Зло сами творили? Как? Не замечая Его? Или Оно — социализм? И ату Его, если впредь заметим? (По поводу рассказа Варламова «Случай на узловой станции»)
7 июля, 2012
АВТОР: Соломон Воложин
Если человечество спасёт свою жизнь от угроз прогресса, то – отказавшись от перепотребления. Отказавшись добровольно (иное немыслимо, по-моему, при наличии на планете ядерного оружия и других средств массового уничтожения). До сих пор чей-то отказ бывал принудительным. В том числе и при так называемом социализме. Экспроприация экспроприаторов. Отсутствие опасности гибели просто всем исключала добровольность отказа. Разве что «мысли о необходимости разделить участь своего народа и жить собственным трудом». Трагизм ситуации в России, однако, оказался таким, что, как говорят доброжелатели, лес рубят – щепки летят. Но кто сказал, что обязан быть доброжелателем Алексей Варламов? [Это его рассказ «Случай на узловой станции» («Новый Журнал», Нью-Йорк, № 224, 2001) я обсуждаю.] Тем более, если писатель нацелился на публикацию в стране, от которой вряд ли стоит ждать доброжелательности, пусть и после формального окончания холодной войны (общественное мнение в ней как-то не восстало против «второго» — в 1990-м, «четвёртого» — в 1999-м и готовящегося к 2004 году «пятого» расширения НАТО на восток). Рассказ Варламов написал (по крайней мере, опубликовал) через 10 лет после падения так называемого социализма, но реакция на былой трагизм у него – как реакция на метафизическое Зло, угроза которого актуальна и теперь.
«…но в тот день, когда объявили победу, Георгий Анемподистович почувствовал тоску.
С утра шёл дождь, и он тупо глядел за окно, где играла гармошка, и танцевали бабы, а среди них единственный мужичок привалился к скамье и рыгал».
Рассказ несколько напоминает кино «Штрафбат» (2004), эту энциклопедию гадостей социализма. За что сослали в Варавинск «инженера-путейца», бывшего дворянина в конце 20-х годов, не написано, но чувствуется, что зазря. (Тогда «в моде» были инженерные диверсии, которые, чёрт их знает, были-таки или нет на самом деле. Народ российский оказался таким горячим, что то и дело доходили до последней крайности даже бывшие союзники борьбы с царизмом и капитализмом. Самоеды.) Трудолюбие и тихое поведение инженера могло б навсегда закрыть вопрос о его лояльности мещанскому, в сущности, режиму. Но. «За ним следили, не подсыпал ли он в буксу песка, перепроверяли то, что он делал, стремились уличить в злом умысле». И он разлюбил свою специальность. Но увольняться по собственному желанию стало законом запрещаться. И он опять подчинился. Принял и начальствование станцией, когда, в 42-м, видимо зазря, расстреляли предыдущего, за то, что «сорвался и пошёл под откос товарный поезд». Слишком тяжёлый, наверно, был (война ж, перевозок много, кто-то требовал, а начальник поддался…). «Он не боялся смерти, однако тягостное её ожидание сделало его ко всему безразличным». – Вот и победа – не победа.
Плохо, но помню, что когда мы в 1944-м возвращались из эвакуации, из Узбекистана на Украину, раз в пустыне наш поезд остановился очень надолго. Говорили, что в одной колёсной паре нашли воткнутую шпалу между тормозной колодкой и колесом. Диверсия, мол. Так кто его знает… То была всё-таки ещё война. Дорога от Чкалова (Оренбурга) до Ташкента была одноколейной. Сделать на ней аварию – стоило отрядить диверсанта.
Но в День Победы…
Пацан сунул в буксу тряпку, чтоб тряпкой со смазкой из буксы распалить костёр, ибо больше нечем было: его мать и ещё двое детей срочно возвращались в Москву, отбивать занятую кем-то квартиру, ехали на открытой платформе, и надо было «сварить похлёбку». Пацана поймали машинисты, но до НКВД ещё не дошло. У героя же проснулось классовое чувство из-за того, что почуял – и верно – в женщине бывшую дворянку, а НКВД… «какое дело было бы этим гадким, отожравшимся в войну ряхам из НКВД до его тряпки, если у них глаза загорались нездоровым огнём, едва они только слышали слово «букса»».
Георгий Анемподистович за объяснительную записку мамы пацана отпустил. А потом его, понимай, схватило НКВД, и… «очень скоро в Варавинске о нём позабыли, только вспоминала его иногда молочница и ставила в открывшейся во время войны церкви сразу две свечки: одну за здравие, другую за упокой».
И это конец рассказа.
Как инфернальное воспринимается Зло социализма в 2001 году. Что случилось? – «…в декабре 2000 года президент Владимир Путин решил предложить Федеральному Собранию в качестве государственного гимна оставить музыку прежнего советского гимна… 20 декабря пакет законопроектов, куда, в том числе, входил закон о гимне, был одобрен Советом Федерации». – Запахло некой реставрацией СССР? Инфернального Зла социализма? И нет в нашей истории эпохи так называемого социализма ничего, чем можно было б гордиться (а Путина надо в сторону)?
А если вспомнить про неизбежный в будущем – из-за упомянутого всеобщего добровольного прекращения перепотребления – коммунизм? Или добровольность предполагает эволюцию, в 1917-м же году совершилась революция… И после неё не последовало отступления, предлагавшего дальше лишь добровольный отказ потреблять столько, сколько нужно для выживания отказавшихся перепотреблять. Враждебное таким отказавшимся окружение вне и внутри страны не дало б никакого шанса эволюции всех до уровня отказавшихся. То есть революция была преждевременной и упорствовать на постепенном перевоспитании мещанства было, по меньшей мере, самообманом. А по большой мере – обманом: из-за появления в стране номенклатуры, во всё увеличивавшемся числе своём любого равенства в потреблении чуравшейся не хуже прежнего дворянства, духовенства и буржуазии.
Или всё-таки у эволюции был шанс? Неравенство начальниками скрывалось. Официально признавалось аморальным. Ложь сама по себе не взывала разве к отказу от себя? Тем более при обнаружившейся через пару десятилетий после войны катастрофичности для человечества неограниченного прогресса. А?
И если был шанс, а тем более, если всё равно всё кончится коммунизмом (материальным потреблением каждого по разумным потребностям, с акцентом на разумные), то… То не появляется ли возможность гордиться своей историей, пусть и с ошибками, но предсказавшей таки человечеству путь к спасению от капитализма с его упором на неограниченный прогресс (и – потому – всеобщую смерть).
Возможность гордиться есть. И она заключается не в покаянии за ошибки, а в осознании механизма их возникновения. В искусстве – в акценте на понимании, как происходил абсурд (а не, как у Варламова, — в акценте на какой-то прямо метафизической сущности Зла-социализма).
Ведь элемент самообмана таки был на самом верху. Например, вещистская бедность Сталина. И на метро он всё-таки не ездил, а не без его влияния оно было разукрашено так, что поражает. «Всё во имя человека, на благо человека»… А метро ж – подземелье (символ угнетения)! Как же не заметили деятели искусства?!
«Публикации последнего времени открывают прежде закрытое. Вновь обретаемое знание неизбежно ставит перед вопросом: каким образом все то чудовищное, кажущееся абсурдным и невозможным для разума, стало не только возможным, но действительным? Первый ответ, который сам собой подсказывается слабостью человеческой природы, — все это невероятное было неочевидно, а потому и умонепостижимо. Однако тот же самый публикационный поток приносит свидетельства обратного, убеждая в том, что для огромного большинства умеющих видеть все, что кажется ныне невероятным и что наш стыд (но не совесть) надеется списать за счет пребывания в сфере неочевидного, — все это лежало на поверхности, будучи выставлено на всеобщее обозрение.
Пафос нижеследующего — показать, в каких абсолютно очевидных формах существовали и продолжают существовать чудовищные невероятности сталинского режима. Чтобы их увидеть, достаточно просто, так сказать, протереть глаза <…>
Станция метро Комсомольская-кольцевая в Москве — апофеоз сталинского официоза в архитектуре. Это базиликальное пространство, небесная зона которого расцвечена мозаичными историческими «салютами»» (Алленов. Тексты о текстах. М. 2003).
Мозаичные композиции Корина на Комсомольской связаны единой концепцией – они являются буквальной визуализацией речи Сталина, произнесенной 7 ноября 1941 года: «Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!».
Как это. И т.д.
«Потолочный свод над верхней площадкой лестницы, ведущей к переходу на радиальную линию и в город, украшен мозаичной, в сиянии, пятиконечной звездой, к центру которой подвешена люстра. Но на участке этого «неба», непосредственно перед видением красной звезды попадается странный квадрат, помещенный на той же центральной оси свода, что и прочие изображения, и потому прочитываемый как одно из них. Дно этого плафона, имеющего, подобно остальным, лепную раму, представляет собой металлическую плиту, на которой прочеканен орнамент. Изображена обыкновенная, в квадратных переплетах, решетка. Плафон, следовательно, воспринимается как люк в потолке, задраенный этой плитой.
Допустим, именно допустим, что люк и крышка продиктованы какой-то утилитарной необходимостью. Но вот изображение… Почему решетка? Она ведь попадает в определенный изобразительный контекст, повествующий об этапах большого пути к социалистической свободе. В таком изобразительном ряду принадлежащая не изображению, а самой «натуре» крышка люка подобна коллажу в живописной картине, образующему с ней связный текст. Но при этом «текст» коллажа — решетка — создает ситуацию семантического сдвига в апологетическом содержании и стилистике контекста. Это все равно как если бы в подборке учебных диаграмм, рисующих победоносные деяния в русской и советской истории, оказалось бы письмо — весть оттуда, где захлопываются тюремные люки и небо перечеркнуто решетками.
Это был бы избыточный, не запрограммированный целевой установкой рисуемой картины факт, устанавливающий, однако, обратную связь между ним и контекстом, в который он инкрустирован, показывающий ту же самую картину победоносных деяний, но с изнанки. Аналогичным образом «небо» социалистического «храма», расцвеченное апологетическими сюжетами, оборачивается в упомянутом плафоне дном накрывающего его земляного массива, дыру в котором, задраенную крышкой, мы видим «с изнанки», то есть снизу, что всего-навсего легализует фактическое положение дел, а именно то, что мы находимся «в погребе» — в подземном пространстве.
Свод станционного интерьера с мозаичными плафонами есть символико-аллегорическое изображение, идеологическое «небо» сталинской официальной государственности. Изображения знаменуют путь, этапы утверждения российской государственной мощи. В перспективе этого пути, как некогда волхвам, сияет толпам паломников эмблема новой эры — советская пятиконечная звезда. Включенная в цепь этих изображений якобы утилитарная вещь — люк с решеткой на крышке — становится изображением крышки с решеткой, то есть эмблемой того же «идеологического» порядка, что и звезда «во славе». Решетка оказывается одним из моментов в проведении сквозной темы победоносного шествия из глубин истории к торжеству краснозвездного неба. Поскольку с оных «небес» сквозь сюжеты изображений вещает государственный глагол, то «вещь» — крышка люка — становится глаголом, вестью «о крышке» <…>
назначение ансамбля станции Комсомольская как художественного мероприятия — вовсе не снабжать знанием, возбуждать не рассудок, а чувство — возвышать, вдохновлять, или, как часто говорится, «оказывать мобилизующее влияние на народные массы». Да, но как все-таки в это вдохновенное «песнопение» вписать упомянутый плафон — люк, крышку и решетку? Он ведь рассеивает «вдохновение изобразительного ряда”. Однако каким же образом его можно исключить, если он в этот ряд включен? Да очень просто – не замечать его, то есть не видеть очевидного, что, собственно, и делается.
Но для этого требуется выполнить одно условие, а именно — не видеть вообще всего ансамбля, не принимать всерьез излучаемых им «вдохновений», чему, кстати, способствует вокзальная атмосфера этого «храма». Именно расчет на невнимательного, находящегося во власти стадного инстинкта человека вокзальной толпы как на основного потребителя сего «храмового зрелища» обусловливает и чрезвычайную грубость исполнительского мастерства, и превращение всей государственно-сакральной символики исторических «вдохновений» в своего рода идеологический балаган, где в общей сутолоке проходит незамеченным и такой «смертельный» номер вне программы, как видение упомянутого плафона. Оно, стало быть, лишь выявляет изначальную абсурдность целого, двойственность, двусмысленность существования вокзала в образе то ли храма, то ли дворца <…>
Допустим, удалось бы выяснить, что выраженное «сказалось» само собой по недомыслию, бессознательно. Это лишь означало бы, что посредством бессознательных действий сказалось, объявилось, вышло на свет очевидности нечто, существующее помимо сознания, то есть сама действительность — но действительность, которую предпочтительно было бы не видеть <…>
автором сей многосмысленной бессмыслицы является, в конечном счете, сама действительность, вся и в целом история построения социализма в нашей стране» (Там же).
Как ни много я цитировал Алленова, но он написал ещё много больше. Человек волнуется и – многословен. Почему он волнуется? Потому что является свидетелем и участником трагедии, в которой чуть ли не нет виноватых!
(Сталин не параноик, не средневековая отрыжка истории, а раб её. И он, предавший Мировую Революцию, — ради которой большевики и возглавили было революцию дома, — должен был или убить несгибаемых большевиков, или они б его убили. Как в Африке. Такие страсти. Он, может, довёл страну до следующей фазы развития и умер, не успев сделать явной фазу, где фундаментальная лживость строя должна была повести к ликвидации лживости, но не к ликвидации самого строя вместе со лживостью, что невольно или вольно, как говорит о себе Горбачёв, делали все руководители после Сталина.)
И тогда в нашей истории, может, можно чем-то и гордиться? Но поймёт ли это Варламов когда-нибудь?
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>
Несколько «заморочено», но я рад, что тему Большой Лжи, как и тема возможности преодоления капитализма начали — развиваться.
Хотя Правда пока не «далась» автору ещё одной стороной: жертвенность народа и подлость этноэгоизма большевиков использующих жертвенность и подвиг народа для его, народа, геноцида.
Геноцида народа как цели у большевиков не было. Нечего врать на них. Просто они устроили строй под названием политаризм (по Семёнову). Промышленный, отличающийся от аграрного — древнеегипетского — хозяйством. И в том строе жизнь подчинённых (в том числе и малых начальников) им сами КАК БЫ не принадлежит. Поэтому условия их жизни строем учитывались не в первую очередь. Но это не геноцид — намеренное уничтожение.