Философские размышления о том, почему храбрец не считает и не может считать себя храбрецом.

Оценивая собственный поступок как храбрость, мы встаем на точку зрения тех, для кого храбрость — нечто плоское, неглубокое. Ведь именно на плоское удобнее всего наклеить ярлык. В результате, присоединившись к любителям клеить ярлыки, храбрец, по сути, предает самого себя. Как ему после этого проявить храбрость в следующий раз? Чтобы его храбрость снова набрала объем, ее придется освободить от ярлыка, от сплющивающих рамок явления, подпадающего под внешние оценки.

Почему кажется странным, что, проявляя мужество, мы не должны считать, что проявляем мужество? Потому что это вроде как нелогично. Ведь если проявляешь что-то, почему бы не знать, что ты проявляешь?

Но в том-то и дело, что, проявляя мужество, мы вовсе не проявляем «чего-то».

Уже само утверждение, будто кто-то проявил мужество, является ошибкой. Он не проявлял мужества. В том смысле, что проявленное им не было мужеством. Не было оно и чем-то другим. Ключевое слово здесь «чем-то».

Проявилось не подлежащее схватыванию, не сводимое к внешнему описанию.

Нечто самостоятельное, то есть не нуждающееся в контексте, через сопоставление с которым его можно было бы классифицировать. Скорее таинственное, чем ясное. Большее, нежели явление, сосуществующее со своим наблюдателем.

Сказанное, разумеется, касается не только проявлений мужества, но и всего того, что невыводимо извне. Ведь что такое мужество? Это когда есть все резоны бояться, и нет ни одной причины не испытывать страх. И человек, однако же, не боится, то есть его бесстрашие произрастает словно бы из самого себя. Что такое честность, только настоящая, подлинная? Когда честен, невзирая на то, насколько это будет полезно или вредно для тебя лично.

Но именно в силу своей невыводимости извне, проявления, о которых идет речь, не могут быть мужеством, честностью, бескорыстием и так далее. Ибо все эти термины составлены теми, кто стоял в стороне, кто судил о том, что было проявлено, по внешним признакам проявленного. Ведь только относительно этих признаков и можно выносить суждения.

Как правило, в этом нет никакой проблемы: вещи и явления, с которыми мы сталкиваемся в нашей хозяйственно-бытовой повседневности, ничего, кроме своей утилитарной, относительной стороны, и не имеют. Однако называемое мужеством и ему подобное не просто обладает кое-чем еще кроме своей наружной значимости — это «кое-что» куда важнее его внешней стороны. Настолько важнее, что внешнюю сторону лучше вообще не принимать в расчет.

Свидетелей честности (и ей подобного) лучше обозначить в качестве псевдосвидетелей. Опираться на их мнение — себе дороже. Называя произошедшее честностью, они манифестируют его наблюдаемость, утверждают его объектом, проявляющим себя в окружающем мире, предполагающим этот мир в качестве своего контекста и даже больше — в качестве своего условия. Считывая с того, что имеет еще и глубину, сугубо его внешние данные, они его уплощают, сводят к чему-то одномерному. Или просто — сводят к чему-то. В известном смысле бытие чем-то — это уже довольно плоская, безобъемная участь.

Честность, мужество, добро, любовь — все это уплощения.

По сути, это наговоры, поклепы. Любовь — это наговор на то, что пытаются этим словом обозначить. Свобода — это чистой воды поклеп на ту бездонность, которую вдруг взяли и заарканили. Разумеется, это им, псевдосвидетелям, лишь мнится, будто они что-то заарканили. На самом деле они остались в дураках. Потому действительно мужественный человек и не пойдет у них на поводу. Зачем идти на поводу у дурака?

Тот, кому ведомо мужество, прекрасно понимает, что мужеством или любым другим словом обозначается нечто плоское, в то время как он сопричастен — объемному. Он не может присоединиться к тем, кто считает, будто проявляемое через него — это что-то. Ему непосредственно дано, что проявляемое через него не имеет своего фона, а потому не имеет и себя — как чего-то отдельного, могущего предстать внеположностью, подпасть под вопросы и определения.

Мужество и ему подобное, кстати, это и в самом деле не столько то, что проявляет человек, сколько то, что задействует человека для своего самопроявления, преодолевая собой разделение на действие и действующее лицо, на причину и следствие, на усилие и результат.

Выше я сказал, что называемое мужеством — это скорее таинственное, чем ясное. Нужно уточниться. Таинственное не в том смысле, что сложнопостижимое, а в том, что для постижения здесь особо ничего и нет. Мужество есть тайна, но не потому что с ним долго разбираться, а потому что разбираться с ним не нужно вообще. Слишком ясное, чтобы ясным в нем было что-то конкретное. Говоря проще, мужество — для того, кто мужественен, — органично и естественно. А потому неуловимо для ярлыка еще и с этой точки зрения. Ведь как определить предельную простоту? Да никак!

И здесь мы выходим к прояснению еще одного на первый взгляд странного наблюдения, согласно которому проявивший мужество человек отнюдь не полагает, будто совершил нечто особенное. И даже более того — он полагает, будто практически ничего и не сделал.

Если держать в голове внутреннюю естественность того, что псевдосвидетели называют храбростью, честностью или добром, упомянутое наблюдение перестает выглядеть странным или нелогичным. В самом деле, если свершается само собой разумеющееся, то что здесь особенного? Да, снаружи это может казаться сложным, грандиозным. Однако мы уже договорились не обращать внимания на то, что там кажется снаружи. Мы смотрим лишь на то, как это воспринимается изнутри. А изнутри в силу своей естественности и простоты свершаемое никоим образом не может восприняться в качестве чего-то выдающегося, из ряда вон выходящего.

Доброе дело делают, потому что «а как же иначе? иначе просто никак!». Если для вас существуют другие варианты поведения, кроме как, скажем, помочь попавшему в неприятность ближнему, вы, может быть, ему и поможете, только это уже не будет поступком доброты.

Предельная простота такова, что не воспринимается в качестве чего-то — в качестве события, объекта или состояния.

Простота не создает вокруг себя мира, как обрастает контекстом некая искусственность или громоздкость. Нас рядом с собой она тоже не создает, как, например, громкий звук раннего будильника порождает рядом с собой страдающего, ни в какую не желающего вставать с постели человека. Поэтому, без свидетелей и без мира, на котором можно было бы отразиться, предельно простое наличествует так, как будто ничего не наличествует вовсе. Вот почему проявивший честность не считает, что проявил что-то, заслуживающее быть отмеченным. Не считает, что вообще было что-то проявлено.

Похоже, пришла пора покаяться: все это время разговор шел о проявлениях, которые вовсе никакие не проявления; все это время разговор шел о том, чему попросту некуда проявляться.

Впрочем, продолжим и обратимся к такому уже упоминавшемуся аспекту подобного мужеству, вернее, подобного тому, чьим уплощением служит термин «мужество» как единство усилия и результата. Спросим самих себя: возникнет ли у нас ощущение, будто мы что-то сделали, если самое начало какой-то работы сразу же стало и ее концом? Только взяли мы в руки лопату, как грядка уже вскопана. Вопрос, как очевидно, риторический. Не возникнет.

Когда причина равна следствию, нет ни процесса создания, ни процесса появления (чего-то нового).

Все уже есть — сразу и целиком. Как тут считать, будто тобою что-то произведено? То, что мы что-то произвели — оценка исключительно профана или того, кого вообще не должно было рядом быть.

Более бытовой разрез правильности того, чтобы не считать честность или мужество чем-то выдающимся, заключается в психологическом моменте, согласно которому чем особенней какое-то дело, тем труднее его совершить. Так, если заранее видишь в предстоящем поступке храбрость, на него, пожалуй, и не решишься.

И финальное замечание. Изложенное может породить ощущение, будто что-то прояснено, разобрано. На самом деле это не так. Ибо разобравшись, что мужество — это никакое не мужество, мы вовсе не разобрались, что же тогда это. И вот с этим разобраться уже невозможно. Это лишь иллюзия, будто мы постепенно приближались к тому, о чем все время шла речь.

Иллюзия уже то, что здесь есть, к пониманию чего можно приблизиться. Вышеизложенный текст никого не должен оставить с ощущением понимания. Только тот, кто перестал в итоге что-либо понимать, уловил в нем главное. «Уловил», конечно, не совсем то слово. Ибо что уловил оставшийся ни с чем?

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>