1

Утром небо к северу от Пятигорска потемнело; полдень ещё упал на город несколькими лучами мутного солнца, но лишь когда бледные секунданты, неизвестно зачем торопясь, втискивали сразу отяжелевшее тело в запасённую без особого, впрочем, умысла коляску, вовсю полил дождь.

По размокшей дороге на пегой казачьей лошадёнке отставной майор Мартынов ускакал прочь, в город. Поручик Тенгинского полка Лермонтов был убит, и июль плясал знойным курортным сезоном на водах в Пятигорске, и после обеда кавалькады гуляющих тянулись к Машуку, там, говорят, был особо целительным горный воздух.

Сестра, к которой и скакал так спешно Мартынов, встретила его ещё в прихожей и, не дожидаясь ухода слуги, спросила сухими от тревоги глазами: «Как?» Он минуту переминался с обыкновенным, сохранившим будничность лицом, затем резко с места, увлекая за собой вверх по лестнице и её, пошел, рассказывая, что случилось.

В комнатах наверху было темно и душно. Бабушка Мария Михайловна, генерал-интендант, как в шутку, но очень неофициально называли её домашние, с детства боясь грозы, приказывала во всём доме закрыть ставни, а сама заперлась в кабинете, единственном глухом, без окон, покое.

Комнатный летний воздух гасил слова. Когда они сели, Нина вдруг спокойно, словно знала всё рассказанное ей наперед, сказала:

– Ты – рыцарь, Николя, рыцарь! Я это всегда знала. Давно, – заторопилась она на его тщеславное, мужское подёргивание щеки. – Ты не составил мнения – ты его подтвердил… И достойно!

Все для Мартынова приобрело сейчас первозданную, никем не замечаемую и никому не нужную простоту. И с отворёнными в ночь перед дуэлью окнами в сад, и теплое от замшевого футляра дуло пистолета, и рыжинка топорщившихся, нервно подстриженных усиков Мишеля, когда он мимо него проходил к своему барьеру, – все это, видел он в каком-то необычайно чётком сером цвете. Мельчайшие детали припомнил Николай, пока зачем-то звонила в колокольчик сестра, но ничего странного не было в них для его памяти и только стоптанная ступенька тарантаса, о которую больно ударилась нога Лермонтова, уже убитого, вызывала почему-то неприятное, щемящее ощущение. Он на миг, кажется, даже сам ощутил лодыжкой боль.

– Иди же, переоденься, – говорила, присвистывая от шепота, который навязывала ей полутьма гостиной, Нина. – Ты насквозь мокрый, – приказывала она, но, верно, сама не ожидала той быстроты, с какой встал и пошёл за слугой Мартынов.

У себя в комнате на полукруглом диванчике он увидел Мишеля. Тот сидел в пол-оборота, сильно скосив левое плечо, и рассматривал на свет янтарный чубук турецкой трубки. «Третьего дня, за спором перекусил, кажется», – мелькнуло перед глазами Мартынова.

– Ты иди, ты там, внизу можешь сказать: барин устал, мол, сам переоденется, подозрительно косясь на слугу и не понижая голоса, сказал Мартынов и не услышал, как тот закрыл дверь.

Впрочем, Лермонтов не услышал этого тоже. Он отложил трубку и сидел в сильной задумчивости, сложенными в щепоть пальцами перебирая волоски усов. Мартынов не думал и был спокоен. Только в кончиках пальцев рук и ног ощущал он странную сквозящую легкость, хотя ни руки, ни ноги нимало не дрожали.

По ковру он прошёл к диванчику и сел рядом с Мишелем. Голос Лермонтова был таким же точно, как и привык его слушать Мартынов, немного глуховатый, но ровный, не обойдённый приятностью.

– Меж избранным и изгнанным волос ляжет…

«И третьего дня тоже говорил», – опять, будто не в мозгу, а перед глазами вывеску пронесли, подумал Мартынов. Он осторожно подвинулся к Мишелю, подставляя свою ногу под раскачивающийся мерно сапог Лермонтова, и увидел, как по носку его сапога скользнул сапог странного посетителя.

«Да он – Фантом», – от собственной смелости сразу же подумал Мартынов и не удивился, что не ощутил прикосновения. Ещё минуту зачем-то помедлив, он на упертых в диван руках перенес себя влево и взял трубку, лежавшую на полу. Чубук, верно, был прокушен. На мгновение, словно за соломинку хватаясь за трубку, проскользнула в воздухе смуглая, тонкопалая знакомая рука и исчезла.

Мартынов схватил колокольчик.

2

Год будет прах Лермонтова на пятигорском кладбище. Затем могилу его разроют, истлевший гроб переложат в черную, свинцовую коробку и на перекладных, с ямщицкими прибаутками, с душными ночевками в постоялых дворах, с клекотом бубенцов на разбитых дорогах повезут тяжкий свинцовый груз в Тарханы.

А в Петербурге к той поре уже позабудутся слова Растопчиной о наказании поэтов журнальным трауром. И неловкие слова государя о том, что у каждого, дескать, свой конец, также изгладятся из памяти. Умён, спору нет, Николай Павлович, но не каждое слово в строку…

3

В Пятигорске после грозы 16 июля 1841 года сделалось как-то спокойнее. И, несмотря на то что Мартынов вперед до особых указаний находился под домашним арестом и в очевидной опале, многие находили его поступок естественным, не лишенным благородства, извиняя некоторую горячность общеизвестным добросердечием Николая.

Доктор Майер поутру 15 июля почувствовал себя дурно. Проснувшись, он для пробы поворочался минут десять на постели, кликнул слугу:

– А что, голубчик, как погода?

– Душно-с, – кратко ответил слуга, в мутных глазах которого отсвечивало постоянное похмелье.

Не любил Майер этого слугу и таскал повсюду за собой лишь из-за постоянной привычки перечить себе и другим.

– Иди, голубчик, кофе чтоб через полчаса был на столе!

Доктор встал и, накинув халат, в щегольских, синих с лисьим мехом, туфлях прошелся по спальне, потирая левой рукой глаза. Их как будто засыпали тёплым песком, хотя вот уже дня четыре как он ничего не читал и не писал. Остановившись у окна, он склонился к подоконнику, и голова его разом отяжелела, подавляя тупой тяжестью его тщедушное, нервное тело.

«А ведь и верно, должно быть душно, – нехотя думал Майер, следя взглядом тяжело ползущую в тучах жирной пыли арбу. – Не соврал сукин сын!» И точно, нелюбимый слуга не соврал. Даже сквозь толстые, двойные стекла спальни глаз ощущал утомительные движения затаившегося перед грозой ветра.

– Пакость какая! – вслух сказал доктор, не терпевший ни в чем чрезмерности и, шаркая подошвами, отошел от окна, думая о том, как было бы славно, ежели б не знал он никогда никакой медицины и мог бы просто как любой смертный, не анализируя пустяшных симптомов, забыть своё состояние, встряхнувшись обильным завтраком. Он долго пил кофе, потом безнадежно повозился с несколькими трубками и, так и не отделавшись от подавленности, предупредив слугу, прилёг вздремнуть.

Сон пришел к нему путанным и вздорным. Сквозь забытье лезли на глаза реальнейшие рожи и кричали что-то с армянским акцентом, прося на чай.

– Знаю я ваш чай, – отбивался доктор, но победить их не сумел и проснулся вконец разбитым. За окном лил дождь и бухал гром. Смеркалось. В давешних же туфлях и халате Майер около часу просидел в кресле у ночного столика, сжимая ладонями виски и не требуя огня. В девятом часу пришёл слуга нелюбимый, со свечой. Яркий язычок плясал у него в руках, и из-за этого нельзя было разглядеть, во хмелю он или нет.

Майер, как-то не совсем понимая в чем дело, сошел за ним вниз и увидел у лестницы князя Васильчикова, бледного, мокрого и грязного. Он, путая русские, французские и немецкие слова, схватил Майера мокрыми руками и затарабанил в самое лицо.

– Ну убили… на дуэли… Лермонтова. Но я же – лекарь! Вы понимаете? Я чудеса творить, воскрешать не умею. Верно? – как-то глухо, в нос заговорил Майер, когда до него, с большим трудом, дошла взбалмошная речь князя.

– Я перед вами на колени!.. Посмотрите же, – срываясь, промолвил совершенно потерявшийся Васильчиков и смолк.

– Мишка, плащ! – посмотрел доктор на слугу.

– Я, князь, с утра нынче нездоров, – говорил он Васильчикову, кутаясь в плащ. – Полагаю, нервы перед грозой расшалились.

– Туфли надоть бы сменить, – тихо и задумчиво произнес слуга; ему видимо, очень не хотелось бегать ещё и с туфлями.

Майер, не расслышав, буркнул что-то в ответ и пошёл к двери. За ним, всхлипывая на ходу и размазывая по лицу мокрые волосы, семенил мокрый смешной князь.

Лермонтов лежал на столе, маленький, в грязных сапогах и несвежем белье. Грудь его была неестественно поднята и голова из-за этого казалась завалившеюся. Обычно тёмный, нездоровый цвет лица его сменился мертвенной бледностью, усики жёстко торчали каждым волоском. Майер, хромая, подошёл к нему.

– Ну да, мертв, – сказал он суетившемуся у изголовья полковому фельдшеру Филиппову. – Попусту меня и беспокоили.

Васильчиков его не слыхал; он сидел на табурете, прижавшись к стене, и тупо смотрел в пол.

– Желаете осмотреть рану? – спросил Филиппов.

– Да зачем? – вслух отказался Майер, но рука сделала утвердительный жест.

4

Елизавете Алексеевне Арсеньевой дал бог великую скорбь по внуку её Михаилу Лермонтову. И ослепла она в милости этой, и умерла в ней, и перед смертью высокими очами души видела внука. Аминь.

5

А Майер не намного пережил Лермонтова. Лет, кажется, на пять, не более. Видно было в последние годы его жизни, что точит его какая-то неизлечимая болезнь. Доктор и сам подозревал что-то, но поделать ничего не мог. Он утратил даже характернейшую черту свою – любовь к острословию. И умер тихо. И тихо был похоронен. Вот и всё, что мы знаем о нём.

6

Долгий век выпал Николаю Мартынову. Он умер в 1875 году, в своём имении. Можно даже думать, что мучился он иногда совестью… Впрочем, сам об этом он никому не сказал и полслова. ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ: ЕЩЁ ОДИН РАССКАЗ ГЕОРГИЯ СОМОВА

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>