Нормальному мужику, чтобы вылезти из кровати, в которой нежится красотка, необходимы, без сомнения, весьма серьезные причины, но после десяти лет качельного, неустойчивого супружества найти их совсем не сложно. При этом не стоит глубоко копать, распалять воображение или изнурять себя пристрастным самобичеванием. В общем-то, все близко. Перед глазами. На поверхности. И нет причин свою неорганичную основу выпячивать на показ. Потому что за десять лет всё, что, казалось, должно было сцементировать, спаять наши тела, сердца и души, так и не обрело устойчивых форм. Приятных. Не позволяющих ни на минуту дистанцироваться от полярной привязанности, любовной спайки и живого вкуса к жизни.

Увы.

Слепое увлечение возрастными мужчинами ничего путного моей женушке не дало. Оно принесло ей лишь расстройство. А живя со мною, она и вовсе прозевала тот час, когда мы могли почти безболезненно расстаться и в последующем не тревожиться образом жизни друг друга.

Дело в том, что она засомневалась.

Впав в период философского утилитаризма, возможно впервые, она не дала волю чувствам. Не обнажила их остро. Решительно. И, к сожалению, все скатилось в пропасть. В расхожесть. В неудержимое влечение человека к пассивному и бездарному существованию.

Комментировать подобное – глупость. А пространно обобщать, выуживая из груды обломков частицы, которые, казалось, еще можно подогнать одну к другой и сцепить их клеем – полный бред. Ибо результат предсказуем – разочарование. Собранные из осколков бока, ручка, горловина однажды разбитой вазы, в сопряжении между собой уже не образуют той самой первозданной формы. К тому же, кое-что безвозвратно утеряно, что-то грубо выпирает и не подгоняется по причине банального пахорукия. В итоге в этом склеенном счастье, при прежнем внешнем сходстве, совсем уже не те черты. Ведь эта паутина, этот тонкий след от бесцветного клея не обманет ни меня, ни ее. Он не дает нам даже надежды на восстановление прежнего, исходного, навсегда утраченного мира. Ибо пальцы рук чувствительны, как сердце. Они цепляются за грубые швы. Они транслируют в наше сознание правду, которую каждый из нас тщательно пытается не замечать, чтобы не допустить ее медленного, но, увы, неумолимого разложения.

Десять лет неумолимого разложения.

Десять лет ежедневного склеивания этой чертовой керамической вазы, которая давно покрылась плотной, раздражающей взгляд паутиной…

За стеной молодая пара.

Они въехали всего неделю назад. Я видел ее. Его. Ничего особенного. Молодые. Пылкие. Бесстрашные в вознесении сексуальной свободы в своей абсолютно пустой квартирке, стены которой ничего не скрывают от растревоженного соседского слуха.

Она кричит. Всю неделю. Днем. Ночью. На кухне, в спальне, в коридорчике, в котором они, едва переступив порог, совокупляются, и их объединяет этот величественный восторг, этот развратный аромат плоти и страсти. Без сомнения, их вяжет любовь. И у них есть еще время, чтобы насладиться, насытиться ею всласть. До помутнения рассудка, до одури, ломая все нравственные приличия.

Она кричит. По нарастающей. Все глубже и глубже всаживая в стену свое космическое «ааа—а!!!», и тонкие стенки амфоры пока целехоньки – их еще не оплел грубый, развальный рисунок паутины…

Едва проснувшись, я расстроился от чувства тяжелого и душенизлагающего одиночества, охватившего меня. Оно было, несомненно, спровоцировано страстными стенаниями молоденькой соседки, и я пережил его ярко, вкупе с разочарованием из-за оборванной эротической фантазии под боком собственной жены.

Вполне возможно, что я действительно испортил ей жизнь.

Впрочем, скажи мне кто десять лет назад, что я буду виноват в этом, я бы не поверил. Я бы возмущенно рычал и дрался. Потому что моя красавица кричала. Кричала так, что я легкомысленно уверовал, будто этому крику не будет конца. Будто это будет бесконечный сладострастный крик, и никто и ничто этого порядка никогда не изменят.

Будильник.

Я не ставлю его уже десять лет. Он мне не нужен. Он давно внутри меня. И, независимо от дня недели, хочу я этого или нет, ровно в семь пятнадцать он дергает мое сознание за веревочку.

Будильник за стеною.

Они не слышат его и дают ему выкричаться до конца, до угасающего расслабленно- пружинного щелчка…

Моя заспанная красавица-жена.

Она еще не открыла глаз. Она еще там. Во сне. И голос ее сонный, еще только набирающий силу. Прорывающийся сквозь спекшиеся за ночь губы голос.

— Послушай, в конце концов — это невыносимо! Эта ненасытная сука меня окончательно достала! Ни днем ни ночью… Ну, сходи ты к ним! Объясни ты этому козлу по-мужски!.. Слышишь!!!

Она забыла.

Она всё забыла!

— Боже, еще только семь утра!.. Урр-ро-ды!!!

Без макияжа она, безусловно, теряет в привлекательности. Ее выбеленное лицо как чужое, но голос, этот вздернутый голос, он даже спросонья ее.

— Нет, я ничего не понимаю, что теперь все время так и будет?!.. Этот бесконечный сучий вой!..

Не переждав и нескольких покойных секунд, она резко меняет ориентиры.

— Слушай, может ты хочешь её трахнуть? Ну так давай! Вали, тебя здесь никто не держит! Задери ей подол! Уделай, чтоб сдохла!.. Ну, что молчишь? Можешь ты хоть раз повести себя как мужик!.. Что ты на меня так смотришь! Не узнаешь?..

Бедная моя.

Утренний неновый монолог.

Она кутается в тонкое одеяльце. Крутится. Трясет изящной ножкой.

— Ну, так что!?

Я едва сдерживаюсь и пробую мирно отговориться.

Но мой лепет ее не впечатляет, и она продолжает раздраженно наседать.

— Ой, ну перестань молоть ерунду!.. Можешь сколько угодно плести эту чушь, но ты должен хоть что-нибудь сделать! В конце концов, ты должен что-то делать… У нас вообще никто ничего не делает. У нас мужика в доме нет. Краны текут уже месяц, а тебе хоть бы что! Потолок, который вот-вот рухнет на голову, ты вообще не замечаешь! Конечно! Ты же не моешь полы. Тебе плевать, что я трачу полдня на то, чтобы собрать эту чертову пыль! Что я дышу этой дрянью весь день!!!…

Полвосьмого.

У меня всего тридцать минут. Тридцать минут, чтобы умыться, побриться, перекусить, одеться, выбежать из подъезда, добежать до трамвая, втиснуться, а затем выскочить из него через три остановки, перебежать улицу, распахнуть старую деревянную дверь, подняться на второй этаж, ворваться в кабинет и плюхнуться на казенный стул… но я еще в кровати и у меня еще тридцать минут.

Надо вставать.

Тапочки.

Я ищу их ступнями. Я ищу этот сплав гламура и китча – двух тождественных основ безвкусия. Я безрадостно стаптываю подарок от нее…

За стеной стон. Сдавленный. Угасающий. И кажется, будто уже слышен размеренный шаг часов.

— Ско-оо-ты!.. Жи-воо-от-ны-е!!!

Бедная моя, она намеренно акцентирует каждый слог, словно уверена, что каждая вздернутая и пропитанная ненавистью нотка долетит до их слуха… до их сознания.

Но она напрасно распаляет себя.

Они уже в ванной. Дверь вероятно неприкрыта – им некого стесняться. Им незачем скрывать свои молодые крепкие тела друг от друга. Они еще не устали от вечной и увлекательной игры…

Стена-мембрана замерла.

— Боже, неужели угомонились?!

Настороженное, недоброе лицо на фоне холодного льна.

— Слушай, ты бы прямо сейчас сходил и объяснил этим кроликам, что они не одни в этом доме живут!!!..

Я уже в ванной. За плотно прикрытой дверью. Я уже пустил воду, но все еще слышу ее голос. Не четко, но этот тон… этот злой, повелительный тон…

Она у меня вторая.

Пятнадцать лет назад была совсем другая история. И это был совсем никудышный брак длиною в три года. Так что с капризуньей я старожил. Я старожил, и мне нечего противопоставить ее двадцативосьмилетней привлекательности. Я во всем старше и сдержаннее ее. Даже в речевых оборотах, потому что ее новомодные: «прикольно, классно, вау!» несмотря на агрессивную экспансию, так и не перебрались в мой словарный запас. Впрочем, я не отсиживался и пробовал подстарить ее колкий язычок, но у меня также ничего не получилось. Ее пугает старость. И, несмотря на значительные перемены в облике, живя рядом, она не придвинулась ко мне ни на шаг? и эти чертовы десять лет легли между нами непреодолимой преградой.

Хотя, временами она снисходительна. И я люблю ее снисходительность – как старый и разваливающийся от вожделения мазохист…

Десять лет назад, когда нас знакомили, я ей совершенно не понравился. Я был обескуражен и расстроен, но проглотил ее блиц-откровение.

— Ну, девки, вы бля, даёте!.. А помоложе-то никого не нашлось!

Эту встречу готовили ее подружки и, просеяв с десяток претендентов, они остановились на мне в надежде, что я понравлюсь ей. Пускай не сразу. Через полчаса. День. Месяц. В своем брачном агентстве они и не таких пристраивали…

Вино, музыка, мерцающие свечи, этот старый, накатанный ход. Он всегда расслабляет. И она остыла. Обвела меня взглядом. Смягченным. И хотя в нем явно не хватало теплоты, но все же это было без сомнения пьянящее, путающее мое сознание снисхождение. И была еще граница. Пропасть.

Нельзя сказать, что до нее я жил печально, но то, что одиноко – точно.

В сущности, вся чехарда моих попыток завязать интрижки или продолжительные любовные приключения свелась к софизму Зенона. Потому как не было никакого преодоления одиночества. Ибо я и только я фигурировал в качестве пущенной древним греком стрелы. Оттого вся моя жизнь до нее, все мои сексуальные пробы оказались банальной чередой моментов покоя. А сам я все это время находился в одной и той же точке пространства. Никуда не двигался. А все метания с вереницей беспорядочных знакомств, как бесконечное число непреодолимых отрезков, казалось бы, движущейся стрелы, были мною прожиты зря. И я, словно неразрешимое противоречие, бездарно существовал все эти годы, где случались, естественно, и радостные взлеты и пьяные депрессии.

Встретив ее, мне так захотелось наконец-то сдвинуться с этой чертовой точки покоя.

Я почувствовал это остро, как только прикоснулся к ней. Хотя мне казалось, что она вот-вот одернет свою ручку, раздраженно мотнет головою и бросит мне в лицо: «Стаа-арикашка!» Но вместо этого она прижалась ко мне грудью, и мы, преодолевая остаточную напряженность, увязли в эротичном танго. Танец слил нас. Она вела меня, и я не противился этому верховодству. Ее поразительная и вместе с тем нарочито показная отрешенность окончательно выбила меня из колеи. Лишила опоры, и я не вполне явственно ощущал себя. Я оказался вне рамок привычного поведения, наработок, приемов, не раз выручавших меня при общении с женщинами. Я чувствовал ее притворство, как вязкую патоку фальши, но был бессилен и не годился к противостоянию. Понимая, что безрассудно обманываюсь, я не мог остановиться – мне невероятно захотелось ее. Мне нестерпимо захотелось сломать все нравственные табу и наконец-то насладиться бесконечным стоном своей сердечной жажды, будто до этого никогда не переживал ничего подобного и не был перекормлен этим немыслимым, фантастическим ароматом плоти. Я ринулся в бой. Сумасшедший, я жаждал навязать ей отношения тут же… И она откликнулась. Все поняла, вытащила меня за галстук из глубокого кресла. Прижалась, чтобы я не сомневался, шепнула на ухо: «Ок!», и я почувствовал благоухание божественной и разнузданной ночи.

Ночь!

Я не целовал ее ни на улице, ни в подъезде, потому что все время мазал мимо перламутровых губ. Потому что она притворно крутила лицом и кокетливо смеялась. Но не переигрывала. Не водила меня за нос, а, чуть насладившись игрой, просто взяла меня за руки и стала моей женщиной, начисто лишив меня головы. Захмелевший, я сразу же простил ей всех мужчин, что были у нее до меня, и целый месяц неотступно сопровождал ее во всех перемещениях… по улицам, по дому, в кровати, принимая феерические любовные позы, из которых она особенно благоволила грубой – коленно-локтевой. Она предложила мне ее сразу же, как только мы разделись и оказались готовыми забежать за невидимую черточку, за которой нас ждал источник самых естественных наслаждений. Безрассудный. Нескончаемый. И тогда, с загадочными глазами, она отвернула от меня лицо, предоставив мне возможность оказаться в ней, как в безымянной шлюхе.

Позже меня это стало раздражать. Потому что я никак не мог отделаться от мысли, что в такие мгновения она умышленно не смотрит на меня и наверняка фантазирует, представляя на моем месте крепких молодых мужчин.

Я, как мог, противился такой безадресной близости.

К тому же я ни разу не целовал ее в губы.

Это табу она навязала мне решительно, и оно чернило мой рассудок. Я раздражался, потому что не принимал ее отговорок, будто это не гигиенично. Но однажды она проболталась. И столкнувшись с ее хмельным откровением, я не мог заснуть всю ночь.

Тогда чуть за полночь мы вернулись из гостей. Я был возбужден. Она была пьяна, но румянец, выскочивший на ее щеках после нескольких фужеров Кинзмараули, был бесподобным, соблазнительным маячком. Он молодил ее, придавая раскрасневшемуся личику магическую привлекательность, и мне захотелось овладеть ею. Нестерпимо. И я полез к ней с жаркими поцелуями, но – она тут же изменилась в лице и оттолкнула меня.

— Ой, отстань! От твоих поцелуев меня тошнит… и вообще у тебя изо рта воняет как от моего папаши!

Ночь!

Провал.

Я почувствовал, что безбожно перебрал с внешними условиями пуризма.

И она это поняла.

Пылкой ночи у нас тогда не получилось, хотя она раздела меня и расслабилась, невзирая на мой раздраженно-растерянный вид.

Она смыла обиду любовью.

Этот барский, одолжительный секс!

Я был словно не в себе и раскачивал ее, как мирный маятник часов. А она суфлировала ритмичным постаныванием, запрокидывала голову, сминала тонкими пальцами накрахмаленную простыню, пока ее тело не прошила дрожь с кульминационным боем-криком.

В ванной мне легко. Здесь я глух. Здесь я могу расслабиться и мечтать, заперев дверь на щеколду. На краешке эмалированной чаши я ей недоступен. Здесь она не оцарапает меня своим гадким: «Ты там чё, втихую дрочишь?!»

Настенный кафель в ванной бухтит. Он сцеплен со стеною непрочно, и рано или поздно отвалится. Всякий раз, когда я касаюсь его, то локтем, то плечом он выдает свои пустоты, скрытые от глаза, но я слышу их сердцем. Я слушаю эту пустоту в одиночестве, под душем.

Когда-то все бывало иначе. И тогда у нас случались приятные минутки, и мы отдавались настроению во вспененной воде, напоминавшей наш единственный совместный отдых в Краснодарье…

Это были две незабываемые недели.

В той поездке она была необычайно хороша, моя красавица, и сарайчик, что приютил нас за скромную плату, трещал по швам. Это были те самые недели, когда она не капризничала и не отказывала ни мне, ни себе в удовольствиях.

Я любил ее в Анапе. В Геленджике. В Сочи. На перевале под скалистым прищуром, и мне было с ней удивительно легко. Меня не смущали взгляды молодых и загорелых туристов, потому что моя Даная была рядом. Она не разделяла время на свое и мое. Она прижималась к моей груди. Ластилась, как одалиска, и мне это безумно нравилось. Именно тогда я потерял эти пресловутые десять лет, стоявшие преградой между нами. Именно тогда я вычеркнул их из своих тридцати шести, и мне почудилось, будто мы сравнялись…

В запотевшем зеркале мое лицо плыло.

Мне вдруг захотелось стать героем французского романа, который однажды, проснувшись, не узнал себя из-за невероятной физиономической метаморфозы. Представляя себя на месте бедного парижского клерка, я хотел увидеть себя совсем другим. Красавчиком. Помолодевшим за ночь на эти непреодолимые и гнетущие меня лета.

Влажным полотенцем я заполосил отражение, но, увы, преображения не случилось…

— Я уж думала, что ты там уснул!.. Мы завтракать-то будем?

Завтраки – мои… Так уж повелось, что готовлю их я. Мне всегда нравилось кроить колбасу, сыр, хлеб аккуратными ровными ломтиками. Заваривать крепкий кофе. Сервировать стол, как в ресторанчике. И она это ценит.

Но я неловок.

В нашей кухоньке я вечно что-нибудь сшибаю, роняю или, пуская воду, неумышленно выворачиваю шумный кран до упора.

Эту прелюдию к завтраку она ненавидит и защищается.

— Дверь на кухню закрой!..

Оказавшись за столом, она уже не так раздражена, потому что ароматный кофе проник в ее подстывшее сердечко.

— Милый, я надеюсь, ты не забыл, что у нас сегодня праздник! Десять лет совместно прожитых мучений!!! — она отыграла каламбурчик, словно по ноткам, непринужденно весело. — И я хочу тебе сознаться, что мне не терпится узнать, чем ты меня сегодня удивишь?

Несмотря на легкий утренний срыв, выглядит она на удивление свежо и соблазнительно.

— Нет, сознайся, это будет колечко с брюликом или какое-нибудь колье, да-аа, милый?!..

За стеной ни звука.

Апория.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>