14 (26) октября 1880 года родился самый причудливый персонаж Серебряного века

Если верить Владиславу Ходасевичу, отец Андрея Белого (Бориса Бугаева), профессор математики Николай Бугаев говорил: «Я надеюсь, что Боря выйдет лицом в мать, а умом в меня». Профессор был некрасив, но умён. Мать же красавица, икона стиля, но дура и истеричка. Сын оказался красивым и странным.

«Огромные широко разверстые глаза, бушующие костры на бледном, измождённом лице. Непомерно высокий лоб, с островком стоящих дыбом волос /… / порой Белый кажется великолепным клоуном. Но, когда он рядом, — тревога и томление, ощущение какого-то стихийного неблагополучия овладевает всеми» (Илья Эренбург).

«В Андрее Белом есть звериность, только подёрнутая тусклым блеском безумия. Глаза его, /…/ точно обведённые углём, неестественно и безумно сдвинуты к переносице. Нижние веки прищурены, а верхние широко открыты. На узком и высоком лбу тремя клоками дыбом стоят длинные волосы…» (Максимилиан Волошин).

Подобных отзывов много. Внешность и повадки Андрея Белого впечатляли не меньше, чем его тексты. А то и больше.

За золотым руном

Андрей Белый остроумно назвал «воззренья Бердяева» «станцией, через которую лупят весь день поезда, подъезжающие с различных путей; /…/ это вот — Ницше, то — Баадер, то — Шеллинг, то — Штейнер; а это вот, ну разумеется, Соловьёв, перекрещенный с Ницше». С большим основанием, однако, сказанное можно отнести к нему самому.

Он легко западал на интересные и модные в сезоне рубежа веков идеи. Ему нравилось всё, что было (казалось) нетривиальным. Он называл себя «дитя Шопенгауэра», вычитывая у философа представление о художнике как о посреднике между двумя мирами. Его ворожила Блаватская со своей теософией, интриговали Упанишады и буддизм. Ну и ещё Кант, ещё Риккерт, ставший основой для его теории символизма.

Ницше, «крёстного отца» Серебряного века, Белый вообще полюбил как родного: «Ницше — ты наша милая, цыганская песня в философии!»

Рождение трагедии (и чего угодно!) из духа музыки (в музыке снимается обманчивый внешний покров видимых явлений и открываются тайны сущности мира), художник как сверхчеловек и вечное возвращение… «Вечность шептала своему баловнику: «Всё возвращается… Всё возвращается… Одно… одно… во всех измерениях. Пойдёшь на запад, а придёшь на восток… Вся сущность в видимости. Действительность в снах». /…/ Так шутила Вечность с баловником своим, обнимала чёрными очертаниями друга, клала ему на сердце своё бледное, безмирное лицо». («Симфония. 2-я, драматическая», 1902).

«Живым богом» был для него Владимир Соловьёв, объяснивший, что «всё видимое нами — / Только отблеск, только тени / От незримого очами».

В октябре 1903-го Белый вместе с Эллисом и Сергеем Соловьёвым (племянником философа и троюродным братом Александра Блока) организовал «Братство аргонавтов». «Аргонавты» искали золотое руно, то есть старались проникнуть в мистические тайны бытия. Они видели «красные зори совершенно новых дней» и верили в то, что путь к (эсхатологическому) преображению мира лежит через мистериальную любовь. Символизм они представляли как «соединение вершин искусства с мистикой», как теургию, которая приводит к наиболее широкой ступени познания — мудрости.

Жизнь «аргонавты» воспринимали как текст, а текст как жизнь. И ждали земного явления воспетой Соловьёвым Софии Премудрости, она же Вечная Женственность, Душа Мира и т.п. как Софию и Прекрасную Даму они почитали Любовь Дмитриевну Менделееву, тогда невесту Блока, и называли себя «блоковцами». «Символ «жены» стал зарёю для нас (соединением неба с землёю), сплетаясь с учением гностиков о конкретной премудрости с именем новой музы, сливающей мистику с жизнью», — говорил Белый.

Треугольник с Брюсовым

Так получалось, что Андрей Белый постоянно влипал в любовные истории — скандальные, нелепые, смешные. Но именно эти истории возгонялись в литературу и самим Белым, и его соперниками.

Одна из таких историй — роман Белого с Ниной Петровской из кружка «аргонавтов». Их взаимное влечение возникло, можно сказать, на духовной почве. По крайней мере Белый вроде бы рассчитывал на мистериальную любовь, не предполагающую физической близости. И разъяснил это в стихотворении «Предание» (1903), которое (следует подчеркнуть) посвятил мужу Петровской:

Он был пророк.
Она — сибилла в храме.
Любовь их, как цветок,
горела розами в закатном фимиаме.

Под дугами его бровей
сияли взгляды
пламенносвятые.
Струились завитки кудрей —
вина каскады пеннозолотые…

(Это он так о себе!)

У Петровской был тогда роман с Бальмонтом, перед Белым же она преклонялась как перед учителем, как перед новым Христом. Но потом они переспали, и расчёты на мистериальную любовь пошли прахом. Белый позже называл эту связь падением и уверял, будто Петровская его чуть ли не изнасиловала: «…вместо грёз о мистерии, братстве, сестринстве оказался просто роман /…/ я ведь так старался пояснить Нине Ивановне, что между нами — Христос; она — соглашалась; и — потом, вдруг, — «такое». Мои порывания к мистерии, к «теургии» потерпели поражение». «Такое» окончилось через полгода: Белый влюбился в жену Блока и бросил Петровскую. Она же в отместку сошлась с Брюсовым.

Вроде бы Белый должен был радоваться тому, что старший товарищ отвлёк на себя внимание истеричной и взбалмошной женщины (она даже стреляла в него). Он, конечно, радовался, но и ревновал. Как-то сразу вдруг разочаровался в декадентах («Я совершенно разуверился в убеждённости большинства так называемых декадентов, т.е. я уверен в их полной беспринципности /…/ Валерия Брюсова ненавижу и презираю теперь, когда открылись для меня его карты»).

Брюсов в свою очередь посвящает Белому издевательский перепев его «Предания»: пока пророк где-то там плавает, сибилла вульгарно изменяет ему с жрецом… А в другом стихотворении даже угрожает певцу солнца и света («… На тебя, о златокудрый, / Лук волшебный наведён») и обещает воцарение сумерек. Белый отвечает грозно: «Моя броня горит пожаром / Копьё мне — молнья. Солнце — щит. / Не приближайся: в гневе яром / Тебя гроза испепелит».

Итог этой «умственной дуэли» (А. Белый) подвёл Брюсов, по сути, признав своё поражение: «Кто победил из нас, не знаю! / Должно быть, ты, сын света, ты!»

Чуть было не состоялся и реальный поединок двух соловьёв: Белому не понравилось, как Брюсов отозвался о Мережковском, а Брюсову не понравилось, как Белый на это отреагировал, и он вызвал его на дуэль. Но обошлось.

В романе «Огненный ангел» (1908) Брюсов изобразил (с тяжеловатой иронией) этот любовный треугольник: Рената — Нина Петровская; граф Генрих — Андрей Белый, которого она принимает за огненного ангела; Рупрехт — сам Брюсов, влюблённый в Ренату. В дуэли с Генрихом Рупрехт терпит поражение, но после смерти Ренаты соперники начинают дружить. Так было и в жизни: они расходились, а потом дружили. Только Рената — Нина Петровская была жива (она покончит с собой в 1928-м в Париже).

Треугольник с Блоком

Поклонение Прекрасной Даме из заочного стало очным, когда Белый познакомился с Блоками и стал появляться в Шахматове. Мария Бекетова, тётушка Блока, свидетельствовала: «Они /А. Белый, С. Соловьёв/ положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы и обобщения по поводу её жестов, движений, причёски. Стоило ей надеть яркую ленту, иногда просто махнуть рукой, как уже «блоковцы» переглядывались со значительным видом и вслух произносили свои выводы».

Известно, что Блок не хотел или не мог (что в данном случае одно и то же) спать с Прекрасной Дамой (Лучезарной Подругой, Девой Радужных Ворот, Душой Мира). Идеи Соловьёва он воспринял истово и искренне («перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость и причина крайней гибели»). Может, ему вообще не стоило жениться на Л.Д.

Андрей Белый, будучи тоже вроде бы истовым соловьёвцем, на идеи наплевал. Он называл Л.Д. ещё и «гиерофантидой душевной мистерии», а влюбился в неё по-простому. И влюбил её в себя. И даже если их любовные игры ограничивались только петтингом («не успевали мы оставаться одни, как никакой уже преграды не стояло между нами, и мы беспомощно и жадно не могли оторваться от долгих и неутоляющих поцелуев», — вспоминала потом Л.Д.), это дела не меняет. Ибо петтинг точно так же служит «дракону похоти».

Сдаётся, что Белый вообще воспринимал идеи поверхностно. Но поверхность была бурливой, кричащей, яркой. И многим это нравилось.

Л.Д. было очень тяжело («Один — не муж. Белый — искушение»). Под давлением Белого она было уже склонялась к разводу, однако передумала. Начались истерики, встречи, выяснения отношений, угроза самоубийством. Белый то вызывал Блока на дуэль, то клялся ему в любви и просил: «Скажи Любе, что мы можем, можем, можем быть сестрой и братом».

Окончательно восстановил Л.Д. против Белого его рассказ «Куст», напечатанный в «Золотом руне» (1906). Там действовали: куст-колдун — Блок (он как-то сказал: «…Я превращусь в осенний куст золотой, одетый сеткой дождя на лесной поляне…»), синеглазая красавица, огородникова дочь — Л.Д. Сам автор представал в виде Иванушки-дурачка, в друзья к которому набивался куст-колдун и которому отдавалась огородникова дочь: «Несказуемо вдруг лицо её запылало, задышало опрозраченным томлением; будто ураганом страсти пахнуло на него, и синие её жгли угли-очи — ярко ширились, синие /…/ Сердобольно огородникова дочка склонилась и, жадно дыша, своими руками лилейными охватила тело белое, молодецкое».

Л.Д. обиделась: «…нельзя так фотографически описывать какую бы то ни было женщину в рассказе такого содержания; это общее и первое замечание; второе — лично моё: Ваше издевательство над Сашей…» Саша, надо сказать, отнёсся к «Кусту» спокойно. Ну а Белый потом утверждал, что ничего такого не имел в виду.

После всех переживаний он уехал из России и в Париже написал стихотворение, жалостливое, в ритме лермонтовского «Нищего», с укоряющим названием «Совесть» (1907). Чтобы Блокам было очень стыдно.

Я шёл один своим путём;
В метель застыл я льдяным комом…
И вот в сугробе ледяном
Они нашли меня под домом.
Им отдал всё, что я принёс:
души расколотой сомненья,
Кристаллы дум, алмазы слёз,
И жар любви, и песнопенья,
И утро жизненного дня.
Но стал помехой их досугу.
Они так ласково меня
Из дома выгнали на вьюгу. /…/

Ну а самым впечатляющим литературным результатом этой love story стала пьеса Блока «Балаганчик» (1906), ироническая и печальная. В ней были «мистики обоего пола в сюртуках и модных платьях», Пьеро, его невеста Коломбина, которую уводил звенящий бубенцами Арлекин. Невеста оказалась картонной, кровь — клюквенным соком, все страсти — ненастоящими (считается, что так Блок расставался с символизмом).

Белый воспринял «Балаганчик» как издевательство над самым святым («теург — написал «балаганчик», а мы — осмеяны»). Впрочем, сам он простится со своим увлечением ещё жёстче: «Самой ядовитой гусеницей оказалась Прекрасная Дама (впоследствии разложившаяся на проститутку и мнимую величину)».

Рыдай, буревая стихия

В 1912 году Андрей Белый и его первая жена Ася Тургенева идут на выучку к Рудольфу Штайнеру: они строят антропософский храм Гётеанум в Дорнахе, слушают и конспектируют лекции учителя. Одним из результатов этого опыта стал роман «Котик Летаев» (1918), «едва ли не единственный в мировой литературе опыт художественного отражения антропософских идей» (Евгений Замятин).

В русле идей Штайнера, считавшего революцию мощным теургическим средством изменения мира, Белый приветствует Февральскую революцию сбивчиво, но образно: «Сначала источник бьёт грязно; и косность земли взлетает сначала в струе, но струя очищается, революционное очищение — организация хаоса в гибкость движения новорождаемых форм». Революция для него — «Мировая мистерия», Советы депутатов — начало соборной радости.

Он близко сходится с идеологом «скифства» Ивановым-Разумником — «скифы» (Блок, Есенин, Клюев) тоже приветствуют революцию как мессианское народное движение и урок Западу.

После Октябрьского переворота Белый пишет революционную поэму «Христос воскрес» (1918), где утверждает: распятая Россия воскреснет, как Христос, со славою. Современники сравнивают эту поэму с «Двенадцатью» Блока, однако сравнение слишком лестное. Хотя кое-что забавное в поэме можно найти:

Было видно, как два вампира,
С гримасою красных губ,
Волокли по дорогам мира
Забинтованный труп.

Правда, ни революционные стихи, ни заявления Белому не помогают: большевикам он явно не нравится. Его в пух и прах разбивает Лев Троцкий, поставив в укор «магию слов», индивидуализм, мистицизм, символизм и т.д. И даже псевдоним, который (уверяет Троцкий) «свидетельствует о его противоположности революции. Ибо самая боевая эпоха революции прошла в борьбе красного с белым».

Тем не менее Белый бурлит и кипит: читает лекции в Пролеткульте, основывает Вольную философскую ассоциацию (Вольфилу), издаёт журнал «Записки мечтателя» и много пишет…

Андрей Белый ушёл из жизни 8 января 1934 года, успев закончить исследование «Мастерство Гоголя» и первую часть воспоминаний «Между двух революций» — эти книги выйдут после его смерти. В некрологе в «Известиях», подписанном Б. Пильняком, Б. Пастернаком и Г. Савинковым, его назвали гением и учителем Джойса. Правда, через несколько дней это будет дезавуировано статьёй в «Литературной газете».

Может быть, самое его большое достижение — работы по стиховедению (высоко ценимые Владимиром Набоковым). Из стихов осталось — «горбун седовласый», который «голосил низким басом, в небеса запустил ананасом…» («На горах», 1903). Посвящённое Зинаиде Гиппиус «Отчаяние» (1908): «Довольно: не жди, не надейся — / Рассейся, мой бедный народ!». В пандан ему — стихотворение «Родине» (август 1917-го):

Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия, —
Безумствуй, сжигая меня!

Самый значительный роман Белого — «Петербург» (1913). Но вообще проза его слишком наворочена. Слова не обеспечены энергетикой. Нет музыки, на которую он так много ставил. Мемуарная трилогия, конечно, грандиозна по охвату, но читать тяжело — мешает взвинченная скороговорка, пропитанная давними и поздними обидами, логическими нестыковками, неловкими идеологическими книксенами.

Куда интереснее та литература, которую Белый невольно инспирировал. И «Огненный ангел», и «Балаганчик». И гениальное стихотворение Мандельштама, написанное на смерть Белого:

…На тебя надевали тиару — юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!
Как снежок на Москве заводил кавардак гоголёк:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, лёгок…
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щеглёнок, студентик, студент, бубенец…

…….

Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте…

Что ж, Андрей Белый хотел творить жизнь, и это у него получилось, пожалуй, лучше всего.

ЧИТАЙТЕ НА ПЕРЕМЕНАХ: Рассказ Андрея Белого «Йог».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>