Казалось, что он, такой изысканный и нездешний, должен был явиться в Россию из какого-нибудь звучного Куала-Лумпура или Рио де Жанейро, ну, по крайней мере из Парижа. Но нет, Бальмонт приехал из глухой допотопной Шуи. А фамилия! Какое ударение ни ставь, а всё равно выходит гордо, великолепно, аристократично, нездешне. И кто догадается о происхождении Бальмонта от прозвища непутёвого предка — Баламут! «Прадед поэта Иван Андреевич Баламут был херсонским помещиком», — писала в воспоминаниях жена поэта. Надо же — херсонским помещиком! Прямо как Чичиков.

В копилку странных псевдонимов русских писателей можно добавить взятый БАльмонтом псевдоним БальмОнт. Поэзия Бальмонта была везде, была разлита в воздухе. Тэффи вспоминала, что первое посвященное ей стихотворение было стихотворением Бальмонта. Посвятил, конечно, не сам автор, а некий гимназист, который присвоил летучие строки. Бальмонт был любимым поэтом русских композиторов: Рахманинов, Прокофьев. Музыкальность его стихов зачастую перевешивала всё остальное. Иногда кроме музыкальности и вообще ничего не было.

Бальмонт первым перевёл на русский «Ворона» Эдгара По. Никогда… Nevermore… Самое русское стихотворение во всей англоязычной литературе. Замените только Линор на Россию. Потом стало принято стыдиться былого увлечения Бальмонтом. Но… «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет». Мало кто готов рассказывать правду о своей первой любви.

Трудно относиться к Бальмонту серьёзно. Поэту не к лицу быть слишком поэтичным. И вся атмосфера вокруг него была какая-то неестественная — пьеса жизни, поставленная бездарным режиссером. Ироничная Тэффи писала: «И близкие тоже говорили с ним и о нем превыспренно. Елена (жена) никогда не называла его мужем. Она говорила: «поэт». Простая фраза «Муж просит пить» на их языке произносилась, как «Поэт желает утоляться влагой»». Однажды Бальмонт взобрался на сосну, чтобы прочитать ей свои стихи. Слезть без посторонней помощи ему не удалось. Сохранилось много подобных историй о Бальмонте, но во всех чувствуется та же вычурность, как и в его худших стихах. Бальмонт — постоянный герой несмешных анекдотов.

Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.

«Среди многообразных особенностей или, может быть, недоразвитостей, а иногда и искажений нашей духовной природы, которыми мы обязаны русской истории, меня всегда занимала одна — узость нашего взгляда на слово», — писал Анненский в своей статье «Бальмонт-лирик». Бальмонт действительно много сделал для русского поэтического языка: раскрепостил его, научил не стесняться музыкальности, красота слова перестала быть чем-то недостойным. Вся женская половина России замирала от слов:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздий венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!

И только Анненский предположил, что все эти заклинания — «Хочу! Хочу!» — потому, что не могу. Биография Бальмонта доказывает, что он мог, но, конечно, Анненский был прав: писать такие стихи можно только будучи или импотентом, или аскетом. «Пресловутый эротизм поэзии Бальмонта — я, признаться, его никак не мог найти. По-моему, мы скорее принимаем за эротизм капризное желание поэта найти вкус в вине, которое, в сущности, ему не нравится», — несколько насмешливо замечал Анненский. Вот какова Афродита-Урания, Афродита небесная, противопоставляемая Платоном Афродите земной.

Такое ощущение, что безвкусица не была для Бальмонта какой-то досадной случайностью, она была самой сущностью поэтического метода. Русская поэзия была мучительно несвободна, на ней были суровые идеологические, строгие эстетические путы. Для того, чтобы освободиться, нужно было отчаянное усилие, нужен был перехлёст. Среди поэтических предков Бальмонта, безусловно, был Козьма Прутков. И родства этого не стоит стесняться. Писал стихи Бальмонт всегда набело. Отсутствие саморедактуры должно было сохранить непосредственность и боговдохновенность поэзии. Непророческий экстаз, пифия, весь смысл песен которой в богатых и вычурных аллитерациях. Не грубая Эллада, а эллинистическая изысканность.

Казалось бы, как можно поставить поэту в упрёк эгоцентризм? Но Бальмонт так искренне и пылко любил сам себя, что становилось непонятно, зачем ему такому нужны читатели. Выяснилось, что и читатели могут спокойно обойтись без Бальмонта. Ахматова вспоминала, как, наблюдая чью-то неистовую пляску в «Бродячей собаке», Бальмонт произнёс: «И как мне, такому нежному, на это смотреть?» — Вся жизнь вокруг него металась в бешеной пляске, и как было на нее смотреть?

Но и был и другой Бальмонт — тёмный. И вот этого уже никто не мог заподозрить в позёрстве, тут подлинностью за версту несло. Бальмонт называл свои запои «отпадениями». Пил он страшно, а выпив, вёл себя опасно, ввязывался в скандалы и драки. Получить под сердце финский нож у него было шансов не меньше, чем у Есенина. Но как шло Есенину пьянство, каким оно было органичным — и как тягостно было смотреть на пьяного Бальмонта. «Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывали в вине!» — говорил он, и непонятно, чего в этих словах было больше — надменности, печали или попросту жажды.

Бальмонт читал свои стихи Льву Толстому, который помирал со смеху. Бальмонт позднее заметил: «Старик ловко притворился, что мои стихи ему не нравятся». По распространённому мнению, Бальмонт, пытаясь покончить с собой, выбросился из окна, так что отделался хромотой, но зато получил поэтический дар. Перед неудавшимся самоубийством Бальмонт прочитал «Крейцерову сонату» Льва Толстого. Бальмонт не смог притвориться, что ему нравится проза Толстого.

«Парфюмерный блуд Бальмонта» — писали о нём в своем манифесте футуристы. Понятное дело, тот, кто написал «Будем как солнце», невыносим для сумрачной сволочи, стремящейся к победе над Солнцем. Шарахались, как чёрт от ладана. Бальмонт знал какое-то невероятное количество языков. Пятнадцать? Сам он в запале утверждал, что знает все мировые языки, кроме «зулу». Видимо, зулусского. Услышав это, Тэффи спросила, как будет по-фински четырнадцать. Запнувшийся Бальмонт хмыкнул и проворчал, что такое могла спросить только Тэффи.

Тэффи рассказывала, что была такая литературная игра — определять для каждого писателя, кем бы из товарищей по ремеслу он мог быть написан, чей он, так сказать, тип. Решили, что Гоголя мог бы написать Лев Толстой, а Куприна — совместно Кнут Гамсун и Джек Лондон. О Бальмонте так играть было неинтересно, он безраздельно, как тип, принадлежал самой Тэффи. Очень уж его становится жалко, такого смешного в начале рассказа.

То было в Турции, где совесть — вещь пустая.
Там царствует кулак, нагайка, ятаган,
Два-три нуля, четыре негодяя
И глупый маленький султан.

Можно было и не утруждаться, называя нулей и негодяев турками. Бальмонт был выслан из Санкт-Петербурга. Гражданская лирика редко хорошо удается поэтам, но Бальмонт писал её настолько плохо, что строки накрепко вбивались в память — ну как такое забыть: «Но сильны волею разнузданных страстей, на них нахлынули толпой башибузуки». А разве не это, не такая насильственная мнемоника требуется от политических стихов?

Мы привыкли воспринимать Бальмонта как декадента из декадентов, как эстета из эстетов, а он был политически значимым поэтом. Ещё в юности Бальмонт провёл трое суток в Бутырской тюрьме. Во время революции 1905 года Бальмонт находился в Москве, агитировал, строил баррикады, после разгрома революции был вынужден эмигрировать.

Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима,
Наш царь — кровавое пятно…

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

Отсутствие вкуса помогло Бальмонту не стесняясь сказать правду. Мирра Лохвицкая, Бальмонт — две фамилии с подвижными, неверными ударениями. Это была одна из тех тёмных историй, на которые так богат Серебряный век. Бывший или небывший, эпистолярный или нет роман с Миррой Лохвицкой, разрыв, чуть ли не травля со стороны Бальмонта, смерть поэтессы в глубочайшей депрессии, в сумасшествии. Было и продолжение. Сын Лохвицкой, Исмаил, влюбился в дочь Бальмонта и покончил с собой от неразделённой любви. Поговаривали, что Исмаил был сыном не только Лохвицкой, но и Бальмонта. Свою дочь Бальмонт назвал Миррой. Мало кто из символистов, окажись он на месте Бальмонта, не написал бы роман наподобие «Огненного ангела». Но Бальмонт, с удовольствием и умением реализовывавший литературные мотивы в жизни, берёг литературу от влияний своей биографии. Страсти и чувственность допускались только самые отвлечённые и невинные.

Это было во многих женских воспоминаниях: Бальмонт говорил, что во всей мировой литературе есть только три поэтессы — Сафо, Мирра Лохвицкая и та, кто пишет воспоминания. Фёдор Сологуб как-то сказал, что поэты делятся на дилетантов и графоманов. Бальмонт изо всех сил старался выглядеть дилетантом, но был графоманом, каких мало. Писал в таких объёмах, что никто не мог этого прочитать. Кто-то сострил, что того, что написал Бальмонт, хватило бы для полноценной литературы небольшого европейского государства.

Бальмонт был одним из лучших и плодотворных переводчиков. Если обычный путь поэта Серебряного века подразумевал, что по молодости пишешь своё, а под старость приходится зарабатывать переводами, то Бальмонт пришёл в литературу человеком нищим, голодным — в прямом смысле этого слова, — и зарабатывать на хлеб пришлось переводами, стихи стали публиковаться потом.

Да здравствует Россия, свободная страна!
Свободная стихия великой суждена!
Могучая держава, безбрежный океан!
Борцам за волю слава, развеявшим туман!

«Гимн свободной России», написанный Бальмонтом (только первая строчка была позаимствована у Сологуба), имел все шансы стать нашим государственным гимном. Свободная Россия не состоялась. Нашлись для гимна слова похуже… «Голодали, как испанцы» — писала Цветаева в стихотворении, обращённом к Бальмонту. Как испанцы? Не точнее ли будет сказать — как русские? Задали, так сказать, меру. Юргис Балтрушайтис, русский поэт, а после революции — посол Литвы в Советском Союзе, помог Бальмонту выбраться за границу. Вторая эмиграция оказалась страшнее первой. В первую Бальмонт отправлялся как герой, во вторую — как все. Третья жена Бальмонта, Елена, стала для него ангелом-хранителем. Тэффи писала о ней: «Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту». Елена посвятила Бальмонту всю свою жизнь и умерла через месяц после его смерти.

Я не прежний весёлый, полубог вдохновенный,
Я не гений певучей мечты.
Я угрюмый заложник, я тоскующий пленный,
Я стою у последней черты.

Только миг быстрокрылый, и душа, альбатросом,
Унесётся к неведомой мгле.
Я устал приближаться от вопросов к вопросам,
Я жалею, что жил на Земле…

Снова очутившись в Европе, снова оказавшись в изгнании, Бальмонт не успокоился, он изо всех сил участвовал в общественной деятельности: где-то заседал, что-то подписывал. Эта суета была такой же бессмысленной, как поэзия. Бальмонта часто сравнивали с Брюсовым, и всегда — не в пользу последнего: естественный гений и несчастный труженик. Но между бальмонтовскими кутежами были периоды усердной работы. 35 сборников стихов, 20 — прозы, критика, бесчисленные переводы — да Брюсову такого и не снилось. Так что тружеником из них двоих был Бальмонт, а гением — никто!

Под конец жизни Бальмонт лежал в психиатрической клинике. Нищета была абсолютной. Да какие испанцы могли так голодать?! Эмигранты устраивали сборы в его пользу — бедность помогала нищете. Из всего многотомного наследия Бальмонта наберётся несколько десятков стихов, которые до сих пор живы. Боюсь посчитать, сколько из них живы только благодаря внешнему блеску, благодаря своему влиянию на младших поэтов.

Поэзия Бальмонта — фейерверк! Было красиво и светло! Было, но отсверкало. «У Бальмонта, кроме поэта в нем, нет ничего. Бальмонт: поэт: адекват», — писала Цветаева. Так это что же получается? Для того, чтобы быть поэтом, мало быть только поэтом?! Нужна какая-то архимедова точка вне поэзии, вне литературы? Похоже, что так. Блеск и нищета эгоцентризма!

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>