— Хочу тебе, мой друг, сказать, что есть определенный сорт красавиц, которые мужчину счастливым никогда не сделают. И как бы он при этом не старался. Не лебезил и не ублажал их. Участь его заранее следует признать незавидной. Увы, не входит в планы этих крашеных матрешек такое утруждение. Да и само понятие счастья, мой друг, у них свое – вывернутое, мелочное, насквозь эгоцентричное. Но полакомиться такими особами мужичка все же тянет, и стоит взглянуть правде в глаза – это, как правило, весьма неглупые и чертовски привлекательные особы!

1.

Не берусь утверждать, что до 1973 года у них не случалось размолвок, но тем летом на моих глазах бабка впервые демонстративно разорвала с дедом супружеские отношения.

Этот своеобразный демарш ее стоит пояснить.

Отказавшись спать с дедом на одном скрипучем ложе, бабка сделала это событие публичным и втянула в эту неприглядную историю все наше семейство.

На кухне, где легкая летняя окрошка была такой освежающей и шла на ура, ей вдруг вздумалось поскандалить. Вплыв в дверной проем, бабка, без расхожих и уместных в таких случаях «здрасте — приятного аппетита», сразу ринулась в бой. Она выплюнула шокирующий монолог весьма артистично. Вскрыв нарыв, бабка провела жирную, как границу, черту между своей вчерашней и будущей жизнью, а также потребовала незамедлительных перемен и соответствующего отношения к воле своей.

Дед поперхнулся, и я, как суетный лекарь, несколько минут отчаянно выколачивал кашель из его покатой спины.

У всех пропал аппетит.

Лишь отец, сбавив обороты и вяло почавкивая, продолжал скрести ложкой по днищу своей супной тарелки. Тем не менее, он оставался в действии и своим сытым взглядом продолжал следить за драмой, где бабка, как невинная инженю, поражала всех экспрессией, которой от нее никто не ожидал.

Требовать отдельную комнату, пусть и в полнометражной, но трехкомнатной квартире, было глупо. Оттого, не мудрствуя лукаво, вечером бабка просто отгородилась от деда занавесочкой и замолчала.

В ответ на возмущенные слова деда она изобразила на лице дураковатую гримасу, так что от губ осталась только полосочка, и на целый месяц мы впервые избавились от ежевечерних разборок подглуховатых стариков.

Днем, «на людях», дед не унимался. Он настаивал на пояснениях. Бабка же не смотрела на него, увиливала от его цепких рук и либо запиралась в ванной, либо задергивала перед носом «старого негодяя» окаймленную ситцевую тряпицу.

Этот первый «разрыв» ввел семью в ступор.

Объединявший нас кров был мал, проходим, прослушиваем, и для того, чтобы скрыть на 64,2 квадратных метрах конфликт, конечно же, требовались определенные усилия, но никто из заинтересованных сторон к этому не стремился.

Супруги когда-то ладили меж собой весьма своеобразно – бабка потакала деду, дед бабке (я и не предполагал, что «свободная любовь» столь старомодна), так что интрижки на стороне случались и в том, и в другом лагерях. Но с возрастом бабка растеряла привлекательность, а интерес к вышедшим «на пенсию» поклонникам угас сам собою. Дед же не унимался и по-прежнему развернуто «амурничал». Этот перекос рано или поздно должен был вылиться в скандал, но бабка держалась долго.

Она была из приличной семьи, и выяснять отношения позволяла себе, лишь укрывшись «от любопытных глаз». Однако от «любопытных ушей» детали не ускользали, и наша полнометражка была разделена на два табора – сочувствующих деду и не очень.

2.

Об увлечениях и романах деда ходили легенды.

Безусловно, дед заботился об их локальной жизни, не выходящей за рамки курортной ривьеры, но в случаях запущенных ему на месте приходилось заливать огонь солеными слезами Черного-Балтийского морей. Впрочем, и от маленьких искр вспыхивало пламя, и чрезмерно чувственные дамочки со вскрытыми сердцами готовы были мчаться за бравым кавалером в Сибирь. При такой перспективе деду приходилось ломать комедию и охлаждать «декабристок» безобразными самооговорами.

Тем не менее, несколько писем от настойчивых поклонниц окольными путями таки нашли своего адресата.

Я даже держал их в руках. Пожульканные и уже вспоротые конверты с обширной штемпельной географией, я, как заядлый филателист, безжалостно кромсал (марки!), пока дед увлеченно читал исписанные листки у меня на кровати. Потом он их рвал. А карточки с прямолинейными и фигурными краями дед в расход пускал не всегда – иногда попадались и «вполне прелестные мордашки». У меня под матрацем в папочке на веревочках дед прятал их «от чужого сглазу». Тайно любуясь ими, я всякий раз дивился широкой дедовой душе.

Эти компрометирующие фотофакты его, как «старого коммуняку» и лектора обкома партии, к слову, не красили, но и не портили. Не буду утверждать, что домашние встречали его после омолаживающих санаторных процедур восторженно, но до 1973 года бабка всегда льнула к нему и с гордостью перечисляла подружкам около подъезда, что ей Гаврюша привез на этот раз.

Однажды одна желчная и одинокая соседка, раздраженная елейным монологом бабки, не сдержалась и полоснула:

— А рогов он тебе не привез!?

3.

Дед всегда гремел за обеденным столом, когда брал слово и обстоятельно, с научной предвзятостью разъяснял всем, в чем польза отдыха именно на побережьях Черного-Балтийского морей.

4.

«За всю жизнь» они всего лишь дважды отдыхали вместе.

Первый раз на Крымском полуострове – удачно. Второй – на пляжном плацу партийного санатория в «Сочах» до пошатнувшегося здоровья: оба «сгорели в дым», и даже столовский кефир не облегчил им страданий.

«Вот так, мой друг, нежная сибирская кожа не выдержала накала!» — отчитался по возвращению дед.

(отступление)

Кипарисы и пальмы. Море. Над – небо ослепительной голубизны, солнце, чайки. В плоскости – галькированный прямоугольник, окаймленный глухим, непроницаемым для пытливых глаз, забором и разомлевшие от отдыха тела. Гвалт. Праздничная суета в воде – до волнореза, и захлебывающиеся, порой восторженные голоса отчаянных пловцов и пловчих – за. Вышка, спасатели в шлюпке с красными веслами и бело-красным кругом на дне рифленого суденышка.

Места 27 и 28.

День первый. Полдень.

Дед за буйком.

Бабка – на берегу.

«Гаврюша-аа!»

Дед не меньше получаса самоуверенно протыкал головой черноморские барашки и бабка засуетилась.Оставив лежак, она сгребла сброшенную прямо на камушки одежонку, и кинулась топтать прибой. С ладонью-козыречком у глаз она не сразу высмотрела ватерпольную шапочку деда.

Дед отчаянно греб и на встревоженный голос не реагировал. Он был сосредоточен на отдыхе.

Подле него на резиновом матраце крутилась курортница в соломенной шляпе. Она кокетливо возмущалась: «Мужчина! Вы меня колышете волнами!» — при этом манерно закрывала лицо от летевших соленых брызг.

Дед знал ее по прошлому сезону и не собирался восстанавливать мосты, которые тогда же безжалостно сжег.

Из душа он вышел озадаченный.

«Перекупался!»

(конец)

Фотографии той брошенной кокетки я не видел, но, разбирая случай, дед сетовал, что деликатность ему тогда изменила. В последующем она ему еще не раз изменяла, но мне, почему-то, запомнился именно этот эпизод.

Дома, безусловно, знали о деликатном беспамятстве деда, но острой обструкции эта «болезнь» не подвергалась. В открытую нравоучительную тяжбу никто с ним не вступал. Все, кроме бабки, всякий раз лишь тихо ухмылялись, глядя на его довольное и загорелое лицо.

Впрочем, случались неудачи. И это чувствовалось по насупленному взгляду деда, когда он по приезду открывал дверь в мою комнатку, шаркая, скользил к кровати, а усевшись, разочарованно вздыхал.

— Ничем любопытным, мой друг, поделиться с тобой не могу! Оконфузился!

5.

Тогда в 73-ем взорвалась бомба.

В момент торжественного выноса их старого, скрипучего ложа дед сидел в коридоре и был несвойственно малословен.

Отцу с соседом в тот день пришлось попотеть.

Кровать снесли в подвал и заперли в беленой кладовке на навесной замок. По дороге в темницу она скрежетала, цеплялась за стены, за металлические перила лестницы.

Вечером за ужином над столом висела мрачная тишина. Нестерпимая. И дед первым ее разорвал. Подцепив вилкой макаронину, он кашлянул, и стал, как ни в чем не бывало, пространно философствовать. Однако отец его не поддержал, хотя и готов был к «политическим баталиям».

На некоторое время их мужские споры стихли, уступив место однобокому дедовскому пережевыванию международных новостей, мироустройства, и цитированию передовиц из газеты «Правда».

В комнате моей в тот вечер дед отделался одним предложением.

— Вот так, мой друг.

6.

В первый раз бабка продержалась 28 дней. Без видимых причин в сентябрьскую субботу она вдруг резко ожила и раздраженно затараторила. И тут же, чуть подзабытые, разносы и причитания вновь стали общественным достоянием.

Но раз от разу паузы-разрывы, в которых они «му-мушничали» становились все длиннее, а после того, как однажды дом потряс звонок из Горького, бабка и вовсе замолчала на год, переведя «кобелину» на полное самообслуживание.

Дело в том, что мой маргинальный дед в 75-ом основательно запустил роман с «сопраншей» из новгородской филармонии. Он увлекся ее голосом настолько, что не контролировал себя в Юрмале и на целую неделю забыл о контрацепции. Получив же через два месяца сообщение, огорошившее его, дед заметался. Растревоженный, он исходил всю квартиру, потерял аппетит, но на письмо, однако, решил не реагировать и затаился. Но беременная не отступилась. Проявив талант следопыта, по длинной цепочке она таки разыскала домашний номер телефона деда и позвонила. Позвонила и свела знакомство с бабкой на один трехминутный разговор.

Бабку тогда «прорвало», и она устроила деду феерический разнос.

После этого Гаврюшей деда она больше не звала. Теперь он стал для нее просто «дедом», в крайнем приличествующем случае Митричем, а под горячую руку так и вовсе — «хреном лысым».

В воздухе запахло разводом.

Однако развода дед боялся. Он прекрасно понимал, чем ему это может обернуться «по партийной линии» и несколько раз пробовал примириться, но бабка держалась другого бережка. И тогда дед жаловался на судьбу, сидя у меня на кровати.

— У меня от этих топчанов, мой друг, спина болит ужасно!

Он засиживался у меня в комнате и ненавязчиво добивался от меня сочувствия, после чего непременно съезжал к пространным рассуждениям.

— Я хочу тебе, мой друг, сказать, что без женщины мужчина вовсе не мужчина! Ну, ты, надеюсь, уже понимаешь, о чем я собственно… Это так неестественно спать с женщиной в одной комнате… на разных кроватях!… !

В 73-ем я стоял в дверях своей комнатки, когда кровать сносили вниз. Панцирный узор ее основательно провис, и в тот момент мне по-взрослому подумалось, что у деда с бабкой все же были счастливые ночи.

7.

Когда свою будущую жену я привел домой на смотрины, деда словно подменили. По его вспыхнувшему взгляду и вкрадчивым предложениям я сразу понял, что сделал неоднозначный выбор.

Вечером дед заглянул ко мне и, расправляя пузыри на коленях заштопанного трико, прокашлявшись, изрек:

— Хочу тебе, мой друг, сказать, что красивая жена одновременно и достояние и мука супруга!

8.

На моей узкой кроватке спать нам было тесно, и именно дед, как провокатор, сочувственно засуетился.

— Чего добру-то пропадать!

Кровать я поднимал с отцом. Он был слегка нетрезв, но старался, пыхтел, едва справляясь с шарахавшейся от него координацией. Неловкие, мы измазались о беленые стены подъезда, и на предпоследней промежуточной площадке зацепили кроватью крашенные металлические перила. На потрясший подъезд гул из-за двери выглянула бабка и охнула. Был ли тот «ох» от увиденного или услышанного – не знаю, к тому времени она уже и со мною не разговаривала. Два дня.

9.

Ей категорически не нравилась моя красавица.

Полногрудая и аппетитная, она дико кричала по ночам. Я даже закрывал ей рот, но она срывала со своего лица мою ладонь, бессознательно мотала головой, закатывала глаза, открывала рот и беззастенчиво заходилась от страсти.

Бабку наши ночи изводили. Она мучилась. Теряла терпение и однажды сорванным от негодования голосом громко выпалила: «Вот чертова потаскуха!».

10.

Бабкины фотографии в рамочках на стенах и в коленкоровых альбомах, прежде всего, отражали ее студенческий, пединститутовский период. Снимков было немного, но на них, подретушированная, она была поразительно похожа на Марлен Дитрих.

Дед подметил это сразу, как только впервые к ней «подкатил».

Именно это восторженное наблюдение изменило его жизнь.

Опьяненный дед не сразу понял, что вместе с потрясающей красотой ему придется примиряться и с надменно-холодным характером бабки, таким же, как у заокеанской капризы. И все последующие годы жилось ему со своей Марлен неуютно, хотя порой он отчаянно боролся. Пробовал смягчить ее деревенеющий норов, но всякий раз упирался, словно в стену. И тогда ему не раз казалось, что женат он на мужике. Грубом и упрямом.

Разрешая вспыхивающие конфликты, дед всегда шел навстречу первым и, даже будучи невинным, унижаясь, винился.

Бабка же принимала его уступки как должное.

В ней всегда просматривались черточки великосветской колючей надменности.

Впрочем, к моему осознанному и аналитическому периоду «актриска» была «уже не та», но дед часто вспоминал ее совсем другой.

— Бабка твоя, мой друг, в свое время вела себя как панночка и, хочу тебе сказать, не один я валялся у ее ног… Но вышла она за меня. Из всех этих лощеных кавалеров моя Марлен выбрала меня – простого деревенского парня из совхоза «Путь к коммунизму». Вот так-то, мой друг!

11.

Теперь дед все реже заходил «к нам» в комнатку. Выбирая моменты, когда моей красавицы дома не было.

— Ну, как ты тут!?

12.

В 1997 дед ушел из жизни. Ушел тихо – во сне.

За занавеской, напротив, дремала бабка.

Под утро, почувствовав неладное, она воровато притихла, но за размеренным ходом настенных часов сдавленного храпа не услышала. Щелкнув выключателем ночничка, бабка приоткрыла шторку и тут же дико вскрикнула – дед лежал недвижимо, вперив в потолок полуоткрытые, отмаявшиеся глаза.

Без него она не прожила и года…

13.

В освободившуюся комнату переселили нас – молодых, в нашу переехали мать с отцом, и в семье впервые появилась гостиная, просторная, без ширм и выгородочек.

14.

Почти месяц мы выветривали из комнаты застоявшиеся запахи настойки валерьяны и корвалола. Мы выбелили потолок, наклеили новые обои в полоску, пытаясь тем самым хоть как-то преобразить все еще «чужое» для меня пространство. Пространство, где еще совсем недавно царила атмосфера невзрачного существования людей, молчаливо коротавших свой век. Людей мне близких, мир которых гас на глазах, оставив им из развлечений одну дурацкую игру в молчанку…

Теперь по ночам моя красавица кричала совершенно открыто, и я не лез к ней со своей «клешней».

15.

Она была восхитительной…

16.

В тот памятный день, когда красавица вошла в наш дом, дед сразу же засуетился. И причина оказалась не в том, что он, как закаленный боец, «расслюнявился-рассуропился» — дед сразу понял, что под меня уже написан знакомый ему весьма невеселый сценарий. Оттого, без предисловий, он тут же вызвался «кое-что» шепнуть мне на ухо.

Но тогда мне было не до него и его интонационно выверенной «правды».

Я жаждал любви.

Тогда я впервые не открыл ему дверь. И в комнатке, где на краю кроватки сидела моя томная подружка, места ему не нашлось.

17.

В своей турфирмочке, где жена была и за туроператора, и за руководителя, она частенько самостоятельно торила новые маршруты, и лишь дважды в этих поездках ей сопутствовал я.

Это были печальные туры в Египет и в Чехию.

Они пришлись на наш нелегкий, чуть затянувшийся период притирок, когда своеволие и привычки из прошлой независимой жизни проявлялись буквально во всем. Ей не нравилась моя пассивность и меланхоличное отношение к происходящему. Мне – ее рискованные наряды, которые были вызывающими настолько, что ухажеры всех мастей, игнорируя меня, лезли к ней всюду со своими сердечными переживаниями. Мою вспыльчивость она тушила веселыми фразами, и я глотал их от безысходности и в Египте, и в Чехии.

— Дурачок, ты должен гордиться мною! Тебе повезло, что у тебя такая красивая жена!

Я, безусловно, гордился и любил мою красавицу так, что стаи местных птиц всегда шарахались от окон наших гостиничных номеров.

В Египте, пораженный портретным сходством жены с нильской царицей, я скаламбурил. Шутка ей понравилась, и в дальнейшем против звучного – Клеопатра – она ничего не имела и незамедлительно преобразилась тут же, на фоне пирамид, обнаружив величественные манеры, о коих я и не подозревал, когда впервые скользил ладонью ниже ее пирсингованного пупка.

К середине тура Клеопатра повела себя и вовсе как игривая дама. Она буффонадно-бурно реагировала на плоские шутки египтянина-водилы, перекрывая диковатым смехом натужный вой мотора.

Я ревновал.

— Ну, перестань! Ну не дуйся! Я ведь только тебя люблю, дурачок!..

18.

В Праге и вовсе все пошло наперекосяк.

Чешские вечера мне памятны покадрово, прежде всего, впечатлениями от пивнушек. Эти заведения, без сомнения, для одиноких, в них полная кружка – утешительный лот и собеседник что для чеха, что для мужика из сибирской глубинки с потерянными жизненными ориентирами.

В полуподвальном царстве я всегда находил себе местечко и, расслабляясь, разжижался пивом. Я менял кроны на пенистый напиток и растягивал пузо полюбившимся «Козелом». Я сам настойчиво напрашивался на утреннюю головную боль, забавляя кельнера по-русски склеенным «уанс-мо-плиз».

За полночь я морячком вплывал в номер и мертвым валился на кровать.

Вряд ли Клеопатра тогда церемонилась со мною – в беспамятстве, несомненно, есть и позитивные моменты.

19.

В гостинице над Влтавой трудятся удивительно смазливые швейцары и коридорные, путающие работу с охотой на туристок.

Он был необыкновенно обходительным, этот Иржи. Он всюду попадался нам на глаза и, сахарно улыбаясь, мерил Клеопатру похотливым взглядом. И мне было неприятно сознавать, что красотку эта оценочная игра забавляла.

Однако после пива мне было лень копаться в собственных переживаниях – меня программно тянуло в сон. Для развлечений я не годился. Я забирался в постель. И если не отключался сразу, то дружил с телевизором, листая платные программы для эротоманов и, в конце концов, мирно засыпал под фальшивые стоны пышнотелых тружениц любви.

20.

Клеопатра была раздражена. Она открыто тяготилась моего общества. Ее нетерпеливая душа рвалась прочь из тесных правил нашего семейного мирка, в котором сбились все нравственные координаты и табу.

Именно здесь, пражской весной, я почувствовал, что жутко устал от этой пресловутой, совершенно непреодолимой разницы в наших пристрастиях и вкусах.

21.

Они стояли подле меня распластавшегося поперек кровати и смотрели друг другу в глаза.

Он говорил ей.

Она отвечала.

Разлепив веки, я недоуменно всматривался в происходящее. В какое-то мгновение мне почудилось, будто это всего лишь фрагмент дурного и неприятного ночного видения. Но картинка не исчезала. Откровенной сценой разыгрывающегося адюльтера она хорошенько встряхнула меня.

Заметив, что я проснулся, они тут же прервали разговор, и Клеопатра кинулась ко мне.

— Как здорово, что ты проснулся! Иржи столь любезно предложил провести нас по нетуристической Праге, и я согласилась!

«Какого черта», — хотел гаркнуть я, но вместо этого лишь недоуменно промычал.

— Перестань – время детское, пойдем!

Из Праги мы летели молча.

Она и не думала оправдываться…

22.

Все годы, что живя со мною она «мучилась», Клеопатра категорически отказывалась заводить детей.

От ее непреклонности, которая постепенно разбудила во мне нервозность и раздражительность, вначале потянуло холодом, а затем, на излете наших брачных отношений – обжигающей стужей.

В какой-то момент я вдруг поймал себя на мысли, что она уже давно не кричит в постели и либо просто закрывает глаза, либо обреченно смотрит в сторону, будто пережидает непогоду…

23.

Кровать, разобранную предварительно на части, я стаскивал в подвал один. Я сделал несколько заходов. Взмок. Процарапал стены, чуть не разбил подъездное окно, пару раз терял равновесие и с грохотом скатывался по ступеням, собирая синяки и ушибы.

К моему удивлению, ни одна дверь в подъезде даже не скрипнула.

Свалив детали изношенного ложа в кладовке, я запер дверь на старый навесной замок и с размаху швырнул ключ в темноту подвального коридора.

24.

Клеопатра сбежала от меня…

25.

Так уж получилось, что пока мы были вместе, она все время отчаянно боролась с чувством разочарования от своего поспешного решения стать моей женой.

С самого начала.

Конечно же, я это чувствовал, но смиренно притворялся слепцом. Временами винил себя за инертность и мягкотелость, с которыми за годы несчастливого супружества пробовал малодушно сжиться. Притереться. Примириться. Возведя ощущения на уровень неизбежного зла, знакомого всякому мужчине женатому на красотке.

Я носил это чувство в себе, понимая, что рано или поздно нарыв вскроется и мне придется принимать решение. Неизбежное и разрушительное решение, от которого мое рваное сердчишко захлебнется кровью и окончательно окаменеет…

Но она не выдержала первой… И кто знает, как я проживу этот год без нее…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>