Мне случайно попал в руки томик Исхака Машбаша «Висячий мост»…

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

Я ничего не знал о поэте раньше, а тут… давно я не испытывал столько чувств сразу – удивление, восхищение, какую-то отрадную успокоенность – раз живы поэты, раз есть такие поэты – мои современники, значит, всё в порядке, жизнь действительно продолжается.

В море литературных суррогатов, в бесконечных шеренгах рифмованных строчек, претендующих на то, чтобы называться поэзией, услышать чистый, свежий, искренний голос настоящей поэзии – удача, поэтому я не могу на это не откликнуться.

Наверно, Адыгее это не нужно, однако русский читатель знаком с поэтом по меньшей мере недостаточно, и потому я не буду скупиться на цитаты из него.

Бессмертный Снорри в своём «Языке поэзии» приоткрыл нам тайну, рассказав, откуда берутся поэты и непоэты. Поскольку не всем в наше время есть дело до «Младшей Эдды», я коротко напомню…

…Великан Суттунг хранил хмельное питьё – «мёд поэзии» или «кровь Квасира» в двух чашах и большом котле в скалах посреди моря. Котёл и питьё звались Одрёрир, что значит «приводящий дух в движенье». В отсутствие Суттунга драгоценный напиток стерегла его дочь Гуннлёд. Узнав об этом, Один хитростью проник на остров, провёл с Гуннлёд три ночи, и та разрешила ему сделать три глотка. В три глотка Один осушил все три сосуда, но тут показался Суттунг. Один превратился в орла, тут же Суттунг обернулся орлом, и началась погоня.

«Как увидели асы, что летит Один, поставили они во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мёд в ту чашу. Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть мёда через задний проход. Этот мёд не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его «долей рифмоплётов». Мёд Суттунга Один отдал асам и тем людям, которые умеют слагать стихи»¹.

Поэзия
Откуда эта музыка во мне?
И эти крылья – два моих крыла?

*

(Здесь и далее, если нет специальных указаний, стихи даются в переводе В.Твороговой.)

*

К Исхаку Один был щедр… За творца должна свидетельствовать его собственная стихия. Однажды в ненастный день Исхак скажет:

Слова, сказанные в ненастный день
Какая вьюга день-деньской!
Наверное, не стихнет к ночи…
Я вспоминаю день такой
В далёком детстве, в доме отчем.

Метель плясала до утра.
Пурга дороги заметала.
И мать, желая всем добра,
Слова чуть слышные шептала.

В такую ночь, в такую ночь
Отец ходил к соседям снова:
Не приключилось бы худого,
Не нужно ль чем-нибудь помочь?

Смешались тьма и белизна,
С привычного сместившись круга.
Земля и небо – всё одна
Незатихающая вьюга.

И не случилось бы беда…
И, глядя в смутный свет дороги,
Шепчу, как мать моя тогда,
Слова заботы и тревоги.

И как отец когда-то в ночь,
Застигнутую снегопадом,
Я спрашиваю всех, кто рядом:
– Не нужно ль чем-нибудь помочь?

*

Это в ненастный, а теперь в другой, счастливый день:

Стихи, написанные в радостное утро моё
Как мало человеку счастья надо!
Лишь этим утром понял я, как мало;
Цветущей веткой солнечного сада
В моё окошко радость постучала.

И песней неожиданной влетела,
И ливнем, молодым и говорливым.
И всё переменила, как хотела.
И я себя почувствовал счастливым.

Мне захотелось ею поделиться,
Да так, чтобы на всех её хватило.
Мне захотелось, чтобы чьи-то лица
Улыбкой этой радость осветила.

Я вам желаю радости отныне:
И берегам, рекою разделённым,
И той реке, и снеговой вершине,
И верящим, и ждущим, и влюблённым.

Желаю всем нечаянным прохожим,
Друзьям, меня спасавшим от печали,
И недругам моим желаю тоже,
Чтоб чаще эту радость замечали!

И сразу в мире станет больше света,
И добрым утро станет в самом деле
Для всех, с кем разделю я радость эту
И кто потом с людьми её разделит».

*

Вот, собственно, и всё. Не напиши Исхак ничего другого, он уже остался бы в поэзии. Двенадцати четверостиший ему хватило, чтобы сказать о себе и жизни главное. И будь мы все такими – на земле давно бы воцарились мир и благоденствие.

Литературовед пустится в объяснения: ёмкий язык, афористичность, искренность, всечеловеческая сопричастность, гуманизм, альтруизм… Всё будет правильно – и ничего не объяснит. Можно нагородить красивых сравнений и метафор, заплести их рифмой, выстрелить броским заголовком, но всё это будет лежать мёртвым невостребованным хламом. Должно быть ещё что-то…, а сначала всё равно нужно сердце, чтобы слова обрели пульс и стали единственными.

Поэзия
И что-то в душу хлынуло тогда
Неумолимо, как снега в обвале.
И появились радость и беда.
…И это всё поэзией назвали.

*

А ещё одна магическая загадка поэзии в том, что она не выносит лишних звуков. Ни по какому поводу…

Немногословная муза Исхака никогда не молчит, тихонько напевает, мурлычет что-то будто про себя. Многое она ему нашептала. Не всё только разрешила, а «Двадцать песен» позволила лишь объявить. Придётся ждать…

Двадцать песен
Только лучшие песни
Я пока отпустить не могу.

Двадцать песен моих,
Недописанных песен моих, –
Это двадцать лучей,
Пробивающих темень ночей.
Это двадцать росинок
На ресницах любимой моей,
Это двадцать красивых,
Двадцать ласковых дочерей.
Это двадцать ночей
Без минуты покоя и сна.
Это двадцать ножей –
В моём сердц, их сталь холодна.
Это двадцать жемчужин,
Упрятанных где-то на дне…
Двадцать песен моих,
Вы звените, звените во мне!

*

Поэт – существо обнажённое. Чтобы что-то о нём узнать, не надо никого о чём-то спрашивать, достаточно войти в его стихи. Так и с Исхаком – всё очень просто, всё разъясняется сразу, всего шестью строчками:

Земля
Я так давно крестьянин. Так давно!
Все борозды земли – мои морщины.

Я столько лет крестьянин. Столько лет!
Я в землю врос незримыми корнями.
Я поднимаю горсть земли как знамя:
Я – человек! Я – пахарь! Я – поэт!

*

Ну конечно же, иначе откуда взяться этой первобытной силе, этой обнажённой простоте, неисчислимой в своих вечно меняющихся откровениях и вечно одинаковой в своей мощи, красоте и незыблемости… Лоно и прибежище!

Говори со мной
Ты говори со мной,
Ты говори, трава.
Из глубины земной
Растут твои слова.

*

Я вспомнил здесь Павла Васильева с его подсолнухами, такого же пахаря и поэта, не за это ли расстреляли его большевики:

П.Васильев. Август
Дари, дари мне рыжие цветы!
Зелёные прижал я к сердцу стебли.
Светлы цветов головки и чисты –
Есть в них тепло сердечной простоты.
Их корни рылись в золоте и пепле!

*

Поэзия Исхака откликается на любую боль, душа его как мембрана воспринимает каждый стон и успокаивается, только отозвавшись стихом – чем ещё может он помочь?..

Больно
У каждого на свете боль своя.
Но чья больнее? Кто об этом скажет?
Есть горечь пересохшего ручья.
Есть боль зерна, что в борозду не ляжет.

Дождей, что разбиваются о скалы
И дерева, дающего тепло.
Вот отпустило, кажется, прошло.
А через миг ещё больнее стало!

Есть боль своя у каждого из нас.
И я об этом думаю невольно.
Вот ты идёшь, не поднимая глаз, –
Я знаю, и тебе, наверно, больно.

И никого я в этом не виню…
А боль вещей? Она с людскою схожа,
И наковальне больно, и огню,
И молоту, ударившему – тоже.

Как больно хлебу, что лежит в пыли.
Ещё – колосьям, скошенным до срока,
Тропе забытой – снова обошли! –
И яблоне, стоящей одиноко.

Как больно облетающим лесам,
Когда ветра все листья обрывают…
И лишь тому, кто боль приносит сам,
Тому, наверно, больно не бывает.

*

Да простятся мне эти длинные цитаты… Я не могу обрывать поэзию на полуслове. И ещё – чем её больше, тем лучше, чем она чаще звучит, тем меньше пространства остаётся для уличной брани. А когда она заполнит собой всё до горизонта, тогда и наступит золотой век.

***

Боль сгущается и перерастает в горе и трагедию, когда муза Исхака вспоминает историю.

Рэдэд
О, Рэдэд, Рэдэдри, мой храбрый брат!
По небу рассветному – кровавый след.
Вся твоя дружина пришла назад.
Без тебя дружина пришла, Рэдэд!
Честно ты погиб, да не в честном бою.

*

Не всё, видно, просто было в том знаменитом его поединке с Мстиславом, раз до сих пор, вот уже десять веков, хранит легенда этот гнев и плач.

Древняя легенда, ещё более древняя открывает нам тайну появления амазонок.

Амазонки
До сих пор отзывается болью
То предание, бывшее былью:
Как за море чужое, в неволю
Соплеменниц моих увозили.

*

Мужское предательство, сговор, обман, плен, позор, бегство – и вот уже:

Только ненависть — страсть их отныне.

Знавший прежде лишь чаек летящих,
Ты не видел их слабость и горе,
Ты их примешь – Остров, остров, затерянный в море,
суровых и мстящих.
Стали камни прибрежною пылью…
Но стыдом обжигает поныне
То предание, бывшее былью.

*

И Исхак предлагает себя в искупительную жертву.

Я б на остров пришёл для расплаты,
На коленях приполз бы с повинной:
Вы простите меня… А хотите –
Я готов отвечать головою.
Отомстите за всё, отплатите
За предательство то вековое!

*

…Время листает страницы, и это уже годы утверждения российских имперских притязаний на Кавказе.

Век, застывший на Хакучинском перевале
Время дни и года собирает в века,
И уходят во тьму времена.
Только помнит река, что течёт с ледника,
В наши слёзы впадала она.

Блеск штыков. Покорённая каменность лиц.
Чёрный дым застилает года…
Мы пред маршем победным не падали ниц.
Пред землёю оставленной – да…

И послушай – молчит перевал.
Только кажется мне: перевал не забыл
Тех, кто землю его целовал
Посмотри, перевал Хакучинский застыл!

*

Но приплывало рабство на галерах,
И плакали черкешенки в гаремах.

*

Это уже янычары («Стихи, написанные в самолёте над Турцией»), однако с Турцией Исхак разбирается как-то спокойно, в личной встрече.

Турецкий берег
Так, значит, вот какой турецкий берег тот,
Что стал твоей бедой, мой маленький народ.

*

Не назову тебя я лучшею на свете
Твой полумесяц тебе кажется всевластным,
Но ты не смотришь на него со стороны.
А для меня он так же призрачен как счастье,
Перед которым мы на свете не равны.
Не назову тебя я лучшею на свете,
Хоть никогда и слова злого не скажу.
Прости мне, Турция, слова прямые эти –
Лишь с любопытством я в глаза твои гляжу.

*

Там у Исхака столько красок, в этом турецком цикле, так что спасибо Турции за это от всех нас…

А это совсем недавняя история, ХХ век. События реальные, детство Исхака, его личный опыт, и хотя прошло всего 60 лет, но время здесь ведёт отсчёт в координатах сроков, отведённых человеку на собственную жизнь, отсюда это «давным-давно» в ощущениях поэта.

Давным-давно
Давным-давно, как в сказках говорили,

Какой январь стоял в той детской сказке.
Как весело пришёл его черёд –
И жгучий снег, и лёгкие салазки
Принёс с собою сорок первый год.

Чем дальше время, тем яснее помню:
Дом в сумеркх наполнен тишиной,
И ходит дед по земляному полу.
И вздрагивают руки за спиной.

О чём молчит он, я не понимаю,
Но я пугаюсь в этой тишине.
Я в мыслях руки деда разжимаю
И разгоняю тени на стене.

О, как нескоро я приму в наследство
И эту ночь, и всё, что вслед за ней.
…Стоял январь, летело в санках детство…
Давным-давно… Чем дальше, тем видней.

*

Поэту открывает врата мудрость – «чем дальше, тем видней…». Война, слёзы, горе, сироты и вдовы…

Вдовы. Перевод Л.Бахаревой
Не знаю, сколько на планете вдов.
Я знаю лишь одно: их много-много.
В них всё так бесконечно одиноко –
От редких снов до невесёлых слов.
Совсем одни; до боли одинёшеньки…

*

Но хватит о печалях мира, пора Исхаку улыбнуться. Однако его вселенная вмещает всё, и рядом с улыбчивым, спокойным и негромким юмором сверкают вдруг неожиданные и острые философские резюме поэта.

Мужчины играют в бильярд
Мужчины эти, ах, мужчины эти!
Они как дети. Взрослые, но дети.
Они уже не спорят и не любят,
Они шары с азартом в лузы лупят.

Их от игры ничем не оторвешь.
И белый шар – как яблоко раздора.
…И шар земной, моя с тобой опора,
С ним чем-то удивительно похож.

*

Письмо, написанное с Ближнего Востока
почтенным старцам родного аула…
Итак, почтенные старцы моего родного аула,
Ваш земляк непоседливый, видевший много стран
С помощью птицы железной, чуть-чуть оглохший от гула,
Ступил на священную землю, о которой пишет Коран.

И многое здесь порождает во мне удивленье –
Здесь много мечетей и мало здесь женщин в чадрах.
А вместе с книгами Маркса и вместе с книгами Ленина
Коранами всех форматов торгуют на всех углах.

Здесь люди смеются и плачут. Рождаются и умирают.
И если писать вам о чём-то, это значит, – о них.
Здесь стыдно думать об ангелах или мечтать о рае.
Здесь столько забот человеческих, столько тревог земных.
Вот что в письме коротком с этой земли священной
Вам, седобородые старцы, мог написать земляк,
Слишком уж непоседливый, долго ещё не почтенный,
Сын старика Шумафа, ваш аульчанин Исхак.

*

И там же! – молитва, одна на всех языках, на всём пространстве нашей грешной планеты.

И, встав на молитвенный коврик пред грозные очи Аллаха,
Просят они немногого. В общем-то одного:
Просят они для мёртвого, чтоб мир был его праху.
Просят они для живого, чтоб мир был дому его.

*

Дом, родная земля, Родина… Взрастившие поэта корни. То, чему нет замены. Чего проще, кажется, построил дом – и живи, была бы крыша над головой да кусок хлеба. Но нет! Люди чахнут на чужой земле, поэты замолкают, живопись блекнет и умирает, в песне остаётся только стон.

Братьям моим в ответ на их песню
Если горец коня потерял – говорили –
Он найдёт себе лучшего – так говорили.
Если Родину – горе его не измерить…

*

Адыгея-Меотида, древняя земля, некогда соперничавшая со Скифией. Давно истаяли во времени скифы, ушли в историю, умчались на длинногривых аргамаках, оставив нам своё изысканное золото и целый стиль в искусстве – неподражаемый «звериный стиль». А меоты живы – здравствуют, растят поэтов и не только. Это здесь проснулся к жизни гений Цея, чью вдохновенную кисть не сумела остановить сама совдепия. И если что-то его живописи и грозит, так это короткая память прямых потомков, безвестность и забвение. Но ничего, потом придут археологи, кто-нибудь откопает и Цея. Это я так, к слову – меня поразила щедрость этой земли.

А может, удивляться и нечему, может, это взаимная любовь, ответный дар земли своим сыновьям за их бескорыстную и беззаветную любовь и преданность? Ими дышит каждая строчка поэта, когда он говорит об этом. Снова и снова возвращается он сюда, к истокам, и совершенно ясно, что иначе он не может, это в крови, это как дышать. Может ли земля смолчать в ответ и не откликнуться, не напоить, не напитать, согреть, укрыть, защитить.

Приглашение
Я знаю, Адыгея так мала
На пёстрой карте, возле гор Кавказских,
Вот вся она под кончиком указки –
Земля, что целым миром мне была.

О, маленькая, древняя земля!
Одним лучом её согреет солнце –
И домики, белеющие сонно,
И синие вершины, и поля.

Адыги
Адыги на земле моей живут, –
Их издавна черкесами зовут.
Смеются солнцу, добрых ждут дождей –
Живут адыги на земле людей.

*

Это уже эпос – «живут адыги на земле людей!» Ещё бы не эпос – Исхак вырос из него.

Сказки детства
Эти сказки старой наны
Так таинственны и странны,
Словно тени на стене,
До сих пор они во мне.
Отворяю тихо двери:
Тлеют искорки в золе.
Ходят сказочные звери
По таинственной земле.
Разве вы не замечали?
Там, космата и страшна,
Свой табун пасет ночами
Ведьма хитрая одна.
Вспоминаю сказки наны,
Доброй грусти не тая.
Живы злые великаны.
Победить их должен я.
Стало близкое далёким,
Но по-прежнему со мной
Эти первые уроки.
Эти главные уроки
Справедливости земной.

*

…В России теперь новая головная боль – снова историю пишут, уже конкурс объявили. Подлатали людоедский гимн, запели, принялись за язык… бедный русский язык, всем до него дело, только-только алфавит выучат, в них просыпается зуд с реформой к языку. Наверно, поэтому там так много мата. Вспомните лучше о навьих!..

М.Цветаева
На крик длинноклювый
С ерами, с ятью! –
Проснулась –
Седая Монархиня – матерь.

*

Господи Боже, поскорее бы она проснулась…

Ну и, конечно, история. Страна с тысячелетней историей, если считать только христианские страницы, никак не может опомниться, остановиться, всё норовит переписать пристойно минувшие семьдесят лет кошмара. Пристойно не будет, а правду давно уже сказали – поэты и архивы. Больше её сказать некому. Обыватель, даже если он профессор истории, узколоб и жаден, и, заперев архивы на замок, этим пользуется власть. Но и историк может оказаться вдруг поэтом, как Н.М. Карамзин, Т. Mommsen или Хан-Гирей. Счастлива земля, способная рождать поэтов…

У Адыгеи такой проблемы нет. Ну, было, ну было страшно, как во сне, но прошло же, всего-то семьдесят лет, три поколения… – запомнить бы урок, чтобы снова не повторилось. Отряхнулись, перелистнули и забыли, жизнь продолжается, потому что живы корни…

Расскажи ещё о нартах
Ты лучше мне о нартах расскажи.
О мудром солнце и ущельях чёрных,
О мрачных скалах и вершинах горных,
О вечности доверия и лжи.

Ты мне ещё раз выведи коня
Белее льдов, угольев горячее.
И пусть летит он в чёрное ущелье,
Где солнце ждёт, в беду попав, меня.

Лети, мой конь, как белая стрела
Всё обгоняй, и день, и ночь, и ветер.
И я ударю чёрный камень плетью,
И зло умрёт, и упадёт скала.

Лети, мой конь, наш путь с тобой высок.
Нам нужно сделать доброго немало:
Там зацепилось облако за скалы,
Там выпрыгнула рыба на песок.

Кому-то стало страшно в их пути,
Кому-то горько от вчерашней лжи.
И я спешу. Я должен их спасти.
…Ты мне ещё о нартах расскажи.

*

…Обычный день обычного аула…

*

Старики
Там, где свернула за угол дорога,
Где мельница бормочет у реки,
Из-под папах задумчиво и строго
На жизнь людскую смотрят старики.
И длится день, и сокращает лето,
И тёплый воздух травами пропах…
Три старика – три песни для поэта,
Три солнца на каракуле папах!
Немногословны (думы больше слова),
Стары – стары, как этот белый свет.
В глазах лукавых молодость былого
И пристальная ясность зрелых лет.

Горды их не опущенные плечи,
Спокойный взгляд несуетлив и строг.
И завитков на шапках их овечьих –
Как за спиною пройденных дорог.
Три старика как три вершины рядом.
Их бороды белы как облака!
Их три судьбы – три неоткрытых клада,
Три тайны, неразгаданных пока.

*

Родина, седые предки, время… Щемит сердце, какая-то потерянность и боль, я вспоминаю наших забытых жизнью стариков в забытых Богом российских углах. И вижу эту благородную, ухоженную заботой даже не старость, а древность, вечно молодую своей всепонимающей мудростью – «три солнца на каракуле папах».

Ах, Исхак! Какие строчки! Такая же осязательность была у Пастернака, всё как в кадре, всё как на ладони. Оттого и распахиваются человеческие сердца – навстречу образу и звуку…

Мальчики купают лошадей
Ах, какая это красота!
Вся долина светом залита.
А в реке у белых валунов
Мальчики купают скакунов.
Брызги, словно солнечные взрывы.
Волны перепутались и гривы,
Белые бока и облака,
И листва, и небо, и река.
Ах, какая грива у коня.
Красная, как будто из огня.
Светлая, как будто из дождей…
Мальчики купают лошадей.

И светлеют лица у людей:
Посмотрите, горные отроги! –
Голые мальчишки, словно боги,
На блестящих крупах лошадей!

*

И снова праздник. На этот раз программа полная: застолье, состязания, музыка, танцы. Танец! – выкованное укладом и освященное традицией ритуальное действо.

Исламей
Горячей угольков на ладони твоей,
Горячей обжигающей небо зари
Этот танец. А имя ему Исламей,
Этот танец с огнём искромётным внутри.

Зигатлят
Я не знал и не знаю другого огня!
Пусть к тебе перекинется он от меня.

Мы молчим – так обычаи наши велят,
Но зато о любви говорит зигатлят.
Этот танец нельзя танцевать не любя,
Он как радуга свяжет тебя и меня.

Удж
Танец согласия – удж легкокрылый.
Двое танцуют – им третьих не надо.
Звёзды по парам, деревья по парам,
Не потому ль этот вечер прекрасен?
Удж заключительный танец недаром:
Танец согласья со счастьем согласен.

Зафак
Так зовут этот танец небыстрый недаром,
Это значит: «навстречу друг другу идти».
Лёгким облаком, затаённым пожаром
Мне навстречу плыви, сердцем к сердцу лети!

Пусть гармонь не устанет, и мы не устанем.
Мы танцуем зафак у людей на виду.
Как он смыслом велик, этот радостный танец:
— Я навстречу иду!
— Я навстречу иду!

*

…Неужели когда-нибудь это уйдёт? Катится с Запада заокеанский вал, захлестнувший Европу и почти её поглотивший, как ни отчаянно она сопротивлялась. Это не только Америка, хотя она в первую очередь – дерево слабое, с одной кроной, корней у него нет, ни собственной культуры, ни выпестованных взрослением традиций. Дело даже не в ней, это новый ритм планеты, ошалевшей от сытости и лёгких хлебов, вырванной технократами из физически тяжёлого, но разумного уклада, сведшими на нет главный принцип –сладок хлеб, выращенный только собственными руками.

Длинная технократическая цепочка через мелиорации, культивации, мутантов генной инженерии, атомные станции замыкается на изуродованную землю и возвращается к человеку болезнями, пороками и вырождением. Непрерывный информационный поток глушит память и растлевает душу своей никчёмностью, ненужностью, доступностью и отрешением мозга и сердца от их главного предназначения – думать и сострадать. От того, что в христианстве зовётся добротолюбием, и это то же самое добро, о котором непрестанно, снова и снова говорит Исхак Машбаш – «живи, добро верши»…

Это оно привело его однажды в заветный час к обочине дороги…

Лошадь, плакавшая у обочины
Под вечер, у обочины, где мёртвой
Казалась пропыленная трава,
Стояла лошадь и тянулась мордой
К большому солнцу, тёплому едва.

Стояла, ничего не узнавая,
Без дела, без уздечки и седла.
И тихая, прозрачная, живая
Слеза по шерсти вытертой текла.

Зачем я шею согнутую глажу,
Зачем слова ненужные шепчу?
Она года не сбросит как поклажу,
Так чем утешить я её хочу?..

*

Такое вот оно, большое человеческое сердце…

…У Цея есть беглый набросок, совершенно эскизный и столь же безоговорочно законченный. Как всегда, он лишь раз прошёлся по листу, виртуозно и без помарок. Один рельеф, без светотени, тонкими линиями (перо, тушь). Называется «Вечное»…

Поющие трубы, по две с каждой стороны, три облака, подпись – и над восходящим солнцем, оторвавшись от земли, взмывает в небо бабочка, то ли стрекоза – женщина – ангел с зажжённым сердцем, два крыла… как у Исхака.

А что же сам Исхак? Мы так много уже о нём знаем. Но знаем больше как личность – поэт, философ, неназойливый учитель, сын своей земли, беззаветно ей преданный.

А это – Исхак-человек…

Лёгких слов говорить не приучен
Как река, что течёт без излучин,
Я открыто и прямо живу.
Лёгких слов говорить не приучен,
Человеком тяжелым слыву.

*

Знакомая песня: там согласись; здесь не заметь; этого похвали, ну и что, что бездарность, у него же четверо детей; того обругай, помнишь, что он про такого-то сказал, очень уважаемого человека… Что тебе стоит, Исхак, мы же свои люди, земляки. – «Нет!» – говорит Исхак. – «Тяжёлый ты человек, Исхак»…

Человеком тяжёлым прозвали…
Только вот невдомёк никому,
Что тяжёлые чьи-то печали
Так легко я на плечи приму.

*

И так всю жизнь…

*

Ты о жизни спросила
Над землёй, завывая,
Дуют ветры с утра до утра.
И не год, и не два я
Всё шагаю сквозь эти ветра.
Дуют ветры, ярея,
Всё на свете готовы смести.
Вырастают деревья
И встают у ветров на пути.

Но не всем хватает силы
Посмотреть ураганам в глаза…
Ты о жизни спросила?
Я о жизни тебе рассказал.

Радость удивления
Говоришь, я на мир удивлённо смотрю?
Просто я эту жизнь ни за что не корю.
Доверяю я солнцу и в пасмурный день,
А в жару я ветвям благодарен за тень.
Жизнь во все времена и проста, и сложна.
Только нас не сложней и не проще она.

В этом мире прекрасном
Я не из тех, кому всегда везло.
Моя беда меня не миновала,
Не раз, бывало, с ног меня сбивало,
И подниматься было тяжело.

У каждого особая судьба.
Меня однажды нарекли поэтом.
Но как я часто в сложном мире этом
С канатоходцем сравнивал себя!
Я мог бы жить спокойно в стороне.
Но оттого что я живу иначе,
Я, словно свадьбу, праздную удачу,
Когда она является ко мне.

*

Почти как у Платонова – «В прекрасном и яростном мире». Только мир Исхака намного спокойнее и гармоничнее платоновского. Это потому, что никакое насилие и всё, что с ним идёт об руку, и эта дикая ярость воспалённого, поставленного на дыбы мира тоже – они не могут продолжаться долго. И слава Богу, что не довелось ему испить её столько же, сколько выпало на долю Андрея Платонова.

У меня всё это впереди. Перевод В.Соколова
Шум мельницы. Горячий свет в окошке.
В прибрежных ивах девушка поёт.
Вода у мальчика дрожит в ладошке.
Встав на колени, парень воду пьёт.
С ним шепчется река. Её в пути
Ждут радости и новые заботы,
Пороги новые и повороты…
И у меня всё это впереди!

Глаза солнца. Перевод Л.Бахаревой
Но, слышишь, и у солнца есть глаза!

О том расскажет чистая роса,
Что по утрам на травах серебрится
И пропоют мне птичьи голоса,
И в светлом сне восторженно приснится,
Как солнечные пламенные очи
Взирают на планету с высоты,
И как земля по ним тоскует ночью,
Вздымая тёмно-синие хребты.

*

Изысканная и независимая, красивая и гордая муза Исхака своим серебряным контральто снова напомнила нам вечные истины. Что ещё нужно, чего не достаёт этому возбуждённому и суетливому двуногому существу в его вечной погоне за призраками?

Иду к тебе
Мир состоит из гор, из неба синего,
Степей широких, пашен и лесов.

*

И всё… Всё! И это всё принадлежит нам. Но и мы – им. Только по скудоумию можно предполагать собственную исключительность и на этом основании предъявлять особые права. Всё вокруг не менее живое и часто более разумное, чем мы. Может быть, это главный стержень поэзии Исхака Машбаша. И если говорить об этом в терминах культурологии, то вся она сродни мифотворчеству, первобытному, языческому и безошибочно-искреннему. И поскольку то, что всё вокруг живое – правда, она не может не заставить биться ответным пульсом сердце человека, ибо в глубинах своих оно об этом тоже знает.

Речка Мэлчапэ
Так летит, не огибая валунов,
Возле неба, от селений вдалеке,
И поёт река отар и чабанов
На весёлом, на прозрачном языке:
— Кто ещё в горах не слышал обо мне?
Кто ещё не припадал к моей волне?
Всадник скачущий и путник на тропе,
Зачерпнуть спешите сил из Мэлчапэ!

Сколько лет ушло за скалы как вода!
Сколько рек вдали пропало навсегда…
Но одна не пропадает – Мэлчапэ.
Словно в жизнь мою впадает Мэлчапэ!

Счастье
Как быть счастливым? Я и сам не знаю.
Да есть ли мера счастья и добра?
Но счастлива, наверно, дверь входная,
Твоим друзьям поющая с утра.
И дерево лицом, а не спиною,
Повёрнутое к ветру. И зерно,
Ростком упрямым ставшее весною.
И солнце, заглянувшее в окно.

*

Млечная и звёздная Мэлчапэ, разговаривающее с ветром дерево, проросшее зерно, дверь, поющая с утра… Поющая! В Китае, если заскрипела дверь, её не смазывают маслом, с ней разговаривают. Получив свою долю ласки и заботы, дверь скрипеть перестаёт, ей ничего другого и не нужно было.

Как быть счастливым? Не берусь ответить.
Но лишь одно я повторю опять:
Чужой беды сумевший не заметить –
Он и счастливым не сумеет стать.

*

Ах, как хорошо муза Исхака знает, сколь несладко порой приходится нашим мятущимся сердцам. Но знает и рецепт от этого смятения и боли.

Стихи, сказанные в час восхода солнца
Спасибо, утро, что пришло опять.
Когда ты землю заполняешь светом,
Счастливым птицам так легко летать,
И я благодарю тебя за это.

Спасибо, утро, что опять пришло
И солнцем в окна весело плеснулось.
Одних от одиночества спасло,
А для других надеждой обернулось.

И ветер землю будит: «Хватит спать!»
Цветы танцуют, и ручей хохочет.
Спасибо, утро, что взошло опять
Над снами и бессонницами ночи.

*

В этом круговороте или солнцевороте мы все так связаны и уязвимы, что нашей единственной защитой остаются терпение, смирение, стойкость в неприятии зла и наша любовь к этому миру. И тогда можно не опасаться за будущее, и как Исхак, с лёгкостью, мудрым спокойствием и улыбкой его принять.

Стихи, сказанные в полдень
Словно окликнули вдруг в вышине –
Это мой полдень подкрался ко мне.

Я тебя, полдень, не ждал и не звал,
Думал – вдали твой крутой перевал.

Я оглянусь на дорогу свою –
Это не я ль у начала стою?
Может быть, только сейчас я пойму,
Шёл я не просто к себе самому.
Полдень, спасибо за мудрый урок –
Две половины у наших дорог.
Путь, что над пропастью вёл, каменист,
Плавной тропою спускается вниз.
Я посмотрю на дорогу свою –
Там, у заката, не я ли стою?
И, улыбаясь, пойду по тропе,
Вечер мой тихий, навстречу тебе.

*

…Опасен новый мир, уже не спрятаться нигде, не отсидеться – озоновые дыры, парниковые эффекты, ядерные взрывы… И муза Исхака возвышает голос, теперь её слышно во всех концах планеты.

Моя голубая планета
Даже с чёрным гранитом и новой дымящейся раной
Ты прекрасна до боли, моя голубая планета!
Но тебе о любви говорить я сегодня не стану.
Всё сказали уже космонавты, солдаты, поэты.

Мой шар земной. Перевод Л.Бахаревой
О, старый мир, мой шар земной,
Летящий молча по орбите!
Совсем не мирная обитель –
Мой неспокойный шар земной.

Хранишь ты судеб миллионы
И павших горестный покой.
И глажу я тебя влюблённо
Своею жёсткою рукой.
Ты молча говоришь со мной,
Твой голос реками умножен…
Так будь в полёте осторожен,
Пожалуйста, будь осторожен,
О, старый мир, мой шар земной!

Пора молодого вина
Какая голубая глубина!
Грустят деревья об ушедшем лете.
Пора усталых листьев на планете
И молодого буйного вина.
Оно ещё таится в тишине.
Оно ещё внутри прозрачных ягод.
Итог всего задуманного за год
В новорождённом искреннем вине.

Искрятся и плывут вокруг стола
Бокалы, вознесённые высоко.
Полна планета солнечного сока
И вся как виноградина кругла.

*

Какая голубая глубина! – это и есть поэзия Исхака Машбаша, если сказать о ней одной строчкой. Прозрачная, чистая, полнозвучная – её истоки в тех же родниках, что у Мэлчапэ. Всё в ней есть, только бы мы слушали и слышали…

Я поймал себя на мысли, что надо как-то прерваться. Отобрав для этого эссе на мой взгляд лучшее, я бегло пробежал написанное. Появилось ощущение какой-то монотонности, потом я понял какой.

Уровень поэзии Исхака стал нормой, вроде как только так и может быть. Для поэзии это действительно не может быть иначе. Но остаётся как бы ни при чём, втуне, редкостность такого дара. Нужен контраст, нужно с чем-то сравнить. И у меня появилась мысль бросить на лист для сравнения несколько строк хотя бы средней руки поэтов. Но я оставил эту мысль – как недостойную ни Исхака, ни его поэзии, ни поэзии вообще. Лучше делайте перерывы в чтении, чтобы длить и длить эти ответные вспышки в сердце – отклики на поразительные взлёты человеческого духа… Ущербная и бледная городская муза хотела бы так, но не может, до такого ей не дотянуться, не из чего черпать силы.

Казалось, мы летели сквозь века.
Сердца в иллюминатор не вмещались,
И тени звезднокрылые качались
Над Турцией. А может, облака…

***

Руки древних мастеров
Сталь дамасскую ковали,
Заключив в клинок из стали
Сотни молний и ветров.
И клинок старинный тот
Неразгаданно и немо
Ненаписанной поэмой
На столе моём живёт.

Только он молчит, суров.
Он сомнений не приемлет.
И внутри неслышно дремлет
Сто свобод и сто ветров.

***

По деревьям ночами крадётся огонь,
Золотое холодное пламя.
И притих неспроста твой растерянный конь –
Это осень стоит за стволами…

***

Кусками пёстрыми и рваными
Лежит, залатанное странами,
Изнемогающее тело…

***

Ещё на небе тень луны полночной,
Ещё звезда не выцвела на нём.
И медлит солнце заспанное, точно
Крестьянин перед новым трудным днём.
Но вот уже сияет над проливом,
Сияет над толпою городской,
Как медный грош, подброшенный шутливо
Над головой беспечною рукой…

***

Эй, посевы, всходы, травы,
Перевалы, переправы
И раскрытое окно! –
Ничего не упускаю.
Даже речку искупаю,
Даже речку – вот смешно!
Рассыпаю капли смеха.
Искупаю – вот потеха!
И осла на берегу.
На ребячьих мокрых спинах,
На рогах на буйволиных
Потанцую как смогу.
Над полями, над лугами,
Над крутыми берегами,
Над ущельем на ветру
Весь прольюсь до капли малой,
И счастливый и усталый
В белых яблонях замру.

*

Последней была «Песня весёлого дождя». А теперь два шедевра Исхака, их нельзя прерывать и нельзя отвлекаться, не позволяет партитура…

В час между ночью и днём
Час между ночью умершей и днём нерождённым,
Миг, что, недолгий, над вечностью властен…
Тихо дорога взбирается в небо по склонам
К белым вершинам, застывшим в предчувствии счастья.
Там, за скалой, за дорогой, за облаком светлым,
Ветер притих, и ночная прислушалась птица.
Вот и ручей торопливо бежит за рассветом.
Как он смеётся – себя расплескать не боится!
Как он спешит, об уступы себя разбивая,
Чтобы успеть, чтобы день привести за собою.
Смотрят вершины, над сонной долиной вставая, –
Там перечёркнута ночь полосой голубою.
Скоро от ночи останется краешек малый,
Краешек алый. А после исчезнет и это.
И, заливая деревья, дорогу и скалы,
Хлынут в долину потоки весёлого света.
День мой прошедший – пусть будет он не напрасен.
Солнцем заполнен, дойдёт до закатного края.
И не умрёт – только станет опять, догорая,
Мигом надежды, который над вечностью властен.

Стихи, сказанные вслед сгоревшей звезде
Мне кажется, в такую ночь, как эта,
Когда равны минуты и года,
Полна душа неведомого света,
Как будто и сама она – звезда.
Какое небо ночь открыла взору!
Огромный мир наполнен тишиной.
Тропинка, что весь день бежала в гору,
Усталая, уснула под луной.
Над ней звезда, и рядом с ней – другая.
Ярка, и высока, и холодна.
О чём, меня молчанием пугая,
Таинственная, думает она?
Она не скажет, и не я узнаю,
Кому – далёкой, ясной, молодой –
Сияешь ты, Земля моя родная,
Вечерней или утренней звездой.
Мне надо знать, что происходит рядом.
Мне надо всё увидеть и понять.
Но даже мне ни мыслью и ни взглядом
Распахнутое небо не обнять.
Я видел жизнь, мне смерть в лицо смотрела
Всё понимал – не сердцем, так умом.
Но вот звезда мелькнула и сгорела
В пути своём, высоком и немом.
И я не знаю, отчего – не знаю,
Зачем она сгорела и когда…
Но знаю я, что жизнь моя земная
Бессмертна и мгновенна как звезда.

*

…Наверное, настало время сказать спасибо переводчикам. Исхак пишет, конечно, только на своём родном языке. Конечно – потому что иначе просто не может быть. Как бы хорошо поэт ни владел другим языком, творить на нём в полную силу он не сможет, так как весь образный и ассоциативный ряд выстраивается и предъявляется его сознанию только родной речью.

Нелёгкий это труд – донести до читателя и мысль, и поэтическую ткань – размер, ритм, рифму, музыку… душу стиха, извлекая её из одной языковой стихии и перенося в другую. В сборнике девять переводчиков, но большая часть переводов сделана В. Твороговой. Ещё раз спасибо…
Заметьте, стих и стихия – слова одного корня, а если стих удался, то синонимы. Первостихий всего-то пять, и поэзия сплавляет все их в гармонию. В этом секрет того, что магии стиха ничто не способно противостоять.

Давай мы песню сочиним, Джанхот
Давай мы песню сочиним, Джанхот!
Давай мы песню сложим, в самом деле.
Бесхитростную, как земля поёт,
И мудрую, как деды наши пели.

*

Иные строчки Исхака настолько музыкальны, что, я уверен, станут его песнями, а может уже стали, если Джанхот Натхо услышал его призыв. Это легко, нужны только душа и талант, и ничего больше.

Много в сборнике Исхака рассыпано жемчужин, и если все их перечислить, будет ещё один. Теперь мы знаем, чьим учеником и «стремянным» он был; что ж, учителю не стыдно за такого стремянного.

Кайсыну Кулиеву
Нас на свете недаром с тобою свело,
И покуда я слева стою,
Будет стремя надёжным и прочным седло.
– Пой, Кайсын! Я тебе подпою.

*

К Лермонтову Исхак обращается, гостя у Пушкина в Михайловском.

*

Стихи, написанные в селе Михайловском
Я опоздал к тебе на сотню лет,
Но я пришёл, тот долгий путь осиля,
Кавказа сын! Ведь ты его поэт,
Его певец, прости меня, Россия!

В твоём краю, где реки так тихи,
Спокойны ветры и прозрачны дали.
Я по-черкесски говорю стихи,
Что тоже на столетье опоздали.

*

Есть в сборнике интимный любовный цикл. Всё там большое и красивое… и личное, так что лучше этой темы не касаться.

Тебе
За перевалом снов и слов напрасных,
За новой далью, скрывшей перевал,
Твоё лицо увидел я так ясно,
Как будто никогда не забывал.

Зачем теперь, когда уже не надо
Мне от тебя ни счастья, ни добра,
Зачем мне опоздавшая награда –
Лицо твоё, забытое вчера?
Тебя волною времени укроет,
Но сам же я спасу тебя опять.
Зачем мне то, что ничего не стоит,
Любовь твоя, повёрнутая вспять?

*

И наконец, вечная женская тема…

*

Женщине
Перед тобой опять склоняюсь я
Влюблённо, восхищённо, удивлённо…

*

Исхаку нетрудно найти параллели; чем-то они похожи – Расул, Кайсын, Гамзат, Исхак… может, этой необоримой любовью к мирозданию, которое они поют и славят то мощно и торжественно, то шёпотом как любовная ласка, чуть прикасаясь и журча.

Солнце пело песню на мои слова
Шли мы с солнцем тропинкой одной.
Я – по травам. Оно – в поднебесьи.
Пело солнце весёлую песню,
А слова в ней написаны мной.

Мне и солнцу смеялась роса.
Подпевало бездонное небо.
И колосья грядущего хлеба
Тоже пели на все голоса.

*

Так они всю жизнь и шагают рядом, Исхак и солнце, и с тем, что рождено под этим солнцем, вместе смеются и вместе поют… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

9.09.2001. Краснодар

Примечание:

¹ Цит. по: Снорри Стулуссон. «Младшая Эдда». Л. «Наука». 1970.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>