От редакции:
К 50-летию со дня ухода Анны Андреевны Ахматовой (5 марта 1966 г.) Мина Полянская и Анатолий Николин подготовили литературный эксперимент с необычной композицией. Воспоминания Мины Полянской об Анне Ахматовой плюс стихи Анатолия Николина и разбор двух из них, проведенный Миной Полянской.

Это тебя поминаю я, Anna,
Это тобою сочатся катрены
А. Николин

Часть I. Приближался не календарный — Настоящий Двадцатый Век¹

Так вот когда царю приснился странный сон:
Сам Дионис ему снять повелел осаду,
Чтоб шумом не мешать обряду похорон
И дать афинянам почтить его отраду.
А. Ахматова

Бывает, что в памяти, словно в узорной укладке, по выражению Ахматовой, обнаруживаешь вдруг, что хаотичные обрывки воспоминаний выстраиваются вдруг в событийную связь, и спасательная нить, вероятно, всё той же Ариадны, дочери грозного царя Миноса, приводит к единому сюжету.

Для меня, юной студентки ЛГПУ им. Герцена был ещё «легкий предрассветный час», когда я относительно легко преодолела ступени на второй этаж в Доме писателей на улице Воинова, где гроб стоял, тогда, как выяснилось потом, многие друзья Анны Андреевны Ахматовой не смогли в огромной толпе протиснуться к гробу с её телом. Из воспоминаний Томашевской: «Толкотня и беспорядок. Войти невозможно. Закрывают двери. Мы (Лева, Надежда Яковлевна Мандельштам и я) остаемся на улице. Лева находит, что нам здесь самое место. Надежда Яковлевна негодует».

С удивлением вспоминаю об этом, поскольку я тогда не до конца понимала, что присутствую при событии значимом, а как выяснилось впоследствии именно смерть Ахматовой, трагическая лирика которой стала голосом эпохи, для многих стала потерей одного из звеньев в цепи времён. А, кроме того, все в этой толпе людей не случайных, глубоко раненых властью Советов, помнили, что более десяти лет провел в заключении ее единственный сын, Лев Гумилев, Николай Гумилев был расстрелян в 1921 году, трижды был арестован и погиб в лагере третий ее муж, историк искусства, художественный критик Николай Пунин, и что сама Ахматова пережила Первую мировую, гражданскую, революции, Вторую мировую, и что в 1946 году она подвергалась травле со стороны правительства и средств массовой информации.

Ей и М. Зощенко было посвящено «персональное» постановление ЦК ВКП(б) 1946 года: уничтожить журнал «Ленинград» и сменить редакторов в журнале «Звезда», поскольку эти издания предоставляли «свои страницы для пошлых и клеветнических выступлений Зощенко, для пустых и аполитичных стихотворений Ахматовой. «Так много камней брошено в меня,/ Что ни один из них уже не страшен…».

Смерть 76–летней Анны Андреевны Ахматовой 5 марта 1966 года в подмосковном Домодедовском санатории стала для современников трагической неожиданностью, хотя известно было, что она тяжело больна. Ахматову по желанию сына Льва Гумилева отпевали в Ленинграде в Никольском соборе – и это после хрущёвских церковных погромов. Мне кажется, что коварство оттепели и состоит в том, что незаметно она отступает, поскольку власти время от времени прогибаются, идут на уступки.

Я ещё успела отведать оттепели — фальшивого ренессанса, как я из своего далёкого-далека эпоху 60-х сейчас называю. Но в то же время — могу и воскликнуть вслед за Салтыковым-Щедриным, вспоминавшем «оттепель» начала царствования Александра II: «О, какое это было время! О, какое это было прекрасное время!»

Меж тем, как грозное будущее на самом деле уже водворилось, «наступили суровые дни». Правда, не те, о которых писал Плещеев: «Волновался Париж беспокойный, наступили суровые дни». Совсем наоборот, то были суровые дни «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина, и, как это иногда бывает, солнце иногда с опаской, но всё же выглядывало.

Сейчас я прихожу к выводу, что смерть великой трагической поэтессы, глубокого художника, который застал великую эпоху «смены времен» — «Меня, как реку,/ Суровая эпоха повернула…» — была воспринята как окончательное прощание с десятилетием первой оттепели. Вот почему собралась тревожная толпа на улице Воинова. Я помню митинг и Ольгу Бергольц — хрупкую, несчастную жертву сталинского террора — я видела её в первый и последний раз, помню Арсения Тарковского, который говорил и плакал. Помню, что со мной была моя однокурсница Таня Латаева, трогательная «литературная» девочка, она держала меня за руку и объясняла мне, как это всё важно и судьбоносно. Никогда больше я на таком огромном траурном митинге не присутствовала.

А в Комарово многие из нас, не близких Ахматовой, не поехали. Похоронить Анну Андреевну на Литераторских мостках было нельзя, поскольку постановление 1946 года о чуждости её поэзии не было снято. Выбрали маленькое финское кладбище в Комарово, где находилась так называемая дача Ахматовой, прозванная «будкой». В пять часов гроб вынесли к автобусу.

Как мне стало потом известно, вместе с похоронным и еще двумя автобусами двинулись частные машины и такси, взятые вскладчину. Многие из тех, кто не попал в Дом писателей, не дожидаясь окончания гражданской панихиды, отправились в Комарово электричкой. Что до меня, то я присутствовала на грандиозном митинге и прошла у гроба с телом Анны Андреевны в Доме писателей.

*

Суровые дни наступили, но всё же об Ахматовой, с оглядкой, осторожно выбирая «выражения», можно было говорить. После получения филологического диплома я целый год училась на курсах «Пушкин в Петербурге», приобщивших меня к изысканной топографической культуре, «петербургскому тексту», активности петербургского пространства.

В течение шестнадцати лет я работала в литературной секции (и соответственно в Лицее, на даче Китаевой, Мойке, 12, Пушкинском доме, Пушкинских горах) легендарного Ленинградского городского бюро экскурсий, располагавшегося в роскошном здании бывшей Английской церкви на Набережной Красного флота 56 (Английской набережной).

Среди сделанных мною шестнадцати(!) литературных тем была и автобусная экскурсия «Литературные места города Пушкина» с большими главами — остановками. Среди них — остановка у белого трёхэтажного здания, сохранившегося до сих пор — Царскосельской мужской классической гимназии на углу Малой и Набережной улиц, директором которой был поэт, а также учёный-лингвист. Глубокий знаток античной культуры, ещё и переводчик Иннокентий Фёдорович Анненский. А учеником его был Николай Гумилев, который влюбился в ученицу царскосельской женской гимназии Анну Горенко, в будущем Анну Ахматову. (Ахматова посвятила Анненскому стихотворение «Учитель. Памяти Иннокентия Анненского», Гумилёв — «Памяти Анненского»). Собственно, следующая остановка и была на Леонтьевской улице, где располагалась женская гимназия.

В 1912 году в стихотворении, посвящённом Гумилёву с авторской пометой «Царское село», Ахматова писала:

В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашу встречу, мальчик мой весёлый.

«Ребёнком я была перевезена на север — сначала в Павловск, затем в Царское Село. Там я жила до шестнадцати лет, — писала Ахматова в автобиографическом наброске. – Мои первые воспоминания царскосельские: зелёное, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пёстрые лошадки, старый вокзал».

Семья Горенко поселилась рядом с вокзалом в доме Шухардиной на углу Широкой улицы и Безымянного переулка, и этот дом стал для Ахматовой, по её словам, памятнее «всех домов на свете». К Царскому селу Ахматова возвращалась постоянно и в стихах и в прозе. «Я часто вижу во сне Царское», — говорила она. И даже в Ташкенте, во время войны, она, больная, бредила Царским селом «…В тифозном бреду всё время слушала, как стучат мои каблуки по Царскосельскому Гостиному двору – это я иду в гимназию, снег вокруг собора потемнел, кричат вороны, звенят колокола…».

Кстати, о царскосельской Ахматовой с её любовью к городу и Пушкину можно было говорить довольно много, так же как и об Анненском, но о Гумилёве следовало говорить как можно меньше.

*

И только накануне второй российской «оттепели» двадцатого века творческая группа литературной секции создала экскурсию «Ахматова в Петербурге», кстати, в моей квартире на 14-й Линии Васильевского острова, когда ещё не было музея Ахматовой в Фонтанном доме, а мы и подумать не могли, что такое может случиться. Вот сейчас прихожу к выводу, что не мы выбираем писателя, о котором пишем, а он нас выбирает и наблюдает за нами из вечности. И тот факт, что творческая группа собиралась в моей квартире — это судьба. Вероятно, как тот же внезапный для меня момент, когда я попрощалась с поэтом у гроба. Здесь я уловила событийную связь.

Надвигалась пора белых ночей, и прозрачные сумерки незаметно и ненадолго опускались на город, заглядывая в окна нашей квартиры (которой давно у меня уже нет) и, как сказал бы Верховенский — старший, то были Афинские вечера, свет с прорезами тьмы и прочее возвышенное. Текст об Ахматовой в Петербурге следовало представить Совету по туризму, и нам необходима была поддержка авторитетов, поскольку совет по туризму по нашим расчётам ещё не перестроился. Мой бывший преподаватель академик Николай Николаевич Скатов, тогда директор ИРЛИ (Института русской литературы), отказался прослушать экскурсию и написать отзыв, хотя ему звонили бывшие студенты, которых он ностальгически любил. Какое было тысячелетье на дворе?

Время было переходное, и все боялись — на всякий случай. Ну, да я на своего преподавателя не в обиде. А поддержал нас друг Ахматовой поэт Александр Кушнер. Ему сейчас, пользуясь случаем, который впервые представился, я и говорю своё запоздалое — Спасибо!

25 лет прожила я в Берлине, вплотную занималась берлинской Цветаевой, и написала о ней две книги «Брак мой тайный…» и «Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922». Но никогда не забывала я вечера на 14-й Линии, где во времена горбачёвской перестройки собирался тесный круг друзей и бурно обсуждался собранный в архивах и в «публичке»» материал о петербургской Ахматовой. Таких прекрасных литературных вечеров больше у меня никогда не было. Позднее одна из участниц наших литературных пиршеств Ирина Вербловская написала и опубликовала книгу об Ахматовой в Петербурге «Горькой любовью любимый…».

А для меня эти светлые летние вечера по странному совпадению явились рубежными: я внезапно поменяла и семью, и страну. Следуя голосу (мне голос был, он звал утешно), которому Ахматова не последовала (Я новым именем покрою/ Боль поражений и обид), я уехала в Иерусалим, затем в Берлин, затем в Баварию…. И не известно мне ещё, последняя ли это остановка. Таким образом, вечерние собрания вокруг Ахматовой в моей квартире у Невы почти напротив, наискосок от Медного всадника — это некий штрих, ставший в воспоминаниях драматическим.

А на мемориальной доске на фасаде дома № 5, 14-й Линии фантастическая надпись могла бы звучать приблизительно так: «В этом доме в 1988 году стартовала (началась?) неистребимая, неразрушимая! гласность об Анне Андреевне Ахматовой». ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

*

¹ А.Ахматова. Поэма без героя.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>