Раньше Сёва курил только «Кэптан Блек» и очень редко, за чашечкой кофе в хорошей кофейне. Сейчас у него были жёлтые пальцы курильщика, чтобы добиться такого цвета он перешёл на «Балканскую звезду», рассыпал сигареты и забивал скверный табак в подаренную бывшей женой трубку. Она привезла её из Соль-Илецка, из сувенирной лавки возле тюрьмы для пожизненных заключённых.

Сёва работает преподавателем литературы на полставки, а больше нигде не работает. Поэтому теперь он живёт на иждивении у родителей — в свои-то тридцать — как раньше жил на иждивении у жены. Лекции, говорят, он делает неплохие, необычные и самоуверенные, но научная работа у него не клеится. «Ненавижу писать», — говорит он. И это при том, что считает себя поэтом. В этих лекциях (я видел конспекты-схемы этих почти спектаклей) Сёва говорит о смыслах слов, стихов, романов и жизней персонажей. Быть может потому так много о смыслах, что собственная жизнь у Сёвы нелепая и неряшливая. Может потому, что в собственной жизни Сёва всё время сомневается и всё время спотыкается. У него даже рассказ такой есть, «Отсутствие» или «Опрокидывание», кажется. Там злобные марсиане миллионами атакуют землю, жгут посевы, насилуют женщин и так далее. А когда благородные земляне-партизаны попадают в плен, их ведут к главному начальнику инопланетян. На озлобленный вопрос героев о смысле нашествия этот генерал-пришелец отвечает: «Я не знаю. Никто из нас не знает».

Вот так и сам Сёва; на всякий прямой вопрос «Что делаешь?» он отвечает уклончиво или с отчаянием: «Что-то эдакое…» Хотя, как ни странно, на Достоевский вопрос «Как веруешь?» отвечает с необычайным пафосом: «В Господа нашего Иисуса Христа верую».

Сёва некрещёный, он собственным умом дошёл до чтения священных книг, проникся их красотой и возлюбил тоскующей любовью того, кто Анастасий, кто смерть перешагнул, кто страдал не понарошку. Но Бог для Сёвы оставался молчаливым свидетелем, никогда не дающим ответа.

Однажды Сёва (это было, когда я служил в армии) решил пойти в храм Серафима Саровского и креститься. Это было перед пасхой. В церкви этой белые стены, чудный иконостас и замечательный хор. А тамошних попов ему давно нахваливал православный друг. Сёва отстоял одно воскресенье, а потом поделился мыслями с женой — урождённой православной женщиной года на два его младше. Решили идти вместе.

Но вышло из этого желания только то, что Сёва развёлся и надолго оставил мысли о воцерковлении. Когда меня демобилизовали, всё уже было кончено, но я не приставал к нему с расспросами, в письмах-то он писал об Августине Аврелии, о Моисее и добре. Вообще его письма были красивы и воодушевлены. Но в последние мои армейские месяцы письма не приходили.

Однажды ночью мы разговорились у дверей кинотеатра после бестолкового фильма-комикса. Он говорил об отсутствии бесценной наивности у современных жанровых режиссёров. О том, что любительское кино — которое мы с ним вознамерились снимать — должно быть по-хорошему наивно, ярко, герои его хотят жить и увлечены жизнью. Они, даже если грустят, грустят как здоровые люди, а не как болезненные полумеханические манекены. Вот в фильме «Они живут» Джона Карпентера, говорил он, есть эпизод, там два огромных мужика пять или шесть минут с ожесточением мутузят друг друга из-за того, что один из них не верит в нападение инопланетян… Но вдруг Сёва блеснул очками, помолчал немного и сказал:

— Почему я развёлся с женой? Это целая история.

Вот что он мне рассказал:

— Показалось, что жена, лежавшая рядом — не жена, а какая-то копошащаяся масса. Что-то нечеловеческое. Показалось, что она, не то чтобы вцепится, скорее… приникнет и облепит. Или, что по одеялу, перелезая через неё, лезет ко мне лилипут.

Лежал, не шевелясь, с голым, беззащитным плечом. Под одеялом было жарко и страшно хотелось пить. Несколько мгновений я боялся, а потом зашевелился, и поднялся в кровати, не глядя на жену. Потом перелез через неё и, бросив «хочу пить» в её «куда ты?», побрёл на кухню.

Там наполнил стакан водой из бутылки с помпой. Я был словно в чужом доме, в темноте, хотя включил электрический свет. Я сидел за столом и видел: я сижу за столом, а напротив меня, почти полностью скрытый столешницей, стоит чёрный демон в половину человеческого роста. Стоит и… смотрит? Не знаю. У него нет головы, только утолщение сверху туловища и размытое лицо, разрезанное щелью рта. Я пью воду, и ум мой спокойно говорит мне: это морок, ничего нет. Но воображение рисует пришельца со всей отчётливостью кошмара.

Существо идёт в коридор, останавливается у двери в кладовку, словно раздумывая; вполоборота торчит возле кошачьей кормушки… на дальней стене за ним — ночное страшное зеркало. Потом пришелец, покачиваясь, переступая с короткой ноги на длинную проходит коридор и сворачивает в спальню. В спальню! Там лежит моя жена, которая три минуты назад казалась мне чудовищем. Она и сейчас не кажется мне родной, я не боюсь за неё. Демон, вошедший к ней — спящей, только ещё раз пугает меня, не сильнее чем я испугался раньше.

Нет, всё-таки сильнее. Раньше я сомневался, а теперь точно знаю — её там нет. Теперь нет или давно уже нет… не знаю наверняка. И я представляю себе, как он вошёл — этот безголовый — и стоит рядом с ней. Покачивается и молчит. Игрушечные кошки и деревянная цапля возле гигантской монстеры стоят вместе с ним, словно заговорщики. Немного пахнет розовым маслом. Может быть безголовый положил ей на бок руку.

Я сделал усилие, чтобы встать из-за стола. Убедился, что в кухне никого нет. Прошёл коридор — в коридоре пусто. Прямо и спокойно вошёл в комнату, перелез через жену и лёг. Никого нет. Никого нет, только я и она. Она спит.

Но когда я лёг, когда закрыл глаза, я уже точно знал, что безголовый чёрный силуэт стоит у телевизора.

* * *

Мне нравится Сёвино воображение, умение создать историю из ничего. Правда все его истории обрываются посередине, остаются без объяснения и демонстративно не имеют морали, словно Сёва вопиет: мораль нельзя рассказать, она только в вас самих, а мои истории это просто истории. В этой фразе — «просто истории» — особенно много пафоса, от которого Сёва никогда не может удержаться. Настолько, что иногда я одёргиваю его, как какой-нибудь Самсон Карраско, пытающийся вразумить Дон Кихота.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>