньги поровну независимо от решения шведов, считал, что совершает благородный поступок. Ведь ясно же, что нобелевку не могут дать вульгарному бытописателю.

«Блевотина войны, октябрьское веселье…»; «И разобрал руками черными / Викжель пути…» — эти фразы навсегда останутся в позорной истории Октябрьского переворота. Вот когда неистовая непримиримость Гиппиус обрела достойную цель. Нам крепко вбили в головы ленинскую максиму: «Декабристы разбудили Герцена» и так далее. Трудно не видеть в собравшихся на Сенатской площади первых застрельщиков большевистского позора страны. Мережковский же видел в них первых жертв России, которая методично уничтожает всех своих лучших людей. Только эти лучшие люди ничего, кроме смерти, не умеют: убивать или умирать, убивать и умирать. Русская святость, бессмысленная и беспощадная.

Блок в разговоре с Гиппиус сказал, что война — это в первую очередь весело. Гиппиус, должно быть, покривилась, услышав такое. Как кривилась потом, когда Блок требовал от Временного правительства немедленно заключить сепаратный мир. И доставалось же ей и от правого и от левого лагеря. Серьёзного отношения к политике не прощают так же, как и серьёзного отношения к религии.

Такое ощущение, что эмиграция далась им легче, чем остальным. И по материальным причинам: была небольшая квартира в Париже, где эти двое не самых приятных и гостеприимных людей организовали салон. В «Зеленой лампе» собирались те, кому негде было больше собраться, но кому из них не были абсолютно чужды религиозные интересы хозяев?

Эмиграция многим сломала литературный стиль, но Мережковский с Гиппиус остались неколебимы. Как писали, так и продолжили писать. Продолжалась упорная работа над осознанием Третьего Завета. Политика утратила злободневность и — вынужденно — перестала быть только российской.

Мережковский пытался найти общий язык с Муссолини, хотел общения с Франко. Выступал на немецком радио, говоря о крестовом походе против большевизма и сравнивал Гитлера почему-то с Жанной д`Арк. Мережковский слишком любил Россию и хотел спасти её любой ценой. Гиппиус, похоже, понимала, что даже Россия такой цены не стоит.

«У России не было истории. И то, что сейчас происходит, — не история. Это забудется, как неизвестные зверства неоткрытых племён на необитаемом острове», — написала Гиппиус и оказалась права. Трагедия России забыта не только неблагодарными европейскими зрителями, но и самими участниками. Вот кто может с уверенностью сказать, что действительно были две мировые войны, три революции? А если они были, то для чего?

Дух дышит, где хочет. И надо же было ему избрать для своих дуновений, своих слов такие неподходящие, такие интеллигентские уста. Чтобы никто не услышал, а если бы и услышал, то принял за литературу. До последних дней она писала биографию Мережковского. И не было для неё дела важнее.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>