Ведущий: Attilio Scarpellini
Составитель текста: Клаудио Ведовати
Перевод с итал.: Кристина Барбано

Передача посвящена выставке ВУЛКАНО художника М.Кантора, которая проходит в Милане, в Фондационе Стеллине, – продлится до 6 января 2013. (При поддержке «Actual Realism Collection».) Комментарии об искусстве чередуются с музыкальными отрывками произведений русских классических и современных композиторов. В частности – А.Бородина, родившегося в 1833 г., в день выхода радиопрограммы – 12 ноября.

Ведущий:

Сегодня на первой странице «Corriere della sera» разместили удивительную фотографию: на площади Сан-Марко в Венеции – наводнение, и два туриста купаются, как будто в бассейне. Очень тяжёлая ситуация, которую переживает Италия в эти дни. Ноябрьское наводнение по всей стране – типичное явление, правда, не до такой крайней степени. Нас это очень волнует и огорчает.

Сегодня 12 ноября.

В 1833 году в Петербурге в этот день родился композитор Александр Бородин.

Мы мало знаем о композиторе Бородине и, вообще, немного знаем о России того времени. Практически не было сведений о Советском Союзе, континенте, который находился за железным занавесом, и образы которого время от времени появлялись перед нашими глазами. Что-то проскакивало благодаря самиздату — но мы не понимали, что происходило в СССР.

До сих пор Россия нам не знакома. Даже сегодняшняя, которая, мол, снова вошла в демократический мир и мир глобального рынка… хотя трудно назвать страну Путина демократической. Как и всё остальное, искусство России не очень нам доступно.

Например, совсем неожиданно мы обнаружили чрезвычайное художественное явление – не только художника, но ещё и писателя. На своих больших холстах и графических листах он возобновляет славную традицию от Гойи до Оноре Домье, от Домье до Отто Дикса, или от Энсор до Георга Гросса. Этот художник – Максим Кантор.

Сегодня проходит его антологическая выставка в Милане, в Фондацьоне Стеллине. Выставка называется «Vulcano».

Для музыкального сопровождения передачи были выбраны произведения российских композиторов. И первый отрывок – музыка Александра Бородина, который родился в этот день – 12 ноября 1833 года. «Половецкие танцы» из оперы «Князь Игорь» в исполнении Modern Times Orchestra, дирижер Joel Spiegelman.

Звучит музыка Бородина…

Ведущий:

Бородин был внебрачным сыном грузинского князя, наследника королевской семьи. В 1850 году Бородин поступил на медицинский факультет, но его настоящей страстью стала экспериментальная химия. Для продолжения учёбы переехал сначала в Германию, в город Heilderberg, потом в Италию – в г. Пиза, где стал врачом и преподавателем Университета, но всё своё свободное время посвящал музыке. Часто, поскольку был очень занятым человеком, ему не удавалось заканчивать свои творения, и например, опера «Князь Игорь» вышла в 1880 году только благодаря помощи его друзей Глазунова и Римского-Корсакова.

Вернёмся к выставке Максима Кантора.

Хочу поговорить о портрете одного человека, который полностью занимает большой холст размерами 120х120. На кобальтовом фоне картины лицо этого человека выделяется как солнце, лицо сильно светящееся, на всем лице красноватые оттенки, которые зажигают его глаза, его редкие волосы, его бородку и усы. А в окраске присутствуют розовые, желтые и оранжевые тона. Лицо – очень живое и сильное; больше всего поражают глаза, в них присутствует нечто дьявольское, и вообще, весь портрет производит впечатление чудачества.

Глаза узкие и кровавые. Этот персонаж очень известный, как икона, которую выставляли тысячу и тысячу раз, столько, что изображение стало совершенно неживым, лишённым всякой человечности. Речь идёт о Ленине, представленного вне стилистического обрамления «режимных образов». Ленина писала горячая кисть Кантора, так напоминающая кисть Ван Гога.

Нужно дополнить, что Ленин переходит здесь от мифического измерения – положительного или отрицательного политического толкования – к семейной истории русской души, и принимает вид многих литературных героев. Здесь он напоминает апостолов неудачного мессианизма, скромных угрюмых пьющих людей, героев подполья Достоевского, гоголевских сумасшедших, а с другой стороны, эти волнующие красные глаза полны меланхолического света, он оказывает на зрителя гипнотический эффект, который вытекает из мятежного духа всех тех, кто, если парафразировать Гете, хотели добра, а неизбежно сотворили зло.

Внимание зрителя скользит от патетичности персонажа к идеям «схода с рельс», и придает портрету метафизическое значение.

Этот холст висит в самом центре антологической выставки Максима Кантора «Vulcano», позволяя миланской публике познакомиться с одним из лучших представителей современного искусства России. Этот холст лучше, чем все остальные, показывает художественную биографию автора, упрямо оставшегося верным фигуративизму, который в его стране не пользуется особой популярностью, также упрямо толкуя натуралистическое изображение как возможность осуществления поэтической критики, риторики, которая не видит границ в реальности исторической либо каждодневной.

Портрет Ленина был написан спустя 20 лет после распада Советского Союза (2011) и уже во время правления другого Владимира, образ которого стал нам намного ближе образа Ленина. Из портрета Ленина – от каждого знака и каждой морщины – идёт тревожное сообщение интеллигенции своей страны: уничтожить скульптуру или разбить маску недостаточно для того, чтобы удалить двухполюсное асимметричное лицо из семейного альбома истории. Именно в асимметричности портрета видны составляющие теперешней России: с одной стороны, старый бюрократический авторитаризм, и современный дикий капитализм с другой.

Максим Кантор – сын левой семьи еврейского происхождения; он перевёл своё несогласие из советского периода в теперешнее посткоммунистическое время, занимаясь живописью, литературой, графикой.

Много графики – работы исходят от художников Домье и Гойи. В одном и том же стиле он рисует исторических персонажей и неизвестных безымянных людей. Люди очень часто изображены вместе, в толпе. Как немое стадо животных, они ударяются друг с другом головами в закрытых пространствах, и практически нет разницы между забором советского лагеря и забором рынка, названного с иронией «Открытое общество», — где забор намекает на новые расстояния, новый барьер, новую сегрегацию.

На выставке есть картина, которая была написана в 1986 году под названием «Зал ожидания». Эта картина невероятно поразила одного из кураторов миланской выставки (переводчика данного текста, – ред.) Кристину Барбано, когда она впервые её увидела. Это большой холст 3х4, который изображает зал ожидания российского вокзала. На самом деле зал ожидания настолько осаждён людьми, что, как остров, почти не виден, виднеется только кусок пола и кусок скамейки, а картина занята пирамидой людей, которые сидят и опираются друг на друга. Там пары пожилых людей, отдельные фигуры, производящие впечатления рабочих, и кажется, что все лица и профили накладываются друг на друга.

В центре картины острые лица двух мужчин, похожих как две капли воды – отца и сына, – одетых в одинаковые рубашки и смотрящие на зрителя. Это не зал ожидания, а изображение жизни, как чистилище, где поражает и трогает невинность людей, которая полностью заполняет пространство, — в ожидании рая, наступление которого всё время задерживается.

Далее следует отрывок из концерта №1 Шнитке в исполнении Оркестра Датского радио. Звучит музыка Шнитке…

Ведущий:

Композитор Шнитке долго находился под, скажем, наблюдением российской бюрократии. Его первая симфония была запрещена Союзом композиторов. И после того как он отказался от голосования в рамках СК в 1980 году, ему запретили выезд из страны. В этой же ситуации, которую можно назвать скорее андеграундом, чем диссидентством, жил и Максим Кантор, родившийся в 1957 году. Художник, про которого великий историк Эрик Хобсбаум, автор книги «Короткий двадцатый век», написал статью, включённую в прекрасно сделанный и оформленный выставочный каталог Кантора, изданный Palace Edition.

Хобсбаум классифицирует Кантора как одного из художников, которого История невероятно волнует, который тесно связан с миром прошлого и кто испытывает удивление перед абсурдностью цикличного повторения истории того времени в мире теперешнем. Кантора можно считать наследником Веймарской Германии и её всадников апокалипсиса, сходным с Георгом Гроссом с его очень жёсткими и не сентиментальными знаками, чья критика часто доходит до гротеска. В живописи Кантора, например в работах 80-х годов, видно влияние Пикассо – в том числе фигуры, изображенные в картине «Больница» 1988-го года, или лампы, качающиеся, как бывает в сновидениях, над скособоченной геометрией интерьера, в картинах 1993 года, изображающих коммунальные квартиры; эти лампы напоминают свет лампы картины «Герника».

С другой стороны, карикатуры Кантора могут стать деформированными до предела, как будто до разрыва, до крика, и напоминать некоторые работы Френсиса Бекона, и его одинокие толпы выглядят, как потоки лавы; гойевские красные тона могут загореться вплоть до передачи адской окраски некоторым социальным аллегориям, прежде всего красным домам и красным башням. Эти здания можно рассмотреть, как переход от Вавилона к утопической и никогда не построенной башне Татлина, и которая в 30-е годы должна была символизировать Третий Интернационал.

Но канторовские лица, даже если они чрезмерно ожесточенные, никогда не являются чистыми рентгеновскими снимками животных настроений толпы, как например, у Гросса. Хотя и замученные жестокостью, трудом каждодневной жизни и произволом власти, их страдания перерастут в экстремальное достоинство человеческого сопротивления, чаще всего молчаливое. Это чувство проявляется в пожилых людях, в парах прежде всего. Достоинство проявляется во множестве картин, посвящённых художником своей семье, как будто на противоположной стороне истории и её измен могла бы находится только семья, которая для Кантора представляет продолжение идеалов, даже тех идеалов, которым изменили.

Кантор – социальный художник, потому что он – семейный художник. Его толпы, униженные и закрытые за заборами, замученные несправедливостью, выглядят как большие заблудившиеся семьи в поиске выхода. «В детстве над моей кроватью, – пишет Кантор, – висела репродукция картины Оноре Домье «Семья на баррикадах». Семья, изображенная на картине, напоминала мою собственную семью: мужчина с высоким лбом и седыми волосами был очень похож на моего отца, а подросток рядом с ним был похож на меня самого».

Звучит увертюра Прокофьева из фильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный»…

Ведущий:

Вы прослушали увертюру Прокофьева из фильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный» в исполнении The Philarmonia Orchestra and Chorus Meheme Yarvi.

В очень длинном фильме «Иван Грозный» описывается древняя Русь, откуда идут, как угрожающие вспышки, ссылки на сталинскую Россию и на период Второй Мировой войны, которую русские называют Великой Отечественной.

Прокофьев начал сочинять эту музыку через много лет после возвращения из Соединённых Штатов и Европы, куда он отправился в добровольную ссылку. В те годы в Голливудском кино нашли работу и пристанище многие европейские композиторы и музыканты, вынужденно покинувшие Европу; и если американское кино великолепно описало эпические мотивы, то кино Эйзенштейна, благодаря полному отсутствию риторики, позволило совершенно точно описать Россию, – и изображения, которые он использует, являются поочерёдно как эпическими, так и интимными.

К сожалению, в фильме «Иван Грозный» присутствует определённая пропаганда.

Максим Кантор – не только художник, а также писатель.

Некоторые его произведения переводятся сейчас на итальянский язык. Хочу прочитать вам некоторые фразы, отрывки статей в каталоге, где Кантор говорит о так называемом «языке сопротивления»:

«И праведники, и негодяи слеплены из одной глины.

Художественный язык состоялся тогда, когда его средствами можно изобразить морщины на лбу отца и складки под тремя подбородками министра. Когда советская власть перестала существовать, на миг показалось, что поводов для баррикад не стало: тоталитарный режим повержен, так называемый авангард переживал эйфорию признания, художники пинали труп социализма, рассказывали мирным обывателям Запада, каким адом была казарменная жизнь на Востоке. Так называемый «второй авангард» (само название которого уже потешно) мгновенно стал сервильным искусством, успокаивающим обывателя. Русские борцы с режимом видели своего союзника в западном обывателе и подобострастно рассказывали, как этому обывателю повезло, что он родился в правильном месте, а не среди бараков и портретов Ленина.

Я взглянул на сегодняшний ручной сервильный авангард и поразился. Когда-то считалось, что авангард – это отказ от привилегий искусства по отношению к жизни. Сегодня авангард – борьба за создание особых привилегий для избранной касты придворных художников.

Прежде считалось, что авангард – за функциональное изменение бытия, протест против декорации. Сегодня авангард – это программная декорация, изменений в устройстве общества авангард не желает.

Когда-то авангард выступал против продажности искусства и против рынка. Сегодня авангард – голубая фишка, лучшая акция художественного брокера.

Авангард был кодексом отверженных, языком независимого меньшинства. Сегодня это искусство большинства, условный код для манипуляции толпой, светская хроника.
Авангард был знаменем утопии равенства и братства. Сегодня авангард – это лозунг неравенства и слава капитализма.

Когда-то авангард был семьёй на баррикадах; сегодня это толпа в дискотеке. А заказчики сегодняшнего авангарда – те самые депутаты Июльского парламента, однажды нарисованные Домье».

Звучит соната №3 для фортепиано Дмитрия Кабалевского… Исполнитель – пианист Яков Дзак.

Ведущий:

Наверное, самый большой вклад Кабалевского в мире музыки заключается в том, что он усердно работал над идеей связать детей с музыкой. Много написал для детей и всячески старался заполнить разницу в музыкальной подготовке детей и взрослых. За всю жизнь он создал пилотную программу для музыкального образования, которая была осуществлена в 25-ти музыкальных школах. Какое-то время даже преподавал в семилетке, чтобы привить детям интерес к изучению музыки.

Прежде всего, он учил детей очень внимательно слушать, а после переводить испытанные ими эмоции в слова.

Наступает время прощаться.

Сегодня мы говорили о художнике Максиме Канторе – и должен сказать, что знакомство с его работами напомнило мне немецкий фильм «Гудбай, Ленин», особенно первую сцену этого фильма, в которой показано, как скульптуру Ленина увозят вертолётом. Наверно, надо очень ответственно и много говорить и писать про эпохальное изменение, разрушение берлинской стены и переход социалистического общества к периоду посткоммунизма.

Максим Кантор остался в оппозиции, и он заявляет, что «язык сопротивления» – единственный критерий подлинности искусства. Искусство может быть только правдивым, или не быть вообще; но сопротивляется искусство не конкретному режиму, но всякой лжи в принципе.

Работа – быть в оппозиции к тому, что несправедливо – очень сложна, и, прежде всего, трудно сдержать эту прерогативу внутри себя.

Вместе с тем хочется вспомнить ещё одного творца, который, полагаю, очень дорог Максиму Кантору, и даже несколько раз упоминается в его каталоге. Это Владимир Высоцкий – бард, проживший в Советском Союзе всю свою жизнь, и песни которого далеко не всегда публиковали. Он был чрезвычайно популярным, и на его похороны пришло миллионы людей, которые записывали и слушали Высоцкого на кассетах, в основном неофициально.

Поэт, который играл на гитаре… По природе – очень недисциплинированный, он ходил на утомительные тренировки, для того чтобы на сцене превращаться в тотального Гамлета. Его голос – мощный и пламенный, порой очень грустный – звучащий в основном с магнитофонных катушек. Высоцкий тесно связан с традициями, но одновременно был влюблён в джаз. Оружие его оппозиции – гитара. Как у Кантора — кисть.

Передачу заключают великолепные «Очи чёрные» в исполнении Высоцкого…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>