В феврале в издательстве «Слово/Slovo» вышла книга известного искусствоведа Михаила Германа о Париже. Она так и называется – «Неуловимый Париж». Прекрасно иллюстрированное неспешное повествование о странствиях человека русской культуры в городе-мечте. Культорологические преимущества этого большого парижского трипа очевидны, ведь пишет его человек, отлично ориентирующийся во французской культуре и истории. Исторические персонажи, герои книг и картин — для него не просто отвлеченные единицы, а части большого целого, внутри которого он и оказывается. С любезного согласия издательства «Слово/Slovo» Перемены публикуют одну главу из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж».

ПЛАМЯ И ДЫМ НАД СЕНОЙ

Красноватый дым поднимался к небу.
Проспер Мериме

В начале семидесятых парижские здания, очищенные в 1965 году от вековой пыли и копоти и ставшие, как в Средние века, почти белыми¹, вернули себе легкую патину и уже не казались очень светлыми. Парижские таксисты, известные несколько циничной философией, с самого начала уверяли: «О чем спорить, все станет таким, как было». Они были почти правы, но это «почти» свидетельствовало о том, что очистка была делом разумным.

Теперь свежая пыль и копоть XX века, забиваясь в углубления каменной резьбы, превратили старинные постройки в подобие объемной гравюры, грозной и легкой. Все оттенки тепло-пепельного, серебристо-черного украшали старые дома, соборы, часовни, башни, арки, порталы: ни глухой тьмы, ни свежей белизны. Париж повернулся к своему прошлому, вовсе не желая его имитировать.

Через пять лет после первой туристической поездки, в 1972 году, мне удалось приехать в Париж на целый месяц. Ради такой «частной» поездки тогда безропотно и почти охотно соглашались на издевательства властей. Абсурдизм ситуации начинался уже с того, что пускали в гости главным образом к родственникам, а те, кто имел родственников за границей, считались подозрительными, а значит, скорее всего, «невыездными».

Мне прислал приглашение живший полвека в Париже двоюродный дядюшка², сын эмигрантов, о котором я прежде знал мало и в анкетах умалчивал. Я не устоял перед утопическим соблазном и прошел через омерзительные унижения «приглашенного за границу» советского человека: комиссии, придирки маленьких чиновников, с удовольствием глумившихся над бесправными и напуганными искателями разрешения на выезд. Анкета на четырех страницах, начиналась как челобитная: «Прошу разрешить мне выезд…»³, но не слишком задевала и так уже почти убитое чувство собственного достоинства.

И все же: «Пустили!». До сих пор не знаю почему. Беспартийного, разведенного, с относительно сносным французским языком.

На исходе первого парижского вечера дядюшка посадил меня в свой маленький золотистый «рено» и по опустевшему уже бульвару Сен-Мишель за несколько минут довез до Сены. Мы обогнули остров Сите. Легко подсвеченные башни Нотр-Дам, туманно-платиновые на черном июльском небе, словно излучали собственное сияние. Прожектора проплывавших по Сене бато-муш⁴ (речных трамвайчиков) выхватывали из ночи стены и башни Консьержери, сверкающие их отражения качались в поднятых волнах, пока кораблик со своими огнями не уплывал вниз по течению, где за благородным куполом Института мне уже мерещился даже силуэт Нельской башни, снесенной 300 лет назад.

Башни Консьержери слева. Нотр-Дам. Башня — справа

Это был пролог встреч и со средневековым Парижем — второе свидание становилось реальностью, несомненной, но невероятной.

И первое мое парижское утро провели мы с дядюшкой в Люксембургском саду — надо было только перейти узенькую улицу Огюст-Конт. В саду я побывал семь лет назад счастливым и беззаботным туристом, тогда неслышно подходили старушки-контролерши, церемонно, но настойчиво спрашивали франки (сиденье на стуле было платным), лежали на травке красиво и просто одетые студенты и студентки, катили коляски юные прелестные мамы (еще не накрыли Францию джинсовая безликость и унисекс). Тогда нас даже сводили в зал заседаний Сената — в алое и мраморное великолепие, где, как писал Дюма, был разоблачен ставший графом де Морсер Фернан Мондего, предавший Эдмона Дантеса.

«Итак, д’Артаньян вступил в Париж пешком, с узелком под мышкою, и ходил, пока не приискал комнату по своим скудным средствам; это была комнатка на мансарде, в улице Могильщиков, близ Люксембурга». Еще в эвакуации в «Трех мушкетерах» впервые прочел я магическое слово «Люксембург», не поняв его смысла. Теперь-то я хорошо представляю себе, где находятся «мушкетерские» улицы — Могильщиков (de Fossoyeurs), нынешняя улица Сервандони, где поселился знаменитый гасконец, или сохранившая свое имя Старой голубятни (du Vieux-Colombier), на которой жил Портос, и множество других мест, дворцов и переулков, где разыгрывались события любимого моего романа.

Люксембургский сад

И вот, извольте: «Мой Париж», как и Париж д’Артаньяна, начинался именно здесь. За благородной черной решеткой со строгими золотыми остриями — широкая прямая аллея, идущая ко дворцу и к отсвечивающему, как большинство французских замков, золотисто-пепельным оттенком старого камня. Начиналась моя вольная и, как мне тогда казалось, безмятежная жизнь в Париже, и птицы пели только для меня среди густых деревьев Люксембургского сада, и солнце ласкало плечи мраморных королев.

Всплывали в памяти полузабытые страницы книг:

Статуи под деревьями, белые и нагие, были облачены в платья из теней, прорванных светом; одежды эти были изорваны солнцем, и лучи его казались их лохмотьями <…> в обилии света было нечто приносящее успокоение. <…> Великая тишина счастливой природы наполняла сад. Небесная тишина, созвучная (compatible) тысячам мелодий, воркованию птичьих гнезд, жужжанию пчелиных роев, прикосновению ветра.

Это из «Отверженных» Гюго… И какие-то обрывки стихов, и строчки из недавно опубликованного у нас романа Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой»:

Привычными стали голые деревья на фоне неба и прогулки при резком свежем ветре по омытым дождем дорожкам Люксембургского сада. Деревья без листьев стояли как изваяния, а зимние ветры рябили воду в прудах, и брызги фонтанов вспыхивали на солнце.

Сейчас, когда я уже видел Париж в разные времена года, мне кажется, там деревья не облетают полностью, а, может, в начале минувшего века зимы были холоднее или ветры безжалостнее?

Нас окружали статуи королев. Посредственные, но эффектные, даже изящные, профессионально и точно вырубленные из белого мрамора, всегда такого красивого на фоне деревьев, изысканно постриженных, как полагается это во французских парках.

Вот Маргарита Прованская, дочь владетельного графа Прованского Раймона-Беранже IV, которая тринадцатилетней девочкой в 1234 году вышла замуж за короля Людовика IX Святого и даже сопровождала его в Египет во время Крестового похода.

Анна Французская, вошедшая в историю под именем Анны де Божё, старшая дочь Людовика XI, короля Франции. «Она — наименее глупая из всех женщин Франции, — говорил ее отец, — ибо судьбе не было угодно познакомить меня ни с одной умной»⁵.

И знаменитейшая в истории Франции Анна Бретонская⁶ — жена двух сменивших друг друга королей Франции: Карла VIII и Людовика XII, образованнейшая дама, знавшая древние языки и даже некоторые технические науки, умевшая при этом шить и плести кружева; ей, вероятно, ей история обязана первым гобеленам с изображением женщины с единорогом.

И Анна Мария Луиза Орлеанская, знаменитая герцогиня де Монпансье, племянница Людовика XIII, участница Фронды, автор мемуаров (именем которой названы всем знакомые конфеты, множество гостиниц и кафе). Она и умерла здесь, в этом самом Люксембургском дворце (его тогда называли Орлеанским) в 1693 году, на закате царствования Людовика XIV… Их было много этих статуй: в середине XIX века в саду задумали поставить памятники правительницам и прочим выдающимся дамам Франции.

Все это мраморное племя, знакомое и не очень, сведения о котором то едва теплились, то с относительной отчетливостью вспыхивали в моей памяти, требовало немедленных и внимательных прогулок — ведь рядом были кварталы, где жили мушкетеры, где находились когда-то их казармы, и Нельская башня, и сонмы великих теней. А я продолжал прогулку, беседуя об апостоле Павле, который чрезвычайно в ту пору занимал моего дядюшку, увлекавшегося теософией и всякого рода мировыми проблемами. Исподтишка я все же любовался дворцом, построенным Соломоном де Броссом для Марии Медичи в любезном ее сердцу стиле тосканского зодчества.

Продолжение — здесь!

___________

1. У Мориса Дрюона в романе «Железный король» одна из глав называется: «Когда собор Парижской Богоматери был еще белым». Действие романа происходит в царствование короля Филиппа IV Красивого (1268–1314), вступившего на трон в 1285 году.

6. В 14 лет (1490) Анна успела побывать в формальном браке с Максимилианом Габсбургом, престолонаследником Священной Римской империи. Затем стала женой Карла VIII, а после его внезапной смерти, согласно тогдашним законам, женой его наследника Людовика XII и второй раз стала королевой Франции. В пору террора по приказу Конвента ее сердце, хранившееся в золотом реликварии в родовом склепе в Нанте, выбросили, а тело ее покоится в Сен-Дени. Именно она сделала белый цвет не траурным, а свадебным, впервые в Европе надев на венчание белый наряд. «Ее имя было Анна, дважды королева во Франции, герцогиня бретонцев, царственная и самовластная» (Anne fut le nom delle en France deux fois royne Duchesse des Bretons royale et Souveraine), —написано на реликварии.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>