Данте писал про Аристотеля: «Учитель тех, кто знает». В Серебряном так можно было сказать про Вячеслава Иванова. Он в прямом смысле слова не учил, но распространял знания, как Солнце распространяет свет. Не удивительно, что этот свет многих заставлял жмуриться, а кого-то нестерпимо обжигал. Знание всегда опасно, потому многие назвали Иванова искусителем.

Метит хищник царить,
Самовластвовать зарится,
Все вверх дном повернет, –
Накренились весы. Что спим?

Поклонники Хлебникова называют своего кумира поэтом для поэтов. Что они имеют в виду?

А вот Иванов действительно много сделал для поэтов: дал русской поэзии новые формы, показал, как можно работать в формах привычных. Сонет до Иванова и сонет после Иванова – это разные сонеты. Я не говорю уже об имитациях античных размеров, которых до Иванова по-настоящему не было.

Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.

Единственный пока удавшийся венок сонетов в русской поэзии написан Вячеславом Ивановым.

Иванов умел работать в русском языке на самых его непредставимых глубинах. Он осторожно извлекал на свет Божий подлинные сокровища – тяжёлый, изнурительный труд. Как это не похоже на полоумные, полурусские бормотания Хлебникова. Иванов возвращал слову евангельский, иоанновский смысл, тогда как Хлебников производил череду животных звуков: Зинзивер, зинзивер!

Русский язык у Иванова вспомнил своё родство-свойство с церковно-славянским, и далее – с греческим.

Эсхил заговорил по-русски, и русский язык был ему по плечу – как новый, из дальнего, северного льна хитон. До Иванова греческие трагедии перелагали белым пятистопным ямбом, отчего все пьесы звучали на один манер – бледным подобием Шекспира. Иванов заставил античные размеры зазвучать на чужом языке, и Эсхил предстал нам могучим и победительным, каким и был в Элладе.

Фигура сомнительная – наверное, самая сомнительная фигура того странного времени, начала века. И если остальные деятели эпохи как-то усвоены историей литературы, получили свои бирки (справедливые, несправедливые – это по-всякому, кому как повезло), то Вячеслав Иванов воспринимается историками всегда с некоторой долей удивления и неудовольствия, на его бирке приходится писать совершенно неразборчивым почерком и очень много.

Античная мифология давно уже не живая вера, но живой язык культуры. Язык – общий для всей культуры, и забывшие этот язык обречены на медленное умирание в темнице своей национальной ограниченности.

Своеначальный, жадный ум, –
Как пламень, русский ум опасен…
Он здраво мыслит о земле,
В мистической купаясь мгле.

Три месяца в году в Дельфийском храме Аполлона жил Дионис. Жрица Аполлона – пифия – произносила свои стихи в пророческом экстазе. Дионис противоположен, но не враждебен Аполлону. Дионисийское начало только тогда благотворно, когда проявляется в доме Аполлона. Иначе оно сводит с ума, как свело Ницше. Аполлонический человек, идеал аполлонического человека – Иванов – взбодрился дионисийством, но сохранил свой великий и верный ум. Вообще ницшеанство, пересаженное на русскую почву, оказалось вполне жизнеспособным и неядовитым. Что русскому хорошо…

Сколько их было, Дионисов? Вакх, Либер, Бассарей, Эвий! А был еще первый Дионис, пра-Дионис – Загрей, несчастный мальчик, растерзанный титанами и воскресший потом под многими именами. Так терзают плоть винограда, чтоб потекла кровь-вино и воскресли петухи к жизни радостной и безбольной. Религия страдающего бога не с Христа началась, не Христом и закончится.

Петрарка по-русски существует в двух ипостасях: есть дерганый, угловатый, жесткий Петрарка Мандельштама, и есть полновесный в радости и скорби, медвяный Петрарка Вячеслава Иванова. Но переводы не похожи не только по форме, но и по сути, по природе. У Мандельштама появился какой-то третий самобытный поэт, не Мандельштам и не Петрарка, но с петрарковским строем чувств и мыслей. А Иванов, используя русские слова, писал по-итальянски, но усталость от любовных неудач, трагическая затюканность Петрарки, итальянского Петрушки – где они? Несчастный влюбленный – это всегда комический персонаж.

«Соборность» – одно из самых простых и ясных понятий. Надо было совсем утерять связь с почвой и верой, чтобы усомниться, запутаться, не понять. Соборность, хоровое действо – это художественная правда земли. А что касается правды политической… Человечество столько испробовало различной степени кровавости, подлости и дурости форм правления, что пора бы уже понять, что кроме соборности нам точно ничего не поможет.

В 1917 году был объявлен конкурс – выбирали гимн России. Текст, предложенный Ивановым, назывался «Хоровая песнь новой России».

Настоящий центр России находился по адресу: Таврическая, дом 25. Иванов жил в комнатах с округлыми стенами, ничего не поделать – башня.

Иванов приглашал, заманивал в башню всех хоть сколько-то мыслящих людей в России, все ему были нужны. Умный каменщик, он понимал, что любой камень годится в дело, во всяком случае, других камней в России нет. А все равно надо строить из людей Новую Башню Духа. Таврическую вместо Вавилонской. Победить, пересилить, упразднить смешение языков.

Опыт Серебряного века показал, что сексуальные эксперименты не мешают творчеству, но и не помогают ему. Свальный грех русского модернизма прошёл даром, только сделал мемуары длинней и пикантней. Мифотворчество на своем низшем, первоначальном уровне то и дело оказывается сплетней.

Иванов, будучи еще гимназистом, присутствовал на открытии памятника Пушкину в Москве, видел Достоевского и Тургенева, слышал знаменитые речи.

Славянофильство, которое мы не заслужили – умное, без шовинизма. Изучение и разработка исконной русской мифологии. Понимание того, что вся мифология едина и невозможно никакое славянство без Эллады. Невозможно православие без живительных сил земли, невозможна замкнувшаяся сама в себе народность, не имеющая своих мудрецов и певцов. Вот что такое славянофильство Вячеслава Иванова.

Андрей Белый написал роман «Лакированная карета», Иванов предложил название «Петербург».

Кажется, для русского писателя невозможно поставить себе задачу написать opus magnum и действительно его написать. Тень «Мертвых душ» витает над бумагой. Особенно если пишется в Риме. «Повесть о Светомире царевиче» осталась незаконченной. А если бы и успел дописать, то что изменилось бы? Нет уж – родился поэтом, так и пиши стихи.

Мифотворчество. Попытка создания русской мифологии. Первое впечатление от текста – тяжеловесность. Так ведь стихи Иванова тоже упрекали в тяжеловесности, но в стихах просодия помогает, как дома – стены. Ямб, хорей своею собственной силой придают тексту подвижность, а иногда и полет. А вот применение поэтических приемов в прозаическом тексте только усугубляет тяжеловесность.

Один католический священник определил написание «Повести о Светомире царевиче» как апостольское дело.

Некоторые критики причисляют повесть к жанру «фэнтези». Сейчас бы сказали – «славянское фэнтези».

Также повесть получила написанное Ольгой Шор продолжение – «фанфик». Писательница, впрочем, утверждала, что это Иванов надиктовывает ей с того света.

Флоренский рассуждал об Иванове: «Он писатель? Нет, писатель – это Мережковский. Он поэт? Нет, поэт – это Пушкин. А кто такой Иванов? Мудрец! Пифагор!» Возможно, Иванов приветствовал бы такие размытые формулировки, но… не только Пушкин – поэт.

Если оценивать Вячеслава Иванова как поэта par excellence, то всё многообразие его талантов и возможностей складывается в единую гармоничную картину. Отними у Иванова его поэзию, что останется? В лучшем случае, академик Лосев – полумонах, полуученый, персонаж весь из себя сомнительный. А вот поэзия – вещь несомненная.

Городецкий вспоминает, что Иванов резко негативно высказался о поэме Блока «Возмездие»: «видел разложение, распад как результат богоотступничества… преступление и гибель в этой поэме». Не видел, но, скорее, провидел. «Возмездие» – это первая часть двусоставного блоковского эпоса, где вторая часть – поэма «Двенадцать» – действительно преступление и гибель.

Иванов вел свою поэтическую родословную от Державина и Тютчева. Недоброжелатели говорили о происхождении от Тредиаковского и Кюхельбекера. Иванова интересовало в поэзии то, что наименьшим образом подверглось воздействию Пушкина.

Спор «Арзамаса» и «Беседы любителей русского слова» не закончен и не может быть закончен, «пока в подлунном мире жив хоть один пиит». В истории вышло так, что на стороне «Арзамаса» была гениальность, а на стороне «Беседы» – бог его знает, что такое! – может быть, правда? Времена меняются, и новой «Беседой» стало ивановское «Общество ревнителей художественного слова».

Знание – это воспоминания, учил Платон, культура – это память, вторил ему Вячеслав Иванов, и цепко запоминал всё, что думалось им и вокруг него.

Скрипят полозья. Светел мертвый снег.
Волшебно лес торжественный заснежен.
Лебяжьим пухом свод небес омрежен.
Быстрей оленя туч подлунных бег.

С годами стихи Иванова утратили великолепие, что только пошло им на пользу. Даже неприязненно относившаяся к Иванову Ахматова оценила «Зимние сонеты».

Напряженная духовная жизнь обкатывала поэта, как море – упавший в него камень. Вячеслав Иванов испытывал себя, испытывал людей вокруг, испытывал эпоху. Испытывал и наблюдал. И созидал смыслы: смысл за смыслом. А еще было визионерство – выдуманное, подлинное? Да кто их по-настоящему умеет различать? Даже Данте иногда сомневался, что был в Раю, но продолжал писать.

Но так или иначе из жизни Иванова, из него самого созидалось совершенство. Может быть, так проявляется в нынешние времена святость. Непривычно? Ну так святость и не может быть привычной, она всегда оригинальна, потому как нарушает дольний порядок вещей и неизвестно как соответствует горнему. А нарушать порядок вещей можно юродством, а можно – умом. Во времена, когда юродствует вся страна – только умом. Это и воспринимается как юродство. И похабство, ненужное для поэзии, идет на пользу святости. Как говорили юродивые: «похаб ся творя».

Или так: есть святость тела, есть святость души, а есть самая удивительная святость – святость духа.

Или Вячеслав Иванов смог реформировать и саму форму святости. Или ереси…

В Советском Союзе, в Баку была защищена Ивановым диссертация «Дионис и прадионисийство».

Иванов перешел в католичество, не отрекаясь от православия. Соборность в своем наивысшем проявлении предполагает объединение эллина и иудея, христианина и язычника. Церковь боится слова «язычество», ну так пусть это будет «античность», «эллинское начало».

Вновь арок древних верный пилигрим,
В мой поздний час вечерним «Ave, Roma»
Приветствую как свод родного дома,
Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.

Иванов писал по-русски, стремился к эллинской мудрости, в его стихах росло русское дерево дуб, гремела греческая бронза. Но дар его был римский, был сродни дару архитектора, стремился возводить каменные своды. А камень Рима – это тот самый камень апостола Петра, на котором основана католическая всемирная церковь.

Верный ученик Моммзена знал, что не все пути приводят в Рим, но правильные пути приводят обязательно. Так родившийся в Ареццо, выросший в Авиньоне Петрарка приехал в Рим получать лавровый венок и нашёл свою Родину. Родина не дается поэту сразу.

Католичество с его разросшимся культом святых утеряло чистоту монотеизма, но обрело хтоническую выживаемость Лернейской Гидры, благодаря чему готово воспринимать людей и идеи со всего мира Божьего. Вячеслав Иванов пришелся ко двору.

Эмиграция никому не давалась легко, но когда Иванов приехал в Рим, оказалось, что он вернулся домой.

Вячеслав Иванов сумел дожить до освобождения Рима. Это ли не главная задача любого русского поэта – дожить до освобождения Рима.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>