Фрагмент из неопубликованной книги автора «Планета Цей»

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

Цей любил Пикассо, чтил его, восхищался, находил параллели с собой, называл «Мой Пикассо», «Мой любимый Пикассо». Не раз он фантазировал на его темы в его манере. Это не перепевы композиций великого испанца, Цей просто перевоплощался в Пикассо и в этой ипостаси записывал экспромты. Не вдруг и не поймёшь, кто тут Пикассо – Цей или Пабло, Пабло или Цей…

Таких работ я видел около двух десятков. Почти все они датированы 1975 годом, выполнены пером и чёрной тушью, иногда фон поднят ярко-синей цветной тушью.

Значительная их часть записана на полях любимой книги Цея «Графика Пикассо» с текстами М. Алпатова и И. Эренбурга (М. «Искусство». 1962), в 1975 году она была настольной. Зачем-то он потом свои рисунки вырезал, но поскольку на обратной стороне сохранились фрагменты графики Пикассо, то место в книге легко находится. Это захватывающее занятие – видеть двух великих рядом и иметь возможность сравнить.

Рядом с репродукциями 24 и 39 книги Цей записывает три обнажённых женских тела. Самая статичная фигура – вот этот сон со сновидениями, заставившими тело изогнуться в откровенном развороте:

А эта уже пришла в движение:

Следующий эскиз Цей набрасывает волнами – линии струятся, раздвигаются и медленно плывут. Во всех набросках есть какая-то призрачность, словно это наваждения и миражи, вот-вот они исчезнут…

Под репродукцией 67 «Мой Пикассо» заглядывает в мир обнажённой своей душой, восхищённый, поражённый, жаждущий познать и всё это оставить – маслом, сангиной, тушью, как угодно:

Вот зверь похожий на быка. Вооружён двумя рогами, мощный, но весь какой-то неуверенный и робкий, хотя настороже. Наверное из «Красной Книги», во всяком случае не из корриды, он не годится для арены, слишком добрый. За ним ещё такие же шеренгами (под репродукцией 40):

Над репродукцией 89 Цей набрасывает портрет девушки, красивой, глазастой и очень французской. Кого-то из известных она напоминает, никак не вспомнить:

Рядом с репродукциями 29-31 Цей присоединяется к Пикассо и иллюстрирует «Метаморфозы» Овидия. Звери те же, люди — нет; это не эллины, девушка восточная, может шапсугская. Она безоговорочно мертва, в отличие от задумчивой и грустной девы Пикассо на репродукции 30. Цей записывает сборный парафраз, совмещая рисунки Пикассо 29 и 30, и последний завязывает в общую композицию со своим – одним только вот этим поворотом головы юноши к левой верхней паре.

Дальше вдвоём с Пикассо Цей иллюстрирует «La Barre D’ Appui» Поля Элюара, расширяя композицию (репродукция 46) двумя прямоугольниками 10х14 сантиметров справа.

В верхнем прямоугольнике он добавляет к фантазийной вазе Пикассо на птичьих ножках, похожей на самовар, такой же фантазийный сосуд: подставка – человеческие ступни, сверху забавный, похожий на птицу заварной чайник. Возможно, дама Пикассо напомнила ему о мексиканцах, и предмет получился какой-то майяский или толтекский, композиционного единства с Пикассо здесь нет, тем более, что потом Цей подкрасил фон светло-горчичной гуашью или тушью. Впрочем, Цей явно отвлёкся от Пикассо, хотя первоначально хотел композицию только дополнить и уже начал выписывать ажурную сложную вязь, продолжая растение внизу слева.

А вот к нижнему рисунку завершение он написал: стилет Цей снабдил рукоятью и расширил пространство справа; этот появившийся простор идёт явно на пользу общей композиции.

Ну и конечно, Цей не мог не отдать дань уважения Эдуарду Мане и добавил собственные автографы к фантазиям Пикассо на тему холста Мане «Завтрак на траве» (репродукции 120 и 122).

Под репродукцией 120 дама Цея улеглась особняком, ей неинтересно, о чём толкует эта компания, её волнуют другие, более важные и собственные заботы. Она вся превратилась в слух, в правой руке свёрнутая записка, левая почти промахивается мимо сыра. К репродукции 122 Цей добавляет снизу свою пару, обе женщины. Одна, совсем обиженная и одинокая, уединилась в стороне и вдалеке. Другая за ней наблюдает, наверное присматривает, как бы чего с собой не натворила.

Цей добавил надпись к репродукции 123, но, к сожалению, сохранились лишь обрывки верхней её части. Зачем-то остальное он вырезал и фрагмент затерялся.

А это уже не из книги, это, видимо, более ранние работы, напоминающие о Пикассо и с ним перекликающиеся.

Сцена из какой-то волшебной античной сказки:

Цветы как солнца и светильники, ангелы, может амуры, если мы в Элладе или Риме, роскошное, вольно разбросанное женское тело на полосато-лазоревом фоне. Волосы раскрывшимся георгином, глаза и рот улыбаются, что-то ей мнится хорошее. «Разметочные» штрихи по лицам нисколько их не портят и ничему не мешают.

В 1979 году чёрной гуашью Цей записал ещё один портрет Пикассо, назвал его «Мой великий Пикассо». Мастер спиной к нам, он работает и узнаётся сразу. Где только Цей подглядел его таким? Про остальную часть композиции остаётся только гадать. В центре разрезанный пополам постамент начал движение и медленно расходится. В левой его части в характерной напряжённо-изогнутой позе – ваятель? Внизу слева в светлой врезке медальон, в нём – остров, атолл? По диагонали в противоположном углу брошенные в пространство разлетаются – листы? – осколки зеркала? Лучше не домысливать, здесь они, похоже, разговаривали… поговорили…

Не знаю, что видел Цей у Пикассо «живьём», не репродуцированного по книгам. Московского Пикассо он видел наверняка, во время своих поездок в столицу, Эрмитажного – под вопросом, добирался ли Цей до Петербурга?

Любопытные вещи напрашиваются из сравнения трактовок Цеем и Пикассо сходных тем, особенно в женской модели, мы ещё к этому вернёмся. В «Гернике» у Пикассо апофеоз в смерти и разрушения, руины. Кроме «ковбоя» в центре живых человеческих лиц там нет, и планеты больше нет, холст вибрирует одним вселенским предсмертным воплем. В своей записи «Герники» Цей Землю нам возвращает, вводя в этот гибельный хаос плачущую Мадонну – как символ надежды на спасение и избавления от зла.

И всё же в мироощущениях обоих есть что-то общее. А в ремесле, в мастерской, общего у них наверное больше, чем различий. Обоих отличал свободный подход к натуре, модели, сюжету, они делали здесь, что хотели. Не было у них проблем ни с материалом, в котором работали, ни с художественными решениями. Это нам их заключения могут показаться то слишком смелыми, то невероятными, эскападой, чуть ли не вызовом. Нам нужно успокоиться. Для них это была рутинная среда, привычная среда, из которой следовал выплеск. И чтобы их понять, нам надо дорасти хотя бы до их рутины.

Несомненно, Цей обязан Пикассо — и как неординарной личности, и как старшему собрату по ремеслу, в ком он находил понимание и подтверждение собственной правоты в своих собственных поисках.

Пикассо велик, все это знают. Цея, по сути, не знает никто. Не торопитесь обвинять меня в дерзости за то, что я поставил рядом два этих имени. Смотрите и судите сами, здесь репродукции, оригиналы, уверяю Вас, мощнее. Я думаю, они оба в сильной степени повинны в том, что называют гениальностью.

…Чтобы, упаси Бог, где- нибудь не ошибиться, я иду в библиотеку и сверяю чистый экземпляр «Графики Пикассо» с Цеевским. Без Цея он выглядит непривычно пусто…

***

Ещё одна реплика Цея в духе Пикассо. Что хотел он сказать этой своей Евой? – уносящей с собой с запретный плод. Теперь воля? Свобода от Эдема и от опеки Бога?

Но с Богом шутки плохи. Вот композиция Цея «Руки Бога». Сотворение мира. Слышны раскаты, запись вибрирует. Грандиозный космический акт, тот самый большой взрыв 20 миллиардов лет назад. Шар справа вверху – наша Земля?

«Руки Бога» входят в серию, записанную Цеем чёрной гуашью на стандартных листах школьного альбома для рисования. Я видел их 112. Серия мрачная; он начал её в 70-х, видимо, в середине, и писал до последних дней. Не особенно вникая в содержание, местные искусствоведы и эту серию поставили в параллель «Каппричос» Гойя. Но это совсем не очевидно.

Первое, что поражает, уже в который раз! — и в этой серии тоже – это горизонты Цея, их трудно обозреть. В сюжетах: сотворение мира, мастодонты юрского периода, марсианские монстры и мутанты от Индианы Джонса, которого тогда не было ещё на экране, Распятие, Судный День, Тайная Вечеря и другие отклики на тему христианства, наш совдеповский быт, Дон Жуан, «Дон Кихот» и «Танец мавританки» (оба листа названы самим Цеем), патрицианский Рим, куклусклан, языческие идолы и чёрная магия, Данте Алигьери…

…Разговариваю по поводу «чёрной гуаши» с искусствоведом, знавшим Цея лично.

«О, он тогда уже болел. Рассказывал какие- то ужасы. Ему казалось, что за ним следят», — говорит она.

«Но за ним и вправду была слежка. И домой приходили, предупреждали, намекали на расправу. Вызывали повестками в КГБ. Если бы он не прошёл войну, почти от начала до конца, с ним вообще не церемонились бы».

«Да, может быть… Но в зарисовках у него какие- то кошмары. Такое и во сне не привидится. У Гойя было то же в его «Каприччос», и он тоже болел».

Всё, что ей было непонятно в листах Цея, она относила на счёт бреда больного воображения. Цей и вправду был болен – болью и горем всего больного человечества. Но это не бред, и не кошмары – это позиция! Его персонажи Зла отвратительны. А ещё какими они могут быть? Освенцим или 11 сентября 2001 года, или обласканная солнцем площадь, залитая кровью, заваленная трупами и обрубками человеческой плоти после взрыва террориста-смертника. Это что — кошмарный сон, больной бред, может, мираж?..

Ничего пустого и проходного у Цея нет. Он — драматург шекспировских масштабов; в каждой его композиции есть глубины, причём такие, которые порой нам недоступны. «Фотографий» ужасов, насилия, крови, смерти, именно «фотографий» у Цея не может быть. Если он выбрал такой сюжет – ищите мысль, как в парафразе на «Гернику» Пикассо. Как в пляске: рок-н-ролл безумца из бомонда.

А безумец просто сбросил свою маску, зацепил её собственной ногой и зашвыривает к такой-то матери. Теперь он свободен, он просто наслаждается жизнью, а безумцем кажется тем кто его окружает, в испуге они шарахаются от него. Можно найти и объяснение попроще: эта маска — его начальник; могут быть и другие, мы в виртуальности…

…Послание из античности в сегодня. Тоской несёт от этих теней и мумий. «Будь всегда со мной», — просит она, то есть просила – две тысячи лет назад, а этот нежный шёпот слышен и сегодня. Какой-то слепок из Геркуланума или Помпей. Он уплощён, его осталась только часть, она — нетронутая, только вот закаменела вся (название Цея, илл. 19).

Я почти закончил работу над серией, когда нашлись ещё три листа. Среди них был один, которое многое объяснял, я принял его за символ. Монстры в листах были, такие же типичные, от Гойя, той же степени бредовости и ужаса… Когтистая тварь в балахоне безжалостно топчет человеческое тело:

…Издевательский алтарь — где-то там у Сатаны…, отвратительная парочка, особенно она… не сам ли Сатана подглядывает из глазниц этого рогатого черепа?

И наконец, третий лист… Да, Смерть – вот она, с косой и страшная, левая её рука вздёрнута в недоумении, в вопросе: «А, как же я? Это мои владения». Да, Горе, вот оно слева, трудно его унять и можно только выплакать… «Утешьтесь, люди», — прямо по центру к вам приближается Пречистый Ангел, это его слова.

«Утешьтесь», — вторит Цей. Я не верю, что он мог долго находиться в прострации и безысходности. Мне кажется, как только, начиная с мрака, он лист записывал, пока работал, он из него выскальзывал. Начинал с черноты, но в конце дышал уже полной грудью, он видел свет, и видел выход. Цей не верил смерти. Цей верил в бессмертие Жизни. И знал то, о чём догадывалась и Вера Меркурьева – плакальщица-то в «Пречистом Ангеле» – неземная, нездешняя:

«А вдруг — о нас бояся позабыть,
Нас помянуть — покойников забота?
Родительская наша ЗДЕСЬ суббота
ТАМ — детская суббота, может быть?

От нас ли к ним, от них ли к нам — призыв,
Двойного поминанья шёпот встречный.
И вечной памяти, и жизни вечной
Для мёртвых просят мёртвые — забыв».

Автопортрет Цея от 1976 года: «Лучший наездник» — так он сам его назвал.

Евгений Сулейманович Цей! — воистину ты «Лучший наездник», может быть, во всём ХХ веке.

03.01.2001

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>