Пусть я живу на самом на краю города, прямо у леса, живу уединенно и до такой степени отграничивая себя от всех, что прежде чем выйти за ворота, всегда высматриваю через дыру в заборе, нет ли кого поблизости из соседних домов, и если есть, жду, пока те уйдут, чтобы не пришлось здороваться, пусть так, — но когда в наш город приходит этот Благословенный Хор, как я их называю, когда эти люди в огненных одеяниях начинают свое шествие по центральной площади (я так и не узнал, откуда именно они являются — должно быть, с южной стороны шоссе), поджигая прямо на ходу чучела коз, единорогов, соломенные фигуры людей, слегка режут свои ладони, а затем со смехом размазывают кровь друг об друга, и каждый, будь то мужчина или женщина, снимает с себя испачканную таким образом одежду, да бросает в эти передвижные костры, — и все это лишь затравка, маленькая репетиция перед тем грандиозным действом, в котором наши гости приглашают поучаствовать любого без исключений жителя города; когда, наконец, этот хтонический в своем первобытном безумии гам, неизменно исходящий от веселого шествия и кажущийся столь нераздельным от них, как, например, жар неотделим от костра (и меньше всего мне бы хотелось вновь увидеть их идущими в полном молчании, лишь под медленный стук барабана), когда весь этот шум доходит и до моих ушей, я непременно выхожу к ним навстречу.

Их путь идет в лес, по истоптанной, голой тропинке неподалеку от моего дома, я выхожу к ним и почти сразу оказываюсь в самой гуще радостной плоти, а те приветствуют меня как старого знакомого, которого не видели много лет, но все еще прекрасно помнят, хотя всякий раз видимся мы впервые; как обычно, я оказываюсь чуть ли не единственным жителем, примкнувшим к веселой толпе, — многие следуют за ними, но сами по себе, в отдалении, осуждая между собой, посылая сквозь зубы проклятия, однако никто не осмелится даже бросить в них камень, я мельком разглядел своего соседа, стоявшего возле ворот – хмурый, немногословный старик в рабочем комбинезоне поверх идеально выглаженной рубашки, он также заметил меня и теперь испуганно машет, что-то кричит, словно предупреждая о грядущей опасности, будто я беспечно сижу на рельсах, а он вдалеке видит поезд, и на секунду мне показалось, что он готов уже броситься ко мне, чтобы вытащить из толпы, но решает в итоге ограничиться одними тревожными жестами – как бы то ни было, меня уже обхватила целая дюжина окровавленных рук и вовсе не потому, что я пытаюсь вырваться – так они по-своему спасают меня, и я теперь чувствую себя идолом, обвитым плющом, пока плыву во всеобщем потоке в сторону древнего леса.

И вот мы в лесу на выжженной поляне, где черные, сухие травинки напоминают жесткую шерсть некого зверя, а мы, будто блохи, танцующие на его спине, где множество самых разных инструментов, от флейты до церковного органа, проникают в наши тела своими звуками, чтобы стать плотными нитями, что подчиняют себе безвольных марионеток, а сама музыка, царящая здесь, предстает в воображении яростной дракой диких птиц – они то вцепятся друг в друга, так что вырванные перья застилают небо, то разлетятся, переводя дух, — где бледная дева с вишневыми волосами угощает меня странным напитком, который никогда не перестает бурлить, даже в чаше, и я допытываюсь у нее, ведьма они или нимфа, нимфа или же ведьма, а та лишь смеется в ответ, и, не успеваю я сделать очередной глоток, как дева вдруг забирается на деревянное изваяние кита и, не обращая ни малейшего внимания на то, что оно горит и вот-вот рухнет, начинает громко призывать убить ее, разорвать на куски, пока она чиста и невинна, тогда как мне остается только любоваться ею, наблюдать, как она постепенно скрывается за темным занавесом из дыма, и даже голос ее затихает, тонет.

Затем, я неожиданно падаю, буквально сбитый с ног сном – так на тебя из чащи набрасывается зверь и впивается в горло, — я вижу, как хаос чудесным образом обретает черты, принимает форму огромного чудовища, что с самых первых дней Земли обитает на дне вод, чудовища, что дало жизнь всем существующим по сей день организмам, а теперь, покинутое, забытое своими детьми, давным-давно перебравшимися на сушу, сходит с ума от одиночества и тоски, оглашая безразличный ко всему океан глухими страшными стонами, и только рыбы, эта беспрестанно вальсирующая вокруг нее миллионная свита, нарядившая чудовище в прекрасную мантию своими фосфорными, полупрозрачными тушками, только рыбы знают ее настоящее имя, но они, как никто, умеют хранить секреты.

К тому времени как я просыпаюсь, музыка вокруг становится тише, будто от нее отсекли все ненужное, оставив лишь слабый, угасающий, но еще четкий огонек ритмичности, таинственно поблескивающий алмаз или изящную статуэтку вместо того несуразно-большого булыжника, с которым в священную пещеру никак не пройти, а участники хора в молчании столпились возле задрапированных шелком деревянных подмостков, куда как раз поднялся рогатый юноша с черной, аккуратной бородкой и двумя изогнутыми кинжалами в руках — к нему сейчас приковано все внимание, пока тот просто стоит, покачиваясь в трансе, томит всех ожиданием, и я успеваю подойти поближе, прежде чем церемония, наконец, начинается: юноша медленно отрезает себе уши, кончик носа, губы, хладнокровно режет свою плоть, даже не меняясь в лице, он разбрасывает части своего тела по сцене и некоторые из зрителей бросаются повторять за ним, впрочем, далеко не у каждого все идет гладко – так одна совсем еще юная девушка-блондинка замерла с испуганным лицом, будто очнувшись, когда нож уже наполовину был в ее боку, теперь, задыхаясь, она смотрит на нас в поисках поддержки, силится не закричать и не испортить тем самым церемонию, ведь юноше на подмостках сейчас, как никогда, нужна тишина (из звуков одной только музыке дозволено существовать рядом с ним), и вот чья-то рука опускается на плечо юной девушки, сразу же ободрив ее – ко всеобщему облегчению, дыхание девушки выравнивается, та снова в блаженстве закрывает глаза и спокойно заканчивает начатое, пока юноша, потерявший уже столько крови, стоит перед публикой на коленях, готовясь к последнему рывку, а музыка делается все громче, ритм учащается, набирает обороты, и в тот момент, когда ее мощь достигает своего апогея, когда вновь просыпаются, получив абсолютную свободу звучания, все инструменты оркестра, юноша двумя резкими движениями сначала оскопляет себя, а затем перерезает себе горло – он падает лицом вниз, и все мы бурно выражаем восторг.

На рассвете я возвращаюсь домой.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>