Иванов не любил женщин. Ну, не то что не любил: побаивался и толком не знал, что с ними делать…

Это не значит, что у него их не было. Он, как и многие, был женат и даже имел двоих детей: Леночку и Вику. И связи на стороне имел. Как многие.
Но это не меняло дела…

С мужчинам проще: не будучи «своим парнем» он имел пару-тройку старых знакомых, с которыми можно было выпить в баре пива под «эту долбаную жизнь, баб и футбол…». Мужики в кишки не лезли. И слава Богу.

Растения и животных Иванов наблюдал, но не понимал вовсе. (Хотя кошек – недолюбливал точно.)

Иванов сколько себя помнил, был «Иванов».

И мать его так звала.

И даже внутри Иванов называл себя «Иванов».

В Детстве мир Иванова был большой, добрый и настоящий.

В Детстве, если закрыть глаза, то расходились круги из-под век, цветные, как если выпучившись, посмотреть на солнце и резко зажмуриться.

Тогда, если зажмуриться, казалось, что идёшь по дороге посреди огромного луга к кромке синеющего леса и всё залито солнцем, и тебя держит за руку кто-то добрый и сильный… и что-то говорит тебе, хорошее… Так казалось.

Теперь мир Иванова походил на игрушечный.

Теперь если Иванов закрывал глаза: было просто темно, и всё.
И ещё: мир Иванова стал скукоживаться. Запахи стали пропадать, осязание, цвет. Страх появился и суетливость.
«Как секс через резинку» – думал Иванов.

Он шёл через Фонтанку (был в Питере по случаю) и наблюдал краем глаза, как в парящей лунке под мостом без устали плавали утки, не давая льду затянуться. Ему стало не по себе. Остановился, свесился над чугунными перилами: сердобольная старуха бросала птицам куски хлеба из целлофанового пакетика. Жалостливо приговаривала: ути, ути, ути…

«Надо бы подкормить уток…» – привычно подумал Иванов. Но потом, как всегда, забывал.
Иванов был человек городской, потому отстраненный от всего живого.
Хотя на дачу ездить любил. Но со своих шести соток – ни ногой.
Ну там, банька, шашлычок, бильярдик под пивко с друзьями (когда жена с дочками в городе) – это да.
Но не больше.

Хотя иной раз и вдохнётся как-то по особенному почечным настоем с горьковатым запахом талого снега или удушливым облаком сиреневым накроет, или сладковато-терпкий запахах прелых листьев щекочет в горле… И станет так легко и суматошно на душе, словно в детстве, когда раскачаешься с силой, и качели взлетят над перекладиной и застынут… на миг.

И тянет тогда достать сигаретку и… растерянная истеричность в охлопывающей карманы в поисках пачки с куревом руки… Как у сбившегося гармониста по клавишам.
И хочется судорожно вдохнуть дым и, не спеша, долго выпускать сизую пахучую струйку…

Но это всё так, вдруг, неосознанно. Когда бочажок обнажался… Тот самый, на заросшем покрытым ряской лесном озерце. Кто-то бросит камень, и вот он: чёрное пятно воды с расходящимися кругами. И снова всё затянулось…

Но бросали камень все реже, и бочажок затягивался всё быстрее…

А тут бросили целый булыжник: Иванов запал. Под Новый год. Серьёзно запал. Влип.
Всем нутром. До ночных поллюций, чего с ним не было уже с неврастеничной прыщавой юности.
Придя с младшей в Детский Мир за куклой на день рождения, Иванов втюрился.

В куклу.

«Света» – было написано на коробке, похожей на аккуратный гробик с прозрачной крышкой.
Кукла была с отчаянно голубыми глазами, в нежно розовом платье, с фигуристыми крепкими ногами, одетыми в васильковые туфельки и длинными льняными волосами. До упругих налитых бёдер.

– Пап, эту хочу, – ткнула Вика в стоящую рядом субтильную брюнетку. У Иванова отлегло на душе.

Промаявшись три дня, он купил куклу и спрятал дома в шкафу, в прихожей.

Иванов звёзд с неба не хватал и, полагая себя человеком обычным, даже любил свой район-спальник и трёшку-распашонку в зассаной блочной многоэтажке. Спал он с женой, Татьяной, хоть и в одной постели, но уже давно этим не пользовался.

– Ты куда, Иванов? – в три ночи подняла голову Татьяна.

– Покурить, – сказал он и прикрыл дверь спальни.

Достал коробку с куклой из шкафа в прихожей, прошёл на кухню и зажёг свет. Вынул куклу из коробки, посадил на стул и, сев напротив, начал её рассматривать. Как рассматривают женщину.

«Нет, нет. Ни лазать кукле в трусики и потом мастурбировать в ванной он не собирался. Тут что-то иное», – чуял Иванов. Нажал на рычажок чайника, достал из буфета чашку, закурил и, глядя на куклу, прислушивался к себе и как булькает в кипятильнике вода.

– Иванов, я тоже выпью, – голосом блондинки сказала кукла, – «зелёный», без сахара.

Он поставил перед ней чашку, опустил туда пакетик «Липтон» и стал лить хрюкающий кипяток….

– Спасибо, – сказала кукла, – если можно, лимон. Иванов отрезал ломтик лимона и теперь стоял, курил и смотрел, как Света пьет чай мелкими глотками, боясь обжечься.

Не то что Иванов был лишний в своей семье, но союз трёх женщин (жены и двух его дочерей) его отчуждали. Постоянное чувство настороженности и неловкости – наткнуться на использованные тампаксы или вызывающе разбросанное нижнее женское бельё или просто увидеть дочь голой – преследовало Иванова. Даже когда жена переодевалась перед ним, он отводил глаза.

– Леночка, доча, – доверительно приобнимала жена старшую, – пойдем-ка к тебе, зая, это папы не касается…

Дочерей Иванов любил. Девочки хорошие. Младшая часто болеет. Кажется, и всё.

Девочки постоянно висели на гаджетах или сайтах распродаж дешёвой косметики и одежды. Если Иванов подходил, они стыдливо загораживали экран или сворачивали страницу. Младшая всё это чувствовала и воспринимала, как закон.

Наверно, приличный психиатр копнул бы его глубже и, склонившись с г. Фрейдом над кушеткой с лежащим Ивановым он, за сто сраных евро и десять минут, запихнул бы его головой обратно в Вагину матери (Ивановой Розы Марковны), поболтал и, вытащив за ноги обратно, обрезал бы кровавую пуповину, обмыл, обтёр насухо – и вышел бы Иванов из кабинета брутальным, заросшим трёхдневной щетиной мачо. И встречные женщины истерично бы закатывали глаза, вдыхая его либидо, и теряли сознание с лёгким – «Ох, блин!»

А может, и нет.

Но не срослось. Впрочем, была одна знакомая, Лизавета Аркадиевна: врач-кардиограф из районной поликлиники.
Но во время его нерегулярных визитов к Лизочке, в конце её многотрудных дежурств, они не обсуждал подобных тем на неудобной дерматиновой кушетке.

Удивляла Иванова и обыденность происходящего. Отчего-то говорящая кукла не выпадала из его «реальности», а напротив: представлялась естественной и даже «более живой», чем окружающие Иванова люди.

– Расслабься, Иванов, – сказала Света, обсасывая лимончик из чая, – мы, куклы, ближе к мёртвым и ангелам, чем вы, люди, – подлей лучше кипяточку.

Иванов подлил и сел рядом.

– Ну что, Иванов, похоже – лазать ко мне в трусики и потом мастурбировать в ванной ты не собираешься?

– Нет, вспомнил Иванов.

– И правильно. Я не надувная и не по этой части… Надеюсь, заметил? И брал не для этого?

– Ну да, – подумал Иванов.

– И ужастики – не мой профиль: ну там, пошинковать нахрен тебя и твоих женщин бензопилой… Или тебя это заводит? Расчленёнка и всё такое…

– Нет, – подумал Иванов.

– А может, экстремальная групповуха с пластмассовой бабой, а?

– Нет, подумал Иванов.

– А чего купил-то?

– Ну, просто, – Иванов покраснел.

Кукла перестала обсасывать лимон:

– Втюрился, что ли? Я ж пластмассовая, Иванов! У тебя вон жена, живая. Через стенку. Тёплая. А еще кардиолог и соседка через дом, на даче…

– Ну да, – подумал Иванов. Откуда знает?

– Да знаю, – вздохнула кукла. – Ладно, меня в коробку, и спать. К жене под бок. Потом разберёмся…

Иванов сложил куклу в коробку и сунул на дно шкафа. Выкурил сигаретку в форточку. Лег на диван в гостиной и провалился в сон.

Теперь кукла была с ним повсюду: на работе в кресле его кабинетика (Иванов был риэлтором маленькой фирмы по недвижимости) или за ширмой, при переговорах; дома, в коробке, в платяном шкафу.

И постепенно полынья перестала затягиваться, и он отвык вжимать голову в плечи, ощущая потрескивание этой твердеющей невидимой кожуры вокруг.
Кукла говорила с ним, и жизнь входила в Иванова, как воздух в сдутую камеру, ту самую, на которой в детстве он с друзьями прыгал в коричневых от глины волнах Таганрогского залива. Захлёбываясь и визжа от счастья.

Он осторожничал, но «шила в мешке не утаить…» Знакомые что-то замечали.
Он объяснял, что кукла дочкина – и забыл отдать… но как-то криво… Поначалу он даже брал её на рыбалки. Друзьям говорил: дескать – талисман. У детей выпросил, для клёва. И садился в сторонке… Друзья подтрунивали, но по-доброму. Женщины «союз Иванова с куклой» не принимали напрочь: и всегда зло и жёстко. Но он привык.
Так продолжалось с лишним год.

Гаишник как-то остановил за ерунду и, увидев в салоне куклу, спросил:

– Как зовут красавицу-то?

– Маша, дочкина, – зачем-то соврал он.

– Скажи Маше спасибо, – козырнул гаишник и просунул его документы в окно.

– А я ему понравилась, – повернулась к нему кукла.

Иванов целый день дулся.

Он покупал Свете платья, кукольные украшения, наборы для «Барби», и скоро в его кабинете, в шкафу, собрался целый кукольный мир.

– Второе гнездо вьёшь, Иванов? – пожимала плечами кукла. Вроде не по твоей части… – Но не возражала. Хотя носила одно-два платья, его любимые.

С недавнего времени Иванов стал испытывать беспокойство. Похоже, за спиной пошли разговоры, и жена догадывалась.

Однажды, в отсутствии жены (Татьяна была на даче), он решил отметить день рождения куклы дома. Всё приготовил заранее. Дождался, когда дети уснут, накрыл стол, усадил куклу и поставил перед ней очередной набор «Барби» и торт с тремя свечами. Тихо откупорил шампанское…

Кукла была в его любимом голубом платье и болтала без умолку.

– За тебя, – сказал Иванов и поднял фужер. И вдруг язык сказал это: «Любовь моя…»

– Кукла внимательно посмотрела на Иванова и подняла фужер. Чокнулись.

Не оборачиваясь, спиной, он почуял взгляд. В проёме стояла жена. Видно, вернулась с дачи до времени. Халатик демонстративно распахнут, и ещё торчащие крепкие грудки и заросший рыжим пушком лобок выставлялись с агрессивным натиском. Иванов понял, что стоит она так уже давно и монолог его слышала…
Теперь обе женщины внимательно смотрели на него. Иванов поёжился.

– Ты что, Иванов, совсем ботаник стал, – жена вошла в кухню. – В куклы играешь. Жену родную не ебёшь. Заболел, или неприятности на работе? – она подсела к столу. Выудила из пачки сигарету. Иванов послушно протянул зажигалку. Татьяна затянулась и, отведя руку с тлеющей сигаретой, другой взяла со стула куклу. Иванов жену побаивался.

– Ну и как же нас зовут, а, лялечка? Верочка, да Верунчик? А может ей грудь дать, а, Иванов? – она поднесла голову куклы к неожиданно набрякшему алому соску…

– Гляди ка, Иванов, твоя грудь не берёт…Или она у тебя совершеннолетняя?.. Чего молчишь-то? До этого вот разговаривал… Я решила: мужик совсем башкой съехал.
Ну, так как нас зовут, а, лялечка? – и неожиданно ласково оправила на кукле платье.

Кукла молчала.

– Лизунчик, что ли? Как твою кардиографшу, кошку облезлую, угадала, Иванов? Уже не дает, да?

– Не угадала, – ответил Иванов и даже удивился своей жёсткости.

– Ладно, – докуривая сигарету и гася её в пепельнице, сказала Татьяна вдруг уставшим голосом. – Иди к своему папочке, папусёночку, – сунула куклу Иванову и вышла, зачем-то погасив свет в кухне. – Для интима, – сказала уже из прихожей и захлопнула дверь спальни.

Иванов нащупал в темноте пачку сигарет. Закурил.

– Обиделась? – спросил он куклу. Та молчала.

– Да ладно, – беспечным голосом сказал Иванов, не бери в голову. Ты же их знаешь, этих женщин… и затянулся…

В кухне вспыхнул свет, на пороге опять стояла жена: теперь халатик её был подпоясан, за руку она держала младшую. Та стояла и хныкала.

– Иванов, – сказала Татьяна материнским голосом, – покажи нашей дочечьке, какой ты ей сюрприз приготовил. – И подтолкнула ребёнка к столу. – Вот, Викуся, смотри, что нам папка-то прикупил. Девочка ничего не понимала и спросонья тёрла глаза.

– Бери, бери, – Татьяна сунула ей куклу. Папка у нас сегодня добрый.

– Это мне? – растерянно спросила девочка. – А как её зовут? – и повернулась к матери.

– Это ты у папы спроси, – ехидно ответила Татьяна.

– Маша, – почему-то соврал Иванов и вспомнил мента: «Почему опять Маша?».

– Ну всё, иди, моё солнышко, – жена притянула ребенка и поцеловала, – иди, иди, мой цветочек, неси свою Машу, и в постель. Быстренько.

– Уж ты извини, Иванов, унесли твою бабу, – и вышла, погасив за собой свет.

Иванов пытался раскурить потухшую сигарету. Скомкал. Взял следующую. Подошёл к окну и, приоткрыв форточку, привычно выпустил туда струйку дыма в светлеющее московское небо… Начал успокаиваться. Достал сигарету и, не зажигая света, подсел к столу. – «Может, и верно – сбрендил. А она – просто кукла из магазина. Пусть ребёнок играет».

Вспомнил счастливое лицо Вики с куклой. У куклы смешно и глупо болтались ноги, как пришитые. Глаза пластмассово уставились в потолок…

Отчего-то всплыл тот случай: он идёт по Люблинской к «Текстилям», и что-то заставляет вывернуть голову вправо. (За миг до трагедии.)
Дальше покадрово, без звука.

Вот бегущая женщина. Симпатичная. Красная куртка, джинсы, коротко острижены волосы, рукой придерживает зелёную большую сумку. Вот растерянное полное лицо водителя за ветровым стеклом. Вот бампер упирается в левое бедро бегущей: у женщины вскинуты вверх руки, нелепо, как пришитые. Вот она, покадрово, смешно, как кукла, раскидывая ноги и руки, летит, кувыркаясь, через капот. Высоко. Сумка летит следом. Вот нелепо, как тряпичная, без звука шмякается на асфальт. Через долю секунды, с грохотом, рядом падает большая зелёная сумка. Вот он, как все, наперерез движению бежит к несчастной: руки женщины закинуты за голову, голова неестественно вывернута, лицо растерянное. Застывшие глаза смотрят в небо. Красивые ноги в чёрных колготках – босы. Короткая юбка задралась. Ему стыдно, он старается не смотреть на её ноги, но взгляд, помимо его воли, упирается в треугольник под колготками…

Иванову опять становится неловко. Всплывают в вырезе Татьяниного халатика её сиськи, низ живота… В паху сладко потянуло… Размяв в пепельнице сигарету пошёл в спальню.

Секс был короткий и злой.

Оба лежали растерянные и пришибленные: у них давно ничего не было…

– Что это ты, а, Иванов, – нежно сказала Татьяна, прижимаясь к нему. – Ну, ты и кобель. Круто.

Иванов закрыл глаза и отключился.

Открыл глаза. Пасмурное утро. Судя по всему, уже поздно, и в квартире он был один. Вспомнил, что сегодня воскресенье. Посидел немного на кровати. На Душе было мерзко, как во рту после дурного ужина. Одел трусы и прошёл на кухню. Включил телевизор и, насыпав растворимый кофе в чашку, стал бегать пультом по каналам в ожидании пока закипит чайник… Нашёл новости: «…Вчера, в Московском районе Санкт Петербурга четверо человек из неформального молодёжного объединения «Готы», в квартире, убили своего товарища и, съев его внутренности, расчленили труп и выбросили в мусорный бак, во дворе…»

Почему-то отпустило. Чайник закипел. Потянулся за сахаром. Наткнулся на записку: «…Иванов, я с Юлей на языке. Будем к двум. Целую, Татьяна…»

«…Они относятся к отделению Эмо. Этот акт каннибализма нетипичен для…» – бодрая дикторша в телевизоре задорно смотрит на Иванова.

Больше оттягивать он не мог и на деревянных ногах прошёл в «детскую».

Она лежала под дурацким кукольным покрывальцем. На голове нелепый чепчик. Руки неестественно закинуты за голову. Пластмассовые глаза смотрели в потолок. Она даже не повернула головы, когда он вошёл.

– Вот, я пришёл, – сказал Иванов.

– Вижу, — не поворачивая головы, сказала кукла механическим игрушечным голосом. Он обмяк и заскулил как-то по-волчьи.

– Перестань, Иванов, – сказала кукла. – Ты же взрослый мужик. Она села на постели, стянула с головы шапочку, откинула одеяло. Он почему-то отвернулся.

– Подай мне платье, – сказала кукла, – вон, его на медведя напялили.

Она сидела на кровати в его любимом голубом платье и смотрела на него.

– Мне идёт?

Иванов кивнул.

– Вот и хорошо, Иванов, – она поправила воротничок. – Значит, живём дальше, – сказала кукла уже своим обычным, с лёгкой хрипотцой голосом и подала руку.

Иванов сжал её ладонь и содрогнулся: рука была пластмассовой.

– Ты чего, Иванов? Я же не маленькая. Я тебя простила. И ты поступил как мужик: ребёнок бы свою куклу никому сроду не отдал. Кукла не «баба». Ведь так? Не хнычь, Иванов!

Они снова сидели, как раньше, за кухонным столом, и он ей рассказывал, как через два с половиной месяца у него будет отпуск, и они с ней поедут на юг, в его любимую станицу на берегу Азовского моря: «…Представляешь, там коса и за ней два моря сходятся вместе и за косой стоячая волна… Меня туда впервые моя тётка привезла. В детстве. Мне было как тебе, четыре….» Света хихикнула.

Они разговаривали, Иванов подливал чай, Света переспрашивала, телевизор что-то показывал – у него отлегло.

Он старается не смотреть на её руки, но чувствует, как что-то живое и трепещущее у него внутри становится жёстким и холодным, и привычно вдавливает голову в плечи, боясь услышать хруст твердеющей вокруг него стены.

Иванов бережно сложил Свету в коробку и отнёс в машину: надо было спешить, чтобы успеть до приезда своих купить ребёнку похожую куклу.

Ещё два или три раза у них что-то было с Татьяной, но потом от него отстали, жена снова замкнулась и, кажется, потеряла интерес к этой истории с куклой.
Иванов стал ещё осторожней. Домой Свету не привозил, оставлял на работе и общался с ней уже после ухода домой сослуживцев.
Он, как и прежде, покупал ей одежду, бижутерию, мебельные наборы для Барби и прочую женскую ерунду.

– Ты мне ещё Кена, Иванов купи, – шутила Света, – или розового «бэби» в перетяжках и в голубой колясочке.

Иванов вспомнил: к «бэби» уже приглядывался – и понял, что идиот.

На ночь он запирал теперь куклу в коробке в сейфе: «Как упыря в гробу», – невесело шутила Света. Но истерик не устраивала.
А он старался не замечать, что происходило с ней. Бочажок затягивало: Иванов чувствовал тупую усталость, злость и бессилие. Где-то сломался неведомый ему сложный механизм: колёсики вышли из зацепления.

А в четверг, когда утром Иванов открыл сейф и достал коробку он понял, что всё…
Света влюблённо смотрела пластмассовыми нарисованными глазами мимо него и механически скрипуче повторяла: «Здравствуй, я Света…, здравствуй я…»
Он тормошил, бил куклу, клал и снова вынимал из коробки – бесполезно.

И опять пришло то отстранённое, покадровое ощущение времени: без цвета, запаха и пространства. Точно заложен не только нос, но все пять органов чувств: вот он аккуратно, не торопясь, складывает куклу в коробку; вот он открывает одну за другой дверцы и ящики кабинета: что-то ищет; вот он заворачивает коробку в плед; вот с коробкой под мышкой спускается в лифте…

(Всё это он наблюдал как бы со стороны. Тело потеряло чувствительность жизни, и казалось: смотрят – не его глаза, идут – не его ноги, трогают – не его руки. Но в то же время, словно со стороны, Иванов видел: это он.)

Вот он находит на парковке машину, садится, захлопывает дверцу….

Иванов захлопнул дверь машины и теперь сидел неподвижно, уставясь на себя в зеркальце заднего вида. Потом развернул плед, вынул из коробки куклу и усадил её рядом, в пассажирское кресло. Пристегнул ремнём. Поискал в приёмнике…
«Пожалуй – эта», – песня из фильма. Названия он не помнил, но фильм хороший, и песня ему нравилась.

Утро. Третье кольцо почти пустое.

– Ты не против, – Иванов повернулся к кукле, сделал звук в приёмнике погромче и вдавил педаль газа в пол.

*

«…Обычное дело… – невысокий оглядел через разбитое стекло салон машины. – Пусто. Никого… Угнали, не справились с управлением, (а может, и пьяные были), бросили…».

Обошёл вокруг. Метрах в трех от капота валялась кукла.

«Выкинуло из машины», – понял он.

Кукла была большая, красивая.

«Как живая…» – думал он, рассматривая куклу:

…Руки её были закинуты за голову, голова неестественно вывернута, лицо растерянное. Застывшие глаза смотрят в небо. Красивые ноги в чёрных колготках – босы. Платье задралась. Ему стыдно, он старается не смотреть на её ноги, но взгляд, помимо его воли, упирается в треугольник под колготками…

Подошёл напарник:

– Лёха, гляди-ка, как живая! А вон и «Кент» её…

Метрах в пяти, зарывшись в снег, валялась ещё одна фигура в такой же нелепой кукольной позе…

– Лёх, это как ты с Ленкой – этой, прапором из третьего батальона, в дежурке…, ну, когда устанете… Может, домой взять, дочке в подарок?..

– Ты козёл, Вась, – не зло сказал невысокий, – потому и мент.

– А ты что – не мент, – осклабился длинный.

– А я просто мент, Вась, понял? – невысокий наклонился и оправил на кукле задравшееся платье.

Высоко в московском небе наматывал свои круги чёрный Ангел.

Невидимый снизу из-за серых облаков, он был освещён с одной стороны – заходящим багровым солнцем, с другой – мертвенным сиянием луны.
И если левый глаз его наливался багровой кровью, то правый – светился голубым.

Ангел смотрел на две чёрные фигурки, застывшие на снегу в одинаково нелепых кукольных позах. Одна прямо у капота машины, другая, метрах в пяти, в придорожных кустах.

Потом Ангел лёг на спину и тихо, по спирали, начал набирать высоту в ясную холодную бесконечность.

Повинуясь этому движению, от тел отделились два светящихся силуэта, как две меловые обводки криминалистов. Они, тихо вращаясь в подчинённом Ангелом ритме, прошили облака, вспыхнули прощально в закатном солнце и, слепившись в бесконечно красивую голубую фигуру, как парашютисты в затяжном прыжке над Тушинским аэродромом, ушли в точку в тёмно-лиловое закатное небо.

На обочине у места происшествия стали парковаться машины. Из них выходили люди.

СПБ – Москва (2009 – 2013)

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>