Роман Богословский, прежде всего, известен как андеграундный рок-музыкант. И вот, в начале 2013 года в независимом издательстве “Dixi Press” вышла книга Богословского «Театр морд», включившая в себя скандальную повесть «Мешанина» и десять рассказов. Повесть, главными героями которой стали культовые постмодернисты России, Владимир Козлов назвал точной сатирой на сегодняшний российский литературный процесс. А Сергей Шаргунов определил как «яркую головокружительную вещь».
Мы побеседовали с Романом Богословским о том, как его кинул Бари Алибасов, о прозаическом сборнике, рок-музыке, молодых писателях, эпатаже, условности постмодернизма, цели «нового реализма», заговоре рептоидов и смелости отвечать за свои слова.

Роман, ты известен, прежде всего, как андеграундный рок-музыкант. И порой даже скандальный…
Рок-музыкой я действительно занимался долгое время. Возможно, когда-нибудь я к этому и вернусь. Но в последнее время мне больше нравится быть вдумчивым слушателем, чем исполнителем. На самом деле, быть слушателем музыки очень непросто. Именно слушателем, а не слышателем. Поставь Gentle Giant или ELP, Шнитке или Курехина. И сразу столкнёшься с неким неудобством, образованным внутри поп-бытием.

Что касается скандальности. Скандалы происходят, в основном, внутри меня. Множество различных и противоречивых частей сознания постоянно конфликтуют и скандалят между собой. Диалектика внутреннего скандала, так сказать.

Ты называешь Шнитке и Курёхина, но знаю, что однажды ты едва ни стал участником поп-группы в духе «На-На»…
Был такой момент. Алибасов собирал новую команду. Давно это было. Я прошёл вокальный конкурс, меня отобрали. Я, конечно, обрадовался: «Вот сейчас подраскручусь немножечко, да и пошлю Бари к чёрту, займусь роком». Слава Богу, что он меня, как и других отобранных, попросту кинул. Иначе обитал бы я сейчас на свалке русского шоубиза, нелепо кряхтя, вместо того, чтобы вести эту беседу.

С чем связан твой уход в литературу?
Я с детства писал. Плохо, коряво, но писал. И году в 2007-ом пришло понимание, что именно этим делом стоит заниматься по-настоящему, подвинув всё остальное. Такие вещи не обсуждают даже с самим собой – это приходит и наваливается, как домовой в полночь. Но это по факту.

А в Духе я пришёл в литературу гораздо раньше, когда отец моего двоюродного брата подсунул сначала два тома «Философии религии» Гегеля, затем «Самопознание» Бердяева. Кроме того, он, обладая немыслимой эрудицией, мог часами говорить со мной на философские и сопряжённые с ними темы. Сейчас я понимаю, что всё это имело для меня сакральный смысл. Здесь же нужно вспомнить и маму, которая в определённый момент заразила меня Есениным и различными боговдохновенными православными книгами. Да и бабушка с детства воспитывала меня в духе абсолютной свободы.

Твоя проза во многом эпатажна. Где легче эпатировать публику – в литературе или в музыке?
На самом деле, как я уже отметил выше, лучше скандалить с самим собой. А на суд публики выносить уже готовый продукт. Читатель или слушатель должен чётко осознавать, что твоё искусство хотя и предельно честное, но перебесившееся, основанное на опыте. Не надо грузить других своими проблемами. Хотя, есть примеры иного порядка. К примеру, группа «Sex Pistols». Но это не искусство, а, скорее, явление, рождённое потерей искусства и разрывом общества с ним.

Эпатировать, на самом деле, везде одинаково легко, если в этом есть какой-то смысл. Буковски эпатировал в литературе, Игги Поп – в музыке. У обоих вышло достойно.

И всё же – чем ещё сегодня можно удивить читателя, зрителя?
К сожалению, в основной массе человек сегодня не готов удивляться. Просто не готов. Он считает, что всё вокруг давно известно и понятно, и он всему хозяин и владыка. Тем не менее, вдумчивых людей, полагаю, талантливое творчество всегда по-хорошему удивляет.

О твоей повести «Мешанина» известный писатель Владимир Козлов сказал, что «некоторые узнают себя и вряд ли обрадуются». Для читателей сообщу, что в «Мешанине» речь идёт о специфическом кружке писателей, в которых несложно узнать известных постмодернистов – Владимира Сорокина, Виктора Пелевина, Егора Радова и других (в общем, поколение Ad Marginem). Выбор героев и того, что с ними происходит – это сознательная форма эпатажа?
Это мой сознательный выбор покликушествовать и потосковать. О том, что «Мешанина» является эпатажным произведением, мне сказали уже после того, как я её написал. Я-то писал просто добрую сатиру! Помнишь, когда битл Ринго Старр узнал, что у него, оказывается, огромный нос? Только после того, как его лицо стало мелькать в журналах, и о нём заговорили.

В вопросе ты упоминаешь реальные имена, тогда как у меня в произведении фигурируют имена вымышленные. И уж, конечно, не для того, чтобы как-то задеть величайших мастеров русской литературы, своих учителей. По-моему, аллюзии – отличный способ придать повести необходимый колорит.

Тем не менее, несмотря на «вымышленность имён», узнать их не сложно. Это, кстати, сильно напоминает «Голубое сало» Владимира Сорокина…
Схожесть с моей повестью, должно быть, одна: стилизации под пятерых писателей. Я, честно говоря, не совсем понял, что хотел сказать Сорокин стилизациями под классиков русской литературы, но я точно знаю, что хотел сказать я. Буквально вот что: давайте вместе задумаемся что произойдёт, если мы сами попадем в свои же тексты, как волк из «Ну, погоди» в разные сказки. Что будет, если мы сами себя напишем? Причем, не щадя, а именно так, как многие из нас это делают – со смаком, с чернушкой. Вот для этого я и ввёл стилизации, которые заканчиваются саморазрушением и автора, и его текста.

Кстати, тот же Виктор Олегович Пелевин не раз заявлял, что многое из того, о чем он пишет, происходит с ним в жизни. Либо не столь интенсивно происходит, либо он относится к происходящему с пиететом. Одно из двух.

У Сорокина там были свои классики. Можно ли твоих прототипов назвать современными классиками? И скинули ли они с корабля современности классиков прошлого?
Не думаю, что у моих героев стояли такие цели. Процессы скидывания с корабля, мне кажется, ушли вместе с обэриутами.

Сегодня, тем не менее, в моде другие персоналии, течения. Почему именно постмодернисты?
Знаешь, постмодернизм – это условный термин, как и всё вокруг. Просто у меня был на тот момент определенный круг чтения, с ним я и работал. А впоследствии оказалось, что я работал над произведением со своего боку, а тайна времени – со своего. Поэтому всё и получилось так, как получилось. Слово «постмодернизм» создано для контекста, дискурса. Только для этого.

Но постмодернизм отчасти утратил свои позиции, пришли так называемые «новые реалисты», а ты всё ловишь тени давно забытых предков…
Да уж. Он так утратил позиции, что фамилии Сорокина и Пелевина звучат буквально в каждом интервью или статье, где речь ведётся о литературе…

Это, скорее, накат прошлого, тем более, что мы говорим лишь о двух авторах, которые и постмодерном, по факту, давно уже не балуются…
Думаю, всё ещё балуются. Последние произведения обоих об этом говорят. Изменения и подвижки, конечно, есть, но мне очень хотелось бы, чтобы после моей небольшой повести они стали бы более интенсивными и заметными.
Что касается «новых реалистов», мне кажется, они призваны изменить ситуацию в литературе, помочь ей преодолеть эти контекстно-временные наслоения, постсоветизмы, облачённые в маргинальный стёб или деконструкцию.

Ты сказал о том, что Некто водил твоей рукой. Сейчас, знаешь ли, позиция это не модная. Но это так, к слову. Для тебя, насколько я понимаю, писательство – процесс сакральный?
Модная это позиция или нет – но так и есть. Письмо – это тайна, которую никто еще не разгадал. Чем больше и интереснее автор, тем быстрее и охотнее он сознаётся в том, что он лишь ретранслятор, медиа-носитель, проводник. Но кроме сознания у человека есть еще и голова. И если её слишком сильно применять, коверкая изначальный импульс, можно стать модным, актуальным. Отринув пришедшее извне, можно достичь результата временного, сиюминутного. И это ни плохо, ни хорошо – это личный выбор каждого.

Насколько вообще важна для произведения, автора такая штука как «актуальность»?
Если хочешь стать временщиком от литературы, то очень важна, и неважно ничто другое. Если хочешь сказать своё слово, то такой категории для тебя просто нет.

Сейчас очень модно говорить, что классиков пора бы списать за ненадобностью, мол, лучше них всё равно не напишешь. Поэтому искать новое и ещё раз новое…
В этом отношении мне близки мысли писателя Владимира Козлова. Он как-то сказал мне в интервью, что все стили уже открыты, и нам остаётся лишь выбрать тот, который более всего по душе. Но стиль или жанр не определяет произведение. Дух, который живет в промежутках между словами, над ними, за ними – вот что определяет конечный результат. А про классиков – пусть эти разговоры так и варятся в кастрюле этой своей собственной моды. Поверь, ни к одному из классиков это не будет иметь отношения. Никогда. Они об этом даже не узнают.

Ты много говоришь о Духе. Что, кто это в твоём понимании?
Дух, как бы это ни звучало, для каждого свой. Это и Бог, и муза, и импульс. Словом всё, что приходит из мира иной реальности, надфизической. Лично в моём понимании это то, что в понимании Пушкина муза, а Моисея – Яхве.

Ты из поколения, которое идёт за поколением «новых реалистов». Какое оно, твоё поколение?
Моё поколение – это только я один. Отчасти я перестал играть в рок-группах ещё и потому, что пришло время отвечать только за себя. И писательство в этом отношении вещь незаменимая. Ты и лист. Всё. А возможности обосноваться в любом из искусств были во времена Соломона, и Лютера, и Клинтона. Есть они сейчас, будут они и в будущем. До тех пор пока Господь будет приходить и беседовать с некоторыми из людей.

К Лютеру, как я помню, не Бог приходил. Конкуренция в литературе, на твой взгляд, насколько важна, доминантна?
Конкуренция в литературе, на мой взгляд, это всё равно, что конкуренция стола со шкафом на мебельной фабрике. Кому что больше нужно, тот то и возьмет. Если покупатель пришел за столом, ты же не станешь ему шкаф впаривать?

Тем не менее, конкурируют, особенно молодые авторы…
Потому что только молодым авторам жуть как нравится притворяться, что все они сплошь тумбочки, хотя в реальности среди них есть немало табуретов, кресел и стенок.

Ты опубликовался в частном независимом издательстве «Дикси Пресс». Таких всё меньше, балом правят издательства-корпорации. Каким видится издательский бизнес лично тебе? И не похожи ли небольшие издательства на стариков, сражающихся с морем?
Конечно, похожи. Образ ты выбрал более чем подходящий. Но они, бедные, эти старики, тащат и тянут свою рыбину, держат её в сухих мозолистых руках. И не поесть им, не попить, и от рыбины уже ничего не осталось почти – акула пожирает последнее, но они тащат. Что касается крупных издательств, здесь жизнь балансирует на острие бритвы: с одной стороны их холодность к новичкам закаляет, а с другой, может подвести к последней черте…

Тебя, надеюсь, к последней черте они не подводили?
Нет, конечно. Наши отношения, думаю, будут складываться всё лучше.

Рома, ты главред гламурного журнала для, как говорит Задорнов, богАтых. Люди по-прежнему жаждут историй из жизни богатых и знаменитых, «трусы Бритни Спирс да груди Анны Семенович»? Или что-то изменилось?
Журнал, в котором я работаю – это издание для отдыха, для досуга. Он не сильно ориентирован на трусы, так как я, с тех пор как пришёл в него работать, день ото дня стараюсь скорректировать его формат. Если уж Анна Семенович, так пусть расскажет о любимых фильмах. Если уж Анфиса Чехова, пусть расскажет, что читала. Но работа эта мне очень помогает: я же в постоянной писанине нахожусь. А это – огромный дополнительный плюс к музе, изначальному импульсу. В общем, постоянные занятия журналистикой (любой, причём) помогает лучше постичь язык, строение текста.

В литературе чувствуешь конъюнктуру, некий формат?
Формат – это синоним и эвфемизм эпигонства. Есть первопроходцы, есть масса подражателей. Вспомни «Санькю» Прилепина. И сколько после выхода этого романа появилось книг с сюжетом, где подросток приезжает в большой город, и понеслась его тяжелая жизнь по московским мостовым. И везде обязательно фигурируют радикальные партии, революции. Или же другое развитие сюжета – приехавший персонаж становится наркоманом, проституткой. Да что тут говорить! Просто посчитай, сколько групп по всему миру поют голосом Курта Кобейна. Вот, что такое формат. Удобное слово для сокрытия бездарности.

Не Прилепин, справедливости ради, был первым создателем описанного тобой сюжета. Впрочем, важно другое – формат, выходит, создаётся самими авторами?
Конечно. Люди боятся эксперимента. Многим кажется, что если сделать что-то похожее на другого – это обязательно выстрелит. И, наверное, это имеет под собой основания. Выстрелит. Но в цель может не попасть в итоге.

Не очень успешные, но мнящие себя талантливыми литераторами любят говорить о некоем заговоре…
Есть очень хорошая книга философа Александра Дугина «Конспирология». Этих литераторов я отсылаю к ней. Есть и ещё один показательный пример. Гениальный Вагнер часто сетовал, что кругом одни евреи, и ему, мол, некуда втиснуться со своей музыкой. Но Вагнера мы сейчас помним и знаем, а тех евреев – нет. Вера в теорию заговора есть способ сокрытия от себя самого собственной лени и бессилия. Кроме того, это хорошее оправдание: «Почему ты, гад такой, не стал председателем нашего колхоза?! Ведь мог!» И ответ: «Понимаешь, в самый последний момент вмешалось тайное мировое правительство в лице ордена «Иллюминатов»… Удобно? Да. Ещё и пожалеют.

В рассказе «Борис Николаевич» из вышедшего сборника «Театр морд» ты, кстати, пишешь о заговоре рептоидов, которые управляют страной через президента. Не дают покоя теории о тайном правительстве России?
Меня всегда нестерпимо привлекали истории, балансирующие на грани таких жанров как слух, миф, легенда, страшная история и т.д. Таких историй много: стояние Зои самарской, перевал Дятлова, написание картины «Руки сопротивляются ему». Так называемое падение Ельцина с моста в 1989-ом году, на котором основан рассказ «Борис Николаевич» – тоже история из этого разряда. А штука в том, что видение автора имеет право на жизнь совершенно равное с другими версиями этих событий. И кто сейчас может сказать точно, что Ельцина сбросили с него не рептоиды? Никто.

За Бориса Николаевича, покойного, не обидно? Корректно ли так с ним?
Когда будешь брать интервью у Татьяны Дьяченко, спроси, корректно ли было в 1996-ом году покупать американских политтехнологов, для того, чтобы они осуществили масштабную программу манипуляции сознанием россиян под видом предвыборной кампании «Голосуй, или проиграешь!».

Ну, по возможности спрошу. Хорошо, а если, прости, обидятся герои твоих текстов, пойдут, что называется, бить морду?
Прототипы не обидятся, так как каждый из них очень умён и проницателен. А главное – каждый имеет потрясающее чувство юмора. Кроме того, один считается литературным мемом, тайной за семью печатями, которую глубоко запрятал Дмитрий Волчек. Один уже умер. Осталось трое. В их понимании я полностью уверен.

Для тебя искренность перед читателем – это что?
Если нужно написать матом, значит, нужно написать. Если потребуется описать полную чувств романтическую историю – значит, надо описать, не страшась того, что скажут, мол, вот он в сентиментальщину подался. Нужно делать то, что возникает, приходит вместе с импульсом, а не искать каких-то соответствий стилям, жанрам, актуальности.
В этом отношении показателен пример гениальнейшего музыканта Роберта Фриппа. Он черпает из таких глубин, что порою становится просто страшно – за какие такие заслуги именно на этого невзрачного человека в очках обрушился такой беспрецедентный талант? Послушай, что происходит в каждом альбоме «King Crimson». И слова будут не нужны. Вот это я и называю искренностью перед читателем, слушателем, перед кем угодно.

Андрей Рудалев в интервью сказал мне по-моему, чудную вещь: «Автор должен быть готов пострадать за сказанное». Не кажется ли тебе, что современным литераторам для создания по-настоящему глубоких текстов – в отличие от предшественников – как раз-таки не хватает подлинности страданий, которые, как писал Достоевский, есть причина разума?
Страдания вообще прекрасны, так как это почти единственное, что в жизни есть именно подлинного, настоящего. Страдание никогда не соврёт. Причем не важно, отчего страдать. От тюрем, как Лимонов, от вынужденной ссылки, как Солженицын, или от общей тотальной неустроенности, как Достоевский. Но в одном я уверен твёрдо, и полностью согласен с Михаилом Веллером – писатель обязан знать жизнь. А знание это включает, конечно, и те аспекты, которые приносят боль и мучение. Но самое интересное, это когда страдания трансформируются в опыт, а опыт потом – в творчество. Вот тогда это настоящий дар, подлинный!

Достоевский купался в страданиях, и это позволяло ему просвечивать бытие, общество, социум как рентгеном. Он не боялся показать свое нутро, вывернуть его наизнанку перед всеми. Именно этого не хватает поборникам актуальности.

Беседовал Платон Беседин.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>