^{В новостях CNN я черта, за которой провал.
Борис Гребенщиков. «Навигатор» (1995)}

Банальность – это избитая истина. Её проблема в том, что она перестаёт быть истиной – стёртость смыслов, исчезающих от повторения без задержки над тем, что, собственно, мы повторяем, приводит к тому, что истина становится ложью – банальность это ведь предательство той самой истины, которая когда-то существовала в словах. Мы пробегаем по словам, отмечая знакомое, слышанное, читанное – а раз так, то оно необязательно, ведь то, что нам знакомо, мы склонны расценивать как то, что нам принадлежит, нами и освоено. Но здесь – в случае с истинами, не важно высокими или низкими – никакое присвоение невозможно, мы не можем ими обладать, и нам хватает протеза знакомого, избавляющего от необходимости возвращаться вновь и вновь: повторение работает как избавление, как невроз навязчивых состояний уводит от действительной проблемы.

Мы погружены в сиюминутное – а прежние механизмы, помогающие вырваться из сиюминутности, либо исчезли, либо сами стали составной частью «сиюминутного», не извлекая нас из него, но сами погружаясь в него: всё чаще это единственный способ для них быть замеченными, обрести «реальность». Нет, разумеется, есть то, что вспоминаем мы все, как «несиюминутное» – семья, дети, родные и близкие. Выкладываем на Facebook’е или ВКонтакте их фотографии – в продолжение их «постя» цветы и котов. Это быт – то, за что мы цепляемся. Но зацепиться за него можно только в том случае, когда есть нечто больше его. Быт тогда держит нас, когда через него просвечивает бытие, сам по себе он беззащитен перед напором времени.

Стремление быть «современным» всегда означает отставание – ведь «современность» в этом случае нам даётся, она уже есть – и тем самым уже обернулась прошлым. Подлинная современность это то, что пока ещё не существует как таковое, не предъявлено как данность, а становится – ускользая от окончательного высказывания, жёсткой формулировки. Подлинной современности еще только предстоит оформиться – и быть предъявленным как «современность», за которой будут торопиться остальные, боясь отстать, и тем самым вечно оказываясь за порогом современности.

Сноб тем и отличается от аристократа, что стремится «соответствовать», презирая всех остальных – презрительный взгляд, необходимость постоянно оглядываться вниз, чтобы утвердить своё место «наверху», отличает сноба. Аристократический взгляд куда презрительнее – и одновременно терпимее взгляда сноба, поскольку не различает тех, кто «вовне»: это взгляд, видящий лишь равных, лишь их признающий людьми – признание требуется от равного, а не от того, кто ниже тебя, ведь если он ниже, то тем самым его признание не имеет ни малейшей ценности: он неправомочен судить, а уж как именно он судит – не важно. В предельном варианте – том, что высвечивает смыслы, избавленные от необязательности фактического – гегелевская диалектика «раба и господина», уходящая в глубину в отличие от ницшеанского противопоставления, поскольку «господин» нуждается в другом, он социален в своей «асоциальности».

Мы торопимся, подгоняемые страхом «не успеть»: в беге времени мы всё время пытаемся угнаться за ускользающей «современностью», совпасть с нею – но течение времени не подхватывает нас, как течение реки – напротив, то, на что мы надеемся, это хоть на краткий миг быть «в волне», осознавая, что следующее движение этой «современности» выкинет нас из течения.

Современность оказывается пожирающей время – и биографическое время не исключение. Эту странность отмечал еще Хёйзинга, размышляя о странном влечении к молодости – современность как эпоха, то, что проскальзывает в русском языке непоименованным, и что мы фиксируем через непереводимый modern, это странное стремление отказаться от времени. Современность противостоит времени, отменяет историю, как то осознается Гегелем. Здесь нет места «истории», исчезает старость – опыт ничему не учит, он, напротив, мешает быть «современным», даёт такое знание, которое не позволяет действовать адекватно. Опыт становится бременем, которое необходимо сбросить: любым образом – от постоянного постулирования разрыва – каждый раз провозглашающего новый век, новые времена, новое небо и землю, до стремления отменить или, во всяком случае, приостановить старение.

Власть теперь – это молодость или, по крайней мере, моложавость: надо выглядеть младше своих лет, по возможности сохранять юность – начиная от косметических процедур и заканчивая образом мыслей. И, напротив, старость теперь – без уточнений, её отменяющих – это та сфера, где существование заканчивается – старики становятся «прозрачными», незамечаемыми обществом, или, точнее, замечаемые только в специально отведённые для того дни или в специально обозначенных местах.

Пока мы молоды, мы значимы – не важно чем, но мы присутствуем для других: как красивые или уродливые, как умные или глупые, амбициозные или безынициативные, но мы есть. Старость вымывает человека из общества, делая его «отсутствующим»: старику остается только «доживать свой век», причём индивидуально – общество терпит его присутствие, даёт ему средства на «доживание», но это лишь «рефлекс человечности»: в действительности старость здесь не нужна, она бесполезна – и раздражает, как активный старик, лезущий в дела живых на самом деле, а не в качестве биологического факта – его попытка действовать вызывает лишь более или менее явно раздражение, поскольку он неспособен помочь, не может быть полезен, и тем самым лишь заставляет отвлекаться от настоящего дела ещё и на него: он помеха в чистом виде, и потому лучшее, что может предложить общество своим старикам – быть незаметными, жить в своём собственном, старческом пространстве, лучше всего – в доме для престарелых, где их смыслы и их опыт не угрожают окружающим, где они общаются лишь друг с другом и со специально приставленными людьми.

«Неудачники истории» – мы неудачники во всём: жертвуя историчностью ради современности, мы утрачиваем историчность и в то же время не попадаем в современность, оказываясь в безвременье: там, где не учит опыт, не даёт надежды время как будущее – будущее отсутствует, поскольку не удается попасть в настоящее, вечно находящееся в месте «будущего». Жизнь только обещает начаться, никогда не начинаясь.

Если греки, по уверениям Ницше, Шпенглера или Лосева, не ведали истории – вечное настоящее придавало значение прошлому как будущему, а суть дела была в повторяемости, «истории» как собрании «неизменного», того, что было, и чему суждено повториться в будущем: в сходных ситуациях люди будут поступать сходным образом, утверждает Фукидид, и потому полезно знать, как они поступали в прошлом, поскольку количество возможных ситуаций ограничено. Так вот, если греки не ведали истории в её повторяемости, то мы лишаемся истории как раз в её мнимой историчности – всё уникально, а раз так, то настоящее неповторимо, прошлое лишь затрудняет нас, поскольку связывает оглядкой на те примеры, которые уже были – и, следовательно, которым не суждено повториться.

Проблема в том, что никакого другого существования, кроме существования во времени, нам не дано – и, следовательно, вопрос лишь в том, развернётся для нас это время в историю или так и останется пустым временем, уносящим в своём течении народы, царства и царей.

Существуя в России, мы воспринимаем это пространство как некое «не», вечную негативность, с мечтою жизни «не здесь», время – как враждебное, то, что отделяет нас от подлинного существования, и это несовпадение во времени регулярно подтверждает опыт нашего пространства – его преодоление делает для нас время осязаемым. Однако ведь нет другого способа «зацепиться» во времени, кроме как зацепиться в пространстве – ощутить, пережить это пространство как своё, место своего присутствия.

Современность – как время совпадения с собой, когда преодоление себя – это и путь к себе же, некой точке в себе вне времени, которое обретается через время. Время само по себе – пусто, оно то, что пожирает всё: и аисторичность это и есть триумф времени как такового. Актуальное же – это не то, что мы настигаем, а то, что сохраняется. Deus conservant omnia.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>