У каждого старого года есть свое, своеобразное обаяние. Есть города, в которые влюбляешься сразу, есть такие, в которых нужно некоторое время пожить, чтобы полюбить, есть неуступчивые, трудные города, скрывающиеся от туристического взгляда, красота и обаяние которых открываются почти исключительно местным жителям. Но любой старый город способен очаровать – пусть на самое краткое время – уже только за счет своей старины.

Старый город – не обязательно старый во времени. Нью-Йорку, например, уже почти четыреста лет, но подумать о нем как о старом городе практически невозможно. И, напротив, Вена всю свою историю в качестве крупного города отсчитывает с 1683 года, когда исчезла постоянная угроза турецкого завоевания и город перестал быть передовой крепостью – так что в определенном смысле она младше Нью-Йорка.

Старый город – это город, несущий на себе следы собственной истории, сохраняющий свое прошлое, укоренный в нем. Собственно, этим он и отличается от «музейных» городков, существующих «вовне»: ради туристов, наезжающих в них и восхищенно фотографирующих местных жителей, оказавшихся музейными смотрителями или экспонатами музея, которым стал город. Настоящий старый город существует сам по себе – приезжий в нем попадает в пространство, живущее по собственным законам, воспринимает себя как постороннего – чужака, которому может быть уютно или неуютно, нравится или не нравится в городе, куда его занесло или куда он целенаправленно стремился – но он всегда ощущает, что за той частью жизни, что повернута к нему, находится большая и сложная, скрытая от его глаз, самостоятельная жизнь города, только принимающего путешественника, а не существующего ради него.

Кстати о путешествиях: в наши дни уже трудно представить себе настоящее путешествие, такое, каким оно было хотя бы лет пятьдесят – сто тому назад, не говоря уже о путешествиях минувших веков. Мир стал мал – и очень знаком для «маленького человека»: путешественник стал туристом, из аристократа или авантюриста сделался «массовым человеком» среднего класса – и всюду на своем пути, туда, куда пролегают популярные и не очень туристические маршруты, он находит все ту же знакомую ему среду. Сейчас мы можем объездить почти весь мир, не встретившись с другой, отличной от нашей, жизнью: туристические маршруты заботливо оберегают нас от этого, путеводители пунктиром обозначают места пеших прогулок и отдельным перечнем указывают места, где бывать не следует, ранжируя последние в зависимости от того, с чем именно можно столкнуться в этих самых «нежелательных местах», служа тем самым (с тихой ухмылкой) удобным указателем от обратного – дабы турист мог найти «неправильное» место на свой собственный вкус. На туристических маршрутах стоит неизбежный Starbucks и столь же неизбежный McDonalds с парой-тройкой своих конкурентов-двойников, сопровождаемые ресторанчиками, обещающими «местную кухню» и «местные традиции» на более или менее правильном английском.

И посреди всего этого – воткнуты достопримечательности, top 10 DK, sightseeings путеводителей – храм, пагода, дворец или сад, то, что помечено на карте словами «must see». Они выдернуты из своего пространства, из своей истории и быта – и помещены в стерильную среду «достопримечательностей», того, что помещают на открытки и что так пытаются сфотографировать туристы со всего мира, радуясь, если получится сделать «как на открытке» собственной мыльницей или зеркалкой.

Турист – в отличие от путешественника – избавлен от необходимости погружения в местную жизнь. Он перемещается по нейтральному пространству, не имеющему другого значения, кроме времени, потребного на его преодоление, от одной достопримечательности к другой, послушно и без подсказок фотографируя то, что останется личной копией стандартного фотоальбома – турист создает артефакт, подобный «товарам ручной работы», которыми в промышленных масштабах торгуют большие и малые магазинчики, или «оригинальным местным сувенирам», одинаковыми в Нью-Йорке, Париже или в Вене, изготовленными в Китае, с заменой только названия того города, куда отправится очередная партия этих сувениров. Турист избавлен от столкновения с незнакомым и непривычным – он покупает «местный колорит» тогда и так, когда и сколько этого пожелает. Мир стал доступнее и одновременно куда более сокрыт от постороннего, быстрого взгляда – или, точнее, этот «быстрый взгляд», скользящий по поверхности, стал возможен, ведь только недавно появился его обладатель, защищенный от столкновения с непривычными международными аэропортами, шаттлами, всемирными сетями отелей, принимающих все виды кредитных карт и чеков. Маленький человек, вроде нас с вами, получил возможность совершить свое «путешествие».

Старый город прекрасен неуступчивостью к переменам.

В новом городе не за что ухватиться – любое изменение, увлечение, мода сносит все, что было до этого. В действительности это не так – всегда остается что-то, всегда человек цепляется за камни, привычки, за неправильность, которая только и делает для него переносимой жизнь. Но в новых городах этих неправильностей, сложившихся сами собой, мало – и кажется, что каждая перемена начинает все заново.

Город, укоренный во времени, обрастает привычками, какими-то со стороны непонятными жестами, знаками, способами делать дела – подобно тому, как старые друзья обзаводятся своими ритуалами. Естественная неправильность – то, что отличает старый город и делает его живым. Собственно, единственные живые города – старые, те, в которых жили и умерли многие поколения людей, обжившие это место и, что еще важнее, веками хоронившие здесь своих покойников, передающие быт, уклад, дома и вещи из поколения в поколение: город, существующий не «здесь и сейчас», не ради данного момента, а бывший задолго до тебя и будущий своим для твоих детей и детей их детей.

***

Та Вена, в которую едут туристы со всего мира – очень маленький городок: неторопливо прогуливаясь, его можно пересечь за полчаса, а если идти по Рингу, обходя Вену по окружности, то путь займет – если вы правильный турист и заглядываетесь на здания, обходите их со всех сторон и считаете нужным запечатлеть себя у Афины перед Австрийским парламентом – чуть более полутора часов.

Как и почти у всех старых европейских городов с одним центром, у Вены – радиальная структура, так что как бы вы ни бродили по старому городу, в результате почти неизбежно выйдете либо к Святому Стефану, либо к Хофбургу, либо на набережную Дунайского канала. Не знаю, как воспринимают это жители Ярославля или Владимира, но хабаровчанина, москвича или питерца такая компактность изумляет – только обжившись и походив по обычным европейским городам, начинаешь привыкать к их миниатюрности.

Каждый из нас едет со своими ожиданиями и представлениями – для меня, например, Вена – это Вена Габсбургов, Вена Моцарта и Вена Фрейда, Вена «рубежа веков», fin de siècle. В первую очередь, разумеется, последнее: Гофмансталь и Рихард Штраус, Музиль и Рот, Брукнер и Малер. И в том же городе случился «Венский кружок», и начиналась, не очень задавшись, карьера Карла Поппера.

Казалось, что каждая из этих историй требует своего места – улочки, по которым ходил, а затем, когда дела относительно наладились, ездил к своим пациентам Фрейд, ещё будучи практикующим терапевтом, находились в ином пространстве, чем места прогулок Музиля или кафе, в которых сидели и спорили Карнап со Шликом. Знание и понимание, как давно известно, разные вещи – как бы хорошо ты ни знал длину Ринга, все равно ты представляешь его больше и длиннее, чем он есть; знание масштаба и обозначений рельефа местности на карте не заменяет спусков и подъемов по узким, внезапно поворачивающим или обрывающимся улочкам старого города. В Вене спрессовалось настолько большая и богатая история, что непроизвольно проецируешь плотность прошлого в пространство города. В результате первое впечатление, производимое Веной: она не просто мала, а невероятно мала – в масштабе своей истории.

***

Вероятно, каждый русский образованный турист в Европе – со времен, по меньшей мере, Тургенева и Достоевского – переживает, если упрощать, одно из двух основных переживаний от столкновения с тамошней повседневностью: либо твердо решив принимать все «европейское» за идеал и долженствование (а то, что никак невозможно воспринять как идеал – научиться не видеть), либо испытывая разочарование от ненахождения той Европы, которую он выстроил по книгам и фильмам, и решая, например, что «ее больше нет».

Любопытно, что для нас – вполне европейцев или, если желаете, «людей западной (вар.: христианской или пост-христианской) культуры» – тем не менее остается неизбежным подобное противопоставление и переживание радикальной границы, которое невозможно отменить, а разве только преодолеть уже затем, вторичным переживанием и осмыслением.

«Русский комплекс» – «жизнь не здесь»: собственное существование, свои правила, своя культура, ценности своего существования получают оправдание из «высших ценностей» странного рода – вынесенных не из пространства, а в пространстве вовне, в некое иное, сакральное пространство. «Европа» или «Запад» в русской культуре – не некая своя или другая культура, не другое место, наряду со своим, а собственно культура – единственная подлинная, по отношению к которой своя рассматривается как недо-/ или сверх-/ («мы превзошли», «нам суждено досказать, выразить то, что нес в себе европейский человек» – что есть лишь вариация на тему неполноценности, как и мания величия есть только зеркальный двойник комплекса неполноценности). Соответственно, и Европа – не место среди других мест, а «место подлинного бытия», «topos/, где случается kairos/», за пределами которого возможно лишь приближение и стремление. От этого и странная русская идея – поиск «истинной Европы» в Европе, поскольку та Европа, в которую попадает путешественник, пересекая Вислу, Одер или Рейн, выходя из аэропорта Шарль де Голль или прибывая на перрон Wien Meidling, каждый раз оказывается «не той Европой»: слишком простой или, наоборот, избыточно сложной, удивительно похожей на нас самих или непохожей – но непохожей неприятным или непривычным для нас образом и, главное, она каждый раз оказывается какой-то конкретной страной с обычными людьми, живущими своей совершенно обычной жизнью, проживая её в общем-то немногими известными способами.

Размышления о Европе с неизбежностью превращаются в размышления о России, и наоборот – при всей их бессмысленности. В такого рода разговоре важна уже не претензия на адекватность суждений, а суждения сами по себе – те порядки описания, которые их определяют и которые дают нам оптику, в свою очередь определяющую наши действия и способ понимания окружающего мира.

***

Вена близка нам – как и сами обломки владений Габсбургов близки тому конгломерату, что возник на месте империи Романовых и их противников-преемников. Хотя одно ключевое отличие имеет смысл проговорить – Вена, в отличие от Петербурга, оказалась столицей без империи, имперским городом в федеративной Австрии, европейской столицей, за пределами которой почти и заканчивается управляемое ею государство.

Распад Австро-Венгрии после Первой мировой войны оказался для Вены катастрофой – огромный по меркам того времени мегаполис, финансовый и интеллектуальный центр, оказался без периферии, утратив смысл своего существования.

Отчасти Вена не оправилась от этой катастрофы до сих пор – и сейчас, например, ее население меньше, чем оно было в 1918 году, по сей день город живет воспоминаниями об эпохе Габсбургов, а в местных храмах висят портреты последнего императора – Карла I, украшенные наподобие икон, перед которыми горят свечи, а желающим раздают напечатанные тексты молитв к этому не канонизированному святому.

Последние два десятилетия сильно оживили Вену – с концом Варшавского блока австрийцы смогли воспользоваться старыми, еще имперскими связями, и первыми прийти в страны, ранее бывшие габсбургскими владениями. Империя, из которой почти все народы хотели вырваться (за исключением евреев, самых верных подданных австрийских императоров), стала теперь светлым воспоминанием, локальной версией «золотого века», где фигура Хроноса удачно замещается Франц-Иосифом.

Большой город, потерявший смысл своего существования, попадает в состояние неуверенности и растерянности, отражающееся в его архитектурном стиле. Вена служит тому ярким подтверждением – перестав быть имперской столицей и став столицей маленького государства, заброшенного на окраину Центральной Европы, став из центра пусть и периферийной империи периферией чего-то, к тому же не очень внятно определенного, она попыталась в 1960-70-х гг. избавиться от провинциальности за счет возведения «современных» зданий в самом историческом центре города. В результате прямо у св. Стефана и на Дунайском канале выросли знакомые нам здания из стали и бетона в стиле, у нас привычно связывающимся с «брежневской» архитектурой, и выглядящие в Вене ничуть не привлекательнее какого-нибудь Дома культуры в Братске или Череповце.

Мало что так демонстрирует провинциальность, чем желание выглядеть по-столичному, стремление к восприятию форм, сейчас считающихся современными, ради них самих – без попытки встроить это в уже существующее, сочетать со сложившейся собственной атмосферой. Провинциальность здесь в том, что собственное считается не имеющим никакой ценности – всякое подобие чужому уже есть благо само по себе, всякое изменение по направлению к «самому современному сейчас» приветствуется.

Вена, правда, оказалась слишком большим и старым городом, чтобы подобный ответ был единственным. Два других – город-посредник и город-праздник. Место встречи Запада и Востока, нейтральная площадка между двумя враждующими блоками, страна, официально зафиксировавшая свой нейтралитет в конституции 1955 г.

Пространство свободы – в первую очередь свободы от напряженности, от большой политики, от идеологии – и за счет этого как раз способная стать важной политической площадкой – от т.н. «народной дипломатии» и «конгрессов молодежи» вплоть до «встреч в верхах» от Хрущева с Кеннеди до Горбачева с Рейганом и местом базирования всевозможных международных организаций во главе с МАГАТЭ и ОПЕК.

С этой внеидеологичностью хорошо сочетался возникший в эпоху «просперити» XIX века и возрожденный во второй половине XX-го образ «веселой Вены» с неизбежными вальсами Штрауса и бесконечными помпезными и потрясающе вкусными кофейнями с монументальными кельнерами – искусство «прекрасной жизни». «Вечно танцующая Вена» сплелась в единый образ с пикантными образами венского модерна: эротикой Климта и всем Сецессионом, поэтикой Гофмансталя и толпы его подражателей и ниспровергателей, Фрейдом и его учениками, служащими все вместе лучшим подтверждением теории «эдипова комплекса». Вена создала самый сильный и устойчивый образ divine decadance – когда отцветание и слабость воли, эстетика сладкой смерти оказываются столь прекрасны, что противостоять им нет никакой возможности, а декаданс столь прекрасен, что чуждость подобному мироощущению самими непричастными переживается как лишенность.

Атмосфера декаданса в Вене убедительна от того, что ее культивирование, исторические реминисценции лишь подхватывают и раскрывают то, чем живет город – кризис стал повседневностью, город научился в нем жить и обратил его тем самым в новую норму.

Вена сумела ухватить почти растраченный за бурную и тяжелую первую половину XX века образ «города музыкантов» и возродить его, несмотря на то, что уже более столетия как выбыла из числа музыкальных столиц мира. Для туристов она сумела представить себя пространством музыки – во главе с ее верховным божеством, Моцартом. Моцарту, разумеется, была уготована предсказуемая туристическая судьба – быть сведенным до «Турецкого марша», «Маленькой ночной серенады» и увертюры к «Волшебной флейте» кем-то, отличить которого от Штрауса позволяет только отсутствие конфет с именем последнего (и одновременным наличием конфет «Гайдн», позволяющих установить музыкальное преемство Моцарта).

«Веселый Моцарт», подобно «Веселому Гоголю» с одноименного бульвара, вытеснил «Грустного» в маленькие дворики. Впрочем, гениальность музыки Моцарта можно доказать и подобным образом (даже безумное тиражирование не убивает ее, подобно тому как бесконечные репродукции не могут уничтожить подлинный шедевр, всегда оказывающийся иным, радикально несхожим со своими копиями).

***

Русского туриста Вена способна удивить своей упоительной скукой и правильностью жизни.

Неся с собой образ «веселой Вены», турист готов увидеть что угодно, но только не город, свято соблюдающий отдых в день воскресный, поздно просыпающийся и рано отходящий ко сну; в котором вся жизнь за пределами узкого «пяточка» центра прекращается к девяти вечера, а в десять уже практически весь город спит; здесь всего несколько полуночных заведений, да и те живут почти исключительно приезжими туристами – преимущественно американцами, от чего в большинстве своем являются или American Bar(ами), или Irish Pab(ами). Вена лениво-буржуазна, на южно-немецкий католический манер, и скучна – не беспощадной скукой кальвинистско-лютеранской северной Германии, а скукой сытого бюргера, живущего раз и навсегда заведенной жизнью.

Только столкнувшись с европейской жизнью большого города, русский турист может оценить, насколько далеки его обыденные преставления от реалий: на фоне жизни крупных европейских городов любой русский город сопоставимого масштаба будет выглядеть живущим куда более напряженной и насыщенной жизнью. Бытовые подробности здесь ценны своей незатейливостью и показательностью. Например, интернет в большинстве венских или парижских кофеен – уникальная редкость, отели особенно подчеркивают предоставление доступа в интернет, интернет-кафе по сей день сохраняют популярность среди местных жителей, а аэропорт Шарля де Голля гордо и в качестве эффектного шага предоставляет каждому туристу услугу в виде бесплатного доступа к wi-fi на 15 минут.

Мы привыкли к ценности информации и необходимости – зачастую надуманной, но тем не менее – быстрого доступа к связи, но то, что привычно для нас, для большей части Европы – исключение. В своем образе жизни нам скорее близка американская культура – и подобно американцам в Европе, мы склонны испытывать сходные ощущения одновременного восхищения и недоумения. Для наших культур, в отличие от европейской, характерна открытость новому и готовность (сопряженная с умением) легко и быстро меняться. Впрочем, не стоит преувеличивать положительное значение этих качеств – ведь одновременно это означает слабость традиции, неумение сохранять то, что выходит за пределы сиюминутных выгод. Отсюда возникает расхожее взаимонепонимание: «Ну, это же неудобно?!» – «Но так принято, так заведено – и до сих пор работает».

Если получается существовать по наличным правилам, то для европейца это достаточное основание сохранить их, если нет совершенно бесспорно лучшей альтернативы – американская и русская культура, напротив, склонны зачастую попробовать новое, если есть хотя бы одна надежда получить в каком-то отношении лучший результат.

***

Рассказ о достопримечательностях сам по себе необязателен – их более или менее детальный перечень можно найти в любом путеводителе. Потому пытаюсь рассказать не столько о них, сколько о своих впечатлениях, ведь любой рассказ туриста эгоцентричен – важно не то, что он видел в другом городе, а то, какими глазами он это увидел.

Всю литературу путешествий можно при желании и склонности к упрощениям поделить на два основных вида – повествование о некоем новом, ином месте, которое посетил пишущий, и повествование о самом пишущем в условиях, обстоятельствах этого иного места. Обычный турист не может прибегать к первому роду рассказа – ведь места, в которые можно отправиться, купив авиационный или железнодорожный билет, много раз до него уже посетили люди, одаренные куда большим литературным талантом, знаниями, наблюдательностью – или всеми этими качествами вместе взятыми. Потому ему остается надеяться только на интерес наложения его взгляда с ситуацией, отличной от привычной – хотя бы в силу места и времени. В таком случае интересным может оказаться и повествование, вроде бы лишенное всяких признаков «интересного» в привычном смысле слова.

Михаил Петрович Погодин, путешествовавший по Европе в 40-х годах XIX века, по возвращении опубликовал дневник, ставший знаменитым литературным курьезом – ибо в нем путешественник, будучи весьма несловоохотлив на достопримечательности или встречи с интересными людьми, оказывался внимателен к селедке, подаваемой в прусском трактире или рассуждал о сравнительных достоинствах трактиров и постоялых дворов, каждый раз делая заключение к вящей славе своего отечества.

Современники удивлялись: как можно было проехать пол-Европы и увидеть (или счесть достойным печати) лишь подробности такого рода. Читатель вправе быть разочарован, но автор – существо вольное, ограниченное лишь языком, условностями текста да самим собой – да еще своим «воображаемым читателем», прелесть которого в том, что ему нет никакой нужды совпадать с читателем реальным – последний может и вовсе отсутствовать, что ничуть не повредит «воображаемому другу», с которым автор продолжает дружить и тогда, когда социализация и взросление избавляют других людей от подобного рода отношений.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>